СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга вторая

• Название: После бури. Книга вторая
• Автор: СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

---

— Если бы?..— повторил с новым интересом Бондарин.— Если бы? Что же вы еще имеете в виду, дорогой?

Корнилов-то знал, что Бондарин его любит. Любит, вот и все! Помнит его с первой встречи в салон-вагоне в Омске, помнит, и все. А для того чтобы и дальше Корнилова любить, не нужны ему нынешние корниловские мысли. Они ему претят. Но все равно Корнилов навязывался со своими мыслями грубо и бестактно, и все навязчивее становился он, так что уж сам себе напоминал своего давнего знакомца, сумасшедшего бурового мастера Ивана Ипполитовича, автора необыкновенной книги — «Книги ужасов», и вот преследовал Бондарина с той же, кажется, сумасшедшей страстью. Он говорил:

— Зачем вообще делать величайшие глупости, если они глупости? Но на том стоим и делаем невозможное возможным, даже в обязательном порядке. Жизнь делаем глупостью, вот в чем дело! А логику делаем формальной, то есть совершенно необязательной для жизни. Истинные возможности походя теряем, а бог знает какие надежды возлагаем на пустяки!

Тут Бондарин оживился, подтвердил Корнилова.

— Да-да, Петр Николаевич, да-да, в том же во Владивостоке было... Вернулся я из Японии в самом начале двадцатого года, меня сразу же инспектировать укрепления Владивостокской крепости. Уж и не помню, какие это были власти, кто именно послал, но только сразу же, едва успел сойти с корабля «Симбирск». А крепость, скажу я вам, чудо, совершенство фортификации; ее после падения Порт-Артура построили, думали: а ну как и Владивосток придется подобно Порт-Артуру оборонять? Подземное хозяйство, склады, форты, потерна полверсты, фортификационный Майн-Рид, да и только! Ходишь там, в глубине, и чувствуешь полную свою неприступность! И строитель крепости инженер Федоров со мной, дает исчерпывающие пояснения... Ну и что? Что из этого, спрашиваю я вас? А то, что глупистика, что крепость эта никому и никогда не понадобилась, ни одного выстрела не сделала и единственно кого интересовала — японских офицеров. Их туда на экскурсии возили — учить искусству фортификации.

Конечно, радоваться было нечему, но Корнилов обрадовался:

— Так вы со мной согласны, Георгий Васильевич? Так и есть: невозможное и ненужное стараемся сделать и возможным и нужным?!

— Нет, не согласен! Я за край света стою, а вам подавай конец его. Но это уже другое дело. Совсем-совсем другое! Другая логика.

— Какая другая?

— Известно какая, Петр Николаевич! О ней только и говорим, ее ради и революция и даже контрреволюция делались: надобно всем людям сильно меняться! Если уж мы, человеки, дошли до края и дальше идти некуда. Белые дошли, красные дошли, какие угодно дошли, значит, всем и меняться! И, представьте себе, мне кажется, большевики-то к этому больше других были готовы. А вы? Вот вы, Петр Николаевич, не убегая за границу, за границей этого сделать никак нельзя, а можно только на той самой земле, на которой человек родился, и в том же языке — вы могли бы измениться? Представить себя под другим уже именем, начать другую жизнь, другую мысль?

— У меня кости не менялись, Георгий Васильевич, а мышцы, кровь и кожа давным-давно на костях другие. А вот вы, правда, что мальчик: одна-единственная перемена произошла с вами в жизни, вот вы и не отличаете край света от его конца! Вот и сейчас вы все еще не совсем «бывший», у вас еще только проба сил в этом деле!

— И, значит, так: мне труднее, а вам, Петр Николаевич, вам гораздо легче стать другим. Конечно, проще, ежели в вас и так уже все другое! Ежели в вас не один, а многие Корниловы. Возьмите одного из них за пример, остальных увольте, и вся недолга,— засмеялся Бондарин.— И меня, старика, порадовали бы, начавши все сначала!

