Николай Чиндяйкин - Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

• Название: Не уймусь, не свихнусь, не оглохну
• Автор: Николай Чиндяйкин
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-94663-164-8

Дневник — это особый способ разговаривать: говоришь — и тебя не перебивают, не переспрашивают. Необходимость такого разговора возникает при появлении редкостного счастливого сочетания внешних обстоятельств и внутренних возможностей человека. Когда жизнь дарит окружение талантливых личностей и человек, чувствуя удачу судьбы, воспринимает это не как возможность интересной жизни, а ищет свою роль в данной композиции, осмысливает свое положение. У Николая Чиндяйкина хватило внутреннего такта и благородства вовремя понять значение мощных личностей, с которыми довелось ему жить и работать.

Дневник Николая Чиндяйкина — иногда просто хроника, с повседневными наблюдениями, мемуарными вкраплениями, разного рода созерцаниями и зарисовками, но чаще всего «течение ежедневного воображения».

Обрывистые, короткие записи — это состояния, запечатленные на бумаге, важные и случайные, подчас не совсем отчетливые. Но сквозь эти состояния ощущаешь жизнь времени, его ритм.

---

14 ноября 1992 г.

Соломон Константинович Апт. Встреча с переводчиком «Над страницами Томаса Манна». «Избранник», роман. Замечательное знакомство. Милейший, умнейший человек. Достаточно пожилой уже, может быть, старый. Тихий голос, живой взгляд.

Читал нам статью из своей книги о работе над переводом. Потом разговаривали, много вопросов, и, по-моему, ему все очень нравилось. Какая-то сердечная, человечная встреча.

От сердца наговорили ему комплиментов, но они, конечно, ничто рядом с великим семилетним титаническим трудом.

18 ноября 1992 г.

На этой неделе шеф решил прервать показы, вернее общины, и всю неделю проведет репетиции сам, то есть с остановками, правкой и пр. Все очень рады такому предложению.

19 ноября 1992 г.

Отец Сергий сегодня освятил наш дом. Сначала мы пели духовное. Потом молились вместе. Отец в красивом облачении, свечи. Пели замечательно, мне кажется, как-то легко, воздушно пели.

Потом прошли по всему театру, окропляя стены, и пели «Иже херувимы». Весь-весь театр обошли, как положено по чину. Все приложились к кресту. Вот и слава Богу! Репетицию поэтому начали поздно и поздно, наверно, закончили, в полночь или еще позднее.

21 ноября 1992 г.

Вся прошедшая неделя состояла из рабочих показов. В день от 4 до 7 работ (только повторы). Сегодня собрались для подробного разговора о сделанном. К сожалению, не получилось разговора, может быть по нездоровью. Начал было разбирать первую работу, потом что-то случилось вдруг сразу, осердился на Бородину, кажется (типа того, что «начала защищаться» — если я буду говорить, а вы «защищаться», бессмысленный разговор). Потом большой перерыв. Он сидел в кабинете, видно сердце прихватило. Мы в зале пели духовное — тихонько. Вернулся в зал, проскочил по всем работам одним-двумя словами: «то», «не то», «не так», «неправильно» — и замолчал. Пауза.

— Не знаю, что сказать… Сами вы можете оценивать работы иначе, действительно, не так мрачно.

23 ноября 1992 г. Понедельник. «Уран»

«Всего-то — изучая театр, ученик изучает, что в себе увеличить или что уменьшить. Все это варварство. На протяжении столетия режиссура настаивает на высоком искусстве театра. Когда же театр станет в тот же ряд искусств, как, например, музыка? Театр рассматривается только как дионисийское действие развлечения толпы, поэтому не изучается серьезно, как другие виды искусства. Из многих исполнительских искусств театр наиболее сложное, где инструмент и исполнитель — одно лицо.

Может быть, когда стали требовать правдоподобия, [конечно], есть в этом какая-то справедливость. Все, что требовало универсальности, отдалось другим искусствам. От театра требуется реализм, даже в таком оазисе нереализма, как „Комеди Франсез“, прежде всего встречаешься с реалистическим мышлением.

Это удобная форма наслаждения. Наибольшее наслаждение человек испытывает, глядя на обезьяну или себе подобное. Вот я смотрю на женщину, вот я пью чай, вот я нервничаю и т. д. и т. д.

Выход на сцену связан с познанием, а не для демонстрации себя или самовыражения. Когда театр стал разрабатывать свою материю (а не литер), кто мог производить эту материю? Режиссер, конечно. Я отказался от профессии постановщика сознательно и давно, во Францию я поехал от отчаяния. Педагог должен быть покладистым, универсальным, зачем настаивать только на одном! Постановка — необходимая вещь, и не ради одной только педагогики я это сделал. В конце концов я хочу сделать ансамбль актеров, которые могли бы делать то, что другие не могут. В этом мой интерес, и поэтому я оставил часть моей профессии.

Но одному это тяжело. Нужен отклик, нужна уверенность. Я еще не разочаровался до конца в этом намерении — но надо сказать, силы мои подходят к концу. Ясно, что это не просто. Если добровольно я избрал такую цель — то и к результатам я отношусь довольно строго (к себе, прежде всего, не к вам).

И вот как на этом пути себя вести? Ждать? Когда подоспеет? Ускорить? Вы же все разные и, конечно, по-разному проходите эту дорогу: быстрей, медленней, совсем отставая.

