Франсиско Умбраль - Авиньонские барышни

• Название: Авиньонские барышни
• Автор: Франсиско Умбраль
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013

Номер открывает роман испанца Франсиско Умбраля (1932–2007) «Авиньонские барышни». Действие романа разворачивается во времена Прекрасной эпохи и завершается началом Гражданской войны в Испании. Это — несколько пародийная семейная сага в восприятии юноши, почти мальчика. По авторской прихоти вхожими в дом бестолкового аристократического семейства делаются Унамуно, Пикассо, Лорка и многие другие знаменитости культуры и политики. Сам романист так характеризует свой художественный метод: «правдивые и невозможно фальшивые воспоминания». Так оно и есть, если под правдивостью понимать достоверное воссоздание духа времени.

---

— Я бы никогда не начал гражданскую войну.

И дон Мануэль уехал на своей огромной служебной машине, черной и блестящей, как министерский ботинок, и увез с собой тетушку Альгадефину, чтобы еще поработать вечером. Дон Альфонс XIII в Риме, с золотым браслетом на левом запястье, думал об Испании. Вся стайка нашего дома без устали щебетала о визите Асаньи, а у меня было такое чувство, как будто всех нас окунули во что-то новое, доселе неведомое, грандиозное. Я был под сильным впечатлением и превратился в откровенного асаньиста.

* * *

Луиса Гонзагу должны были казнить через повешение, как и предвещала одна из сестер Каравагио:

— Самое милое дело — виселица.

Казнь приводили в исполнение во дворе мадридской тюрьмы на рассвете, и присутствовали только мы (заинтересованные лица) да горстка лавочников, живущих поблизости и привыкших вставать рано.

Июльское солнце, только что проснувшееся, наверняка посланное самим Богом, весело заливало круглый каменный двор. Вовсю распевали птицы. В стороне от нас стояли несколько человек в черном — семья Луиса Гонзаги, перерезавшего шею кузины Микаэлы, девушки с яркими, как звезды, голубыми глазами.

У стены высился помост с виселицей, большой, деревянный, чем-то похожий на французскую гильотину. Гильотина с веревкой.

Чуть поодаль я заметил презренную гарроту, которая почти уже не использовалась со времен Ларры[88], видевшего ее в действии на площади Себада[89], когда казнили какого-то вора. Потом все больше применяли виселицу, возможно, тут повлиял североамериканский суд Линча. Есть еще расстрел, производимый расчетом солдат, но это — для более серьезных, государственных преступников. Например, для Галана и Гарсиа Эрнандеса[90]. В мятеже, поднятом ими в Хаке, погиб папа, и с тех пор мама, овдовев, посвятит себя мне, а тетушка Альгадефина ей всячески в этом поможет. Прадед знал, да, но дедушке Кайо и бабушке Элоисе так никогда и не сказали, что папа умер, бунтуя против закона, короля и религии. Они бы этого не перенесли.

Фермин Галан Родригес Анхель Гарсиа Эрнандес

Луис Гонзага вышел во двор, и мы не узнали его, это был не Луис Гонзага, а какой-то высохший незнакомец, которого вели священники и военные. Мама и тетушка Альгадефина не хотели, чтобы я шел это смотреть, но остальные птички тянули меня, и я объяснял двум моим матерям, что собираюсь стать писателем, а писатель должен знать жизнь. Все решилось, когда к нам пришел Бароха и сказал, что он молодым видел три повешения и этих впечатлений ему хватило на всю жизнь.

Благодаря авторитету Барохи, которого я ненавидел за плохую прозу, я присутствовал на казни Луиса Гонзаги. Вот за что я благодарен дону Пио.

На голове у Луиса Гонзаги был венок из испанского дрока. Около него стоял иезуит, который спасал ему душу, перед тем как ее заберет веревка. Все произошло быстро, неожиданно, просто, и только вскрикнула мать Луиса Гонзаги, ставшего жертвой сластолюбия кузины Микаэлы и своей собственной натуры, слабой и порочной. Сасэ Каравагио испуганно цеплялась за меня, но внутренне я уже считал свои отношения с кубистской и пикассианской толстушкой законченными. После казни мы зашли в лавку прямо около тюрьмы позавтракать чуррос[91] с водкой. Было очень вкусно, водка поднимала настроение, и я думал о том, что жизнь — это игра добра и зла, где либо накидываешь на кого-то веревку ты, либо ее накидывают на тебя.

С годами я так и не разуверился в правильности этого простого принципа.

В лавку, торгующую чуррос, набилось много народа, пришедшего с казни, мы в аристократическом черном трауре смешались с ремесленниками в голубых блузах, а в это самое время ярко-голубые, похожие на звезды, глаза Микаэлы, жертвы преступления, и ее стройную, как у греческой статуи, грудь пожирали какие-то твари на Сакраментал де Сан Хусто[92], где покоился также и Ларра, я это точно знал. И вдруг в лавку, потемневшую от времени и высветленную рассветом, и от этого казавшуюся мне просто прекрасной, вошла Мария Луиса, неся лучи солнца в своих апельсиновых волосах.