— Насмешка Или наивность? Да что такое все наши изменчивости? Что оно есть, то «другое», к которому вы и белых, и красных, и всех-всех призываете приспособиться? В которое вы верите? Оно есть напрасная попытка приладиться к событиям, которые мы сами же производим в таком количестве, что понять их уже никак не можем, тем более к ним приспособиться! Не успеваем. Которые мы создаем и мы же проклинаем! Нет-нет, спасение — это новая, неизвестная мне до сих пор мысль человека о самом себе. О том, кто я, какой я, для чего я и почему я создаю невозможный для себя мир? И как создать его возможным? Но нету же, нету у меня такой мысли о самом себе, нету новой мысли о всех своих прежних мыслях, что они такое и для чего?! О солнце, о звездах, о геологических напластованиях, о травах и животных, о собственных кишках, обо всех прочих предметах, меня составляющих, о бесконечных, которые меня окружают, у меня и мысль тоже бесконечна, но о самом себе — конечна. И, открывая сложности мира, я сам для себя остаюсь примитивом, малой и вполне конечной величиной!

— Нету...— пожал плечами Бондарин.— Мысли у вас, знаете ли, нету... Понятий, видите ли, нету... Ну, ежели нету у самого себя, газеты читайте! Радио слушайте. Плакаты внимательно рассматривайте.

— Вы это всерьез?! Так я повторяю, Георгий Васильевич: понятий у меня обо всем том, что вокруг меня, сколько угодно, но мне нужны дальнейшие открытия самого себя! Такие же, как Менделеев сделал в мире элементов, а Ньютон в механике небесных тел. Мне без этого нельзя, поняли?«Это противно здравому смыслу, что я все о себе уже знаю, все в себе изведал. Мне нужно, чтобы во мне был открыт новый мыслительный потенциал! Или новый вид энергии! Или новая технология использования самого себя в этом мире! Кто мне это даст? Нэп, что ли, даст? Я, знаете ли, не бог весть какие, но и на нэп возлагал надежды. А тут нэп кончается, и он на ладан дышит...

— Ишь чего захотели! А ничего этого не может быть. Ничего-ничего сверхъестественного! Обходитесь тем человеком, который вы есть, и все тут!

— Если этого нет, значит, есть конец человеческому существованию! И ничего сверхъестественного я не ищу. Наоборот, дальнейшее открытие человеком самого себя — вот та естественность, ради которой только и стоит жить!

— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело — или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить?

Корнилов задумался, потом сказал:

— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...

— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?

— Да! И был понят!

— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?

Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не «первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света — помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.

— Да,— сказал он,— и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей...— Он чуть было не сказал «Нина Всеволодовна Лазарева!», и холодный пот прошиб его оттого, что это чуть-чуть не случилось, он вынул платок и вытер лоб.

А Бондарин был обрадован.

— Ах, собеседница «Уже другое дело. Совсем, совсем другое — для любви это действительно может подойти. Тем более для покорения женского ума и души чего только в собственную голову не приходит. Любая музыка! Ну, а для жизни-то? Подходит ли?

Помолчав, Бондарин еще сказал:

— Впрочем, я вам не верю, Петр Николаевич! Не верю, что вы уже все прошли — и огонь, и воду, и медные трубы. Их еще мно-о-го будет — медных труб и огня и воды... И вы их все, хоть и вздыхая, но примете, переживете и даже кое-какое счастье обнаружите в них, а конца света — никакого! И что в вас не один, «несколько Корниловых существует, тоже не верю, все это вам только кажется. Интеллигентные выдумки, право... А я, имейте это всегда в виду, я человек догадливый. К тому же реалист, Проницательный, знаете ли, реалист!

И тут сорвался вдруг Корнилов с якорей. Сколько лет он молчал, терпел, никому, даже Нине Всеволодовне не проговорился, хотя в молчании уже не было, кажется, никакого смысла, но все равно из чувства какой-то ложной неловкости он и с нею молчал. Он молчал с нею, она — с ним. Вот они и разошлись. Вот почему...

Святая женщина Евгения на миг явилась: «Нет, нет и нет!» Но и она только подлила масла в огонь, в Корнилове издавна жила ведь такая причина, которая заставляла его время от времени обязательно идти поперек святости. И он поднялся со стула, приподнявшись, наклонился к лысоватому черепу Бондарина.

Вы? Догадливый? — горячо зашептал Корнилов.— Вы проницательный? Слушайте, слушайте: во мне два Корнилова, да! Петр Николаевич — это я присвоил. Под Читой в лагере для белых офицеров и присвоил. Истинное же мое имя Петр Васильевич. Наши с вами отцы, Георгий Васильевич, были тезками, честное слово. Так что уж за двоих-то я могу судить о жизни! Могу, могу, могу! — Потом Корнилов опустился на стул и замолчал.

— Хотите перекрещу? — спросил Бондарин чуть спустя.— Вы философ, вам, наверное, нельзя, а мне можно. Перекрестить?