Время от времени приходится говорить, сообщать энтузиазм, стращать и т. д. Это понятно, большой ансамбль, но все-таки притча о плохих именах и хороших — нужно чтобы все подросли, а там будет видно.

Давно, лет 5 назад, может быть, я решил лишить себя инициативы и передать ее тем, кто сидит передо мной. Это и от силы ансамбля зависит, от грамотности. Мы провели эти 11 недель. Что-то изменилось, мне кажется, я не торопил и не торопился, но если спрашиваю себя — хоть одну сцену довел ли я до конца (не как постановщик, а как объяснитель), то не могу сказать, что я это сделал.

Есть работы, где и вовсе нет „завязи“. Значит, не только вы не умеете это делать, но значит, я не мог. Путь разработки вы проходите неплохо. Но там, где содержание уже должно становиться формой, — это тяжело».

28 ноября 1992 г.

Первая половина декабря очень плохая. А. А. болел, был в тяжелой депрессии, все его раздражало, угнетало, мучило. Тут, как на грех, перестали топить в «Уране». Холод дикий, даже присутствие на репетиции в пальто не спасает. Три дня просто замерзали, какая-то авария на участке. Все ведь рушится, везде и все. И в стране. Вы знаете, что — «кризис правительственный», как объясняют по ТВ. А проще — хаос. Цены дикие и растут каждый день.

Мы едим рис и чай и работаем. Может быть, и это еще на шефа подействовало. Очень тяжелый был несколько дней, вообще не выходил из дома. Мы одни тут работали. Постепенно отошел, но с «разборками». Не все, естественно, выдерживают напряжение. Он из последней мочи пытается собрать людей, дело не растерять, то, что с таким трудом ковалось почти 5 лет. «Если я потеряю эту труппу, — говорит, — все, на другую у меня уже не хватит сил». Итак, это последняя надежда. И в каком-то смысле он заложник сложившейся ситуации. С одной стороны, надо быть жестким и безжалостно расставаться с людьми, с другой — каждый человек — труд вложенный, и каждый на счету.

Был очень славный показ Мольера на 3-ем курсе. И мы 19-го показали хороший вечер самостоятельных работ (Платон, Гёте, Лермонтов, Пушкин, Тикамацу). 24–27 будет «Иосиф».

Вторая половина декабря

1993

Сбор труппы в 13–30. Весь состав театра (3 и 5 курсы, то есть все). Беседуем с шефом. Примерные планы жизни на ближайшее и дальнейшее время. Пока никаких особых новостей — Т. Манн, продолжаем «Иосифа», в апреле возможен Вроцлав, в августе — Япония.

Вроцлав с 25 апреля — 1 мая. 13, 14, 15-го работали на Воровского (теперь опять Поварская, переименовали наконец-то, вернее вернули имя улице). Там чисто, уютно в 3-ей студии, первая в развале, но что-то двигается, не исключено к весне или лету иметь студию обновленную.

Вокруг идет война — Грузия, Абхазия, ингуши, осетины, Таджикистан и пр. и пр. Растут цены, космические цены, холодно, батареи часто отключаются. Ну и вообще жизнь вокруг нас скрипит каким-то образом. Странно иногда, если посмотреть на нас со стороны. Как мы живем, чем? Каким-то чудом мы все-таки существуем, есть помещение, горит свет, правда, холодно, но крыша над головой есть и даже вареный рис на обед.

17 января 1993 г.

Сегодня вырвался во время обеда в Дом кино. С. Члиянц показывал свою картину «По прямой» (Довлатов). Показывал уже почти готовую, но еще рабочую копию. У меня там эпизод небольшой, но довольно приличный.

Картина могла бы быть очень хорошей. Но все-таки просто хорошая получилась. Много, много, много причин тому.

Мои размышления на репетиции: почему Господь любит грешников? Потому что познание своего греха — путь к Богу. Это не значит совсем, что надо грешить, чтобы двигаться, нет, конечно.

28 января 1993 г. Четверг

Заканчивается январь. Дни, дни, дни пролетают. Утро, день, вечер, ночь. Нет, этих смен почти и не замечаю. Только утро и вечер. Утром выхожу из подъезда, иду до метро — тридцать минут безвременья, потом две минуты от станции «Сухаревская» до театра. Потом время опять останавливается. Конец дня воспринимается только ужасной усталостью. В одиннадцатом часу вечера (или ночи?) поднимаемся с Васильевым в кабинет. Актеры расходятся. Мы пьем чай или даже принимаем что-нибудь и разговариваем о том, как прошел день, репетиция, о том, что будет завтра. И обо всем. Иногда приходит Борис Лихтенфельд (директор), и тогда еще говорим об общих делах театра. Иногда появляется Никита Любимов или еще кто-нибудь. Уходим обычно после двенадцати (чтобы успеть на метро). Вместе едем до «Третьяковской», там Васильев садится на поезд в центр, а я на свой поезд, и опять без времени кусок жизни.

Потом выхожу из метро «Орехово» и еще несколько минут иду по темноте. Осознаю, что ночь, что еще день прошел. Домой вхожу уже совершенно уставший. Чай и сигарета, душ (или наоборот). Ложусь, читать уже почти не могу, нет сил. Через силу смотрю кое-что, несколько страниц. Иногда включаю телевизор, если еще что-то есть (все равно что). Часа в три заставляю себя выключить свет. Тихонько включаю приемник. Радиостанция «Свобода».