— Я знаю, что сегодня казнили это чудовище, и я хотела прийти, но опоздала.

Стайка дружно от нее отпорхнула, и только прадед дон Мартин угостил ее виноградным соком и крендельками. Марию Луису погубила любовь к Мачакито, и предложить ей анисовой водки было бы глупо и жестоко.

Мадрид в районе тюрьмы, залитый солнцем, желто-красный, излучал счастье. С ней никто не простился, за исключением дона Мартина: «Я отвезу тебя, куда скажешь, Мария Луиса». И на своей двуколке он отвез ее в пансион на улице Хакометресо, тот самый, где Ганивет подхватил сифилис от какой-то негритянки.

Дон Мартин привязал лошадь у входа и поднялся с Марией Луисой в ее комнату. Дон Мартин Мартинес, прадед, не снимая плисовых кальсон, и Мария Луиса, самая распутная из всех птичек стайки, сладко совокупились на ее незастеленной прохладной постели, основательно и со знанием дела. Затем они заказали в комнату завтрак с круассанами, двойным кофе, омлетом и анисовой водкой.

Мария Луиса, умиротворенная post coitum[93], рассказала дону Мартину свою историю:

— После того как меня оставил Мачакито, я хотела укрыться дома, подальше от мира и мужчин, но зять, национал-католик, пользуясь тем, что моя сестра слегла, всячески меня домогался. Когда он наконец понял, что я не дамся, он объявил меня падшей женщиной, паршивой овцой и повсюду кричал, что я подаю дурной пример его детям и живу за счет семьи, то есть за его счет, а он зарабатывал на вполне достойном, по его словам, издании католического толка, которое, честно сказать, очень плохо продавалось. Тогда я собрала свои вещи и ушла из дома, не попрощавшись. Я начала с «Ритца», потом был «Палас», а теперь работаю в «Чикоте»[94].

Бар «Музей Чикоте»

Дон Мартин Мартинес, который стал прадедом в пятьдесят лет (в моей семье очень рано начинают делать детей, я уже это говорил), еще раз отымел Марию Луису и, когда она, довольная, уснула (а ему уже было около 60 или 70 — как летит время!), положил ей на столик целую горку серебряных и золотых дуро, добавив несколько севильских дуро Романонеса, уже отмененных, но все еще бывших в ходу.

Огромной волной Grande Guerre к нашему дому прибило Каролину Отеро, некогда Прекрасную Отеро, с ее внешностью хорошенькой служанки или порочной шансонетки, это как посмотреть. Каролина Отеро (мы предали забвению ее парижское прозвище, она не возражала) мыла посуду так же хорошо, как пела и танцевала на изысканных вечерах, и еще регулярно ложилась в постель с доном Мартином, а иногда, если представлялся случай, то и со мной.

Каролина Отеро ходила по дому босиком в ночной сорочке, короткой и прозрачной, с распущенными незавитыми волосами и бледным погасшим лицом. Сейчас я думаю, что, наверно, мы сильно злоупотребляли ею. Дон Мартин Мартинес имел ее при всяком удобном случае. Он словно отыгрывался на ней за крах, к которому его привел установившийся мир. Прекрасная Отеро была его последним трофеем, отнятым у победителей, хотя, строго говоря, к числу победителей относился и он сам.

Каролина Отеро, легко для меня доступная, тут же заменила мне в интимной жизни Сасэ Каравагио и козу Пенелопу. Каролина делала мне минет и еще много такого, чего никто никогда не делал раньше, даже искусные проститутки с Санта-Клара[95].

Говорили, что Прекрасная Отеро, а теперь просто Каролина, ложилась в постель и с женщинами, я не интересовался этим, мне было все равно. Бесшумной тенью, отражаясь в зеркалах, она скользила по гостиным, столовым и дворикам, французская королева с неприбранными волосами, униженная и обесчещенная. Почти гильотинированная.

На закате из глубины сада доносились галисийские песни, она пела тихим голосом, сдержанно, но с большим чувством.

Кузен Хакобо приходил к нам все реже и реже, поскольку тетушка Альгадефина не выказывала к нему никакого интереса, но, когда он умер в своей далекой провинции, нам, по его завещанию, досталось огромное наследство в доходных домах, бумагах и монетах, что спасло семью от полного краха. Без сомнения, он сделал это ради тетушки Альгадефины и ее здоровья, но пользовались его богатством мы все и были очень ему благодарны. А я решил, что большая семья в принципе не может разориться, но я, конечно, не думал тогда о революции, и это было моей ошибкой. Ни деньги Кристо Переса, Сандесеса, ни деньги кузена Хакобо не защитят нас от революции, которая разорит и разрушит очень много семей, в том числе и нашу.

Революция не заставила себя долго ждать. Вслед за провозглашением Республики начались погромы: республиканцы жгли церкви и выгоняли монашек из монастырей. Церкви сжигает Бог, как сказал Бергамин, но кто бы их ни жег — Бог или Дьявол, — а надо было спасать Марию Эухению. Мы выехали ночью в семейном фиакре, дон Мартин с кучером на козлах, мама, тетушка Альгадефина и я между ними в глубине коляски.