Николай Чиндяйкин - Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

• Название: Не уймусь, не свихнусь, не оглохну
• Автор: Николай Чиндяйкин
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-94663-164-8

Дневник — это особый способ разговаривать: говоришь — и тебя не перебивают, не переспрашивают. Необходимость такого разговора возникает при появлении редкостного счастливого сочетания внешних обстоятельств и внутренних возможностей человека. Когда жизнь дарит окружение талантливых личностей и человек, чувствуя удачу судьбы, воспринимает это не как возможность интересной жизни, а ищет свою роль в данной композиции, осмысливает свое положение. У Николая Чиндяйкина хватило внутреннего такта и благородства вовремя понять значение мощных личностей, с которыми довелось ему жить и работать.

Дневник Николая Чиндяйкина — иногда просто хроника, с повседневными наблюдениями, мемуарными вкраплениями, разного рода созерцаниями и зарисовками, но чаще всего «течение ежедневного воображения».

Обрывистые, короткие записи — это состояния, запечатленные на бумаге, важные и случайные, подчас не совсем отчетливые. Но сквозь эти состояния ощущаешь жизнь времени, его ритм.

---

Мне очень не хочется писать… Холодно было, сильный ветер, вспаханное поле. Могила на самом краю… венки, цветы. Совсем недалеко, в пяти минутах ходьбы от Танюшиной могилы. Стояли с Настюшей. Липкая глина. Ветер.

Потом пошли к Танюше. Постояли там. Выкурили по сигарете. Настя дрожит. Ноги у нее промокли.

Вот мы остались одни. Двое нас осталось… Про это и говорили, когда шли к городу… Сели на попутный автобус.

15-го улетел назад в Москву.

Без даты

«Вишневый сад».

Сад за окном, конечно, красив. Но Раневская вкладывает в него еще и всю свою фантазию. И он красив уже настолько, сколько в него вложено.

Чисто русское желание: страстное желание поговорить по душам с человеком, находящимся на перроне, пролетая мимо в вагоне поезда.

17 декабря 1990 г.

Второй день отдыхаю. Каникулы… 4 января встретимся только. Хорошо. Сижу дома. Хорошо дома. Последние полмесяца лихорадит весь театр. Совсем неожиданно удар пришел от Олега Белкина… После показа работ по Чехову 4 декабря А. А. делал разбор… Отметив, что много хорошего, решил говорить о том, что плохо. Обыкновенный профессиональный разговор, рабочий. С этого все началось. Вообще-то, я думаю, не с этого, тут какие-то другие дела, так я думаю. Во всяком случае, на следующий день лежало заявление о расторжении договора от Белкина. Ну и началось… Разговоры, выяснения и проч. и проч.

В конце концов собрались мы без шефа, труппа и Олег. Часа два толковали, очень лояльно, надо сказать, искали выход из ситуации, пытались помочь ему и т. д. Нет! Безрезультатно все. Ухожу, и все. Вот так. Никакие уговоры, разговоры… ничего не помогло.

Ни то, что рушатся планы всего театра, ни человеческие судьбы, судьбы друзей-товарищей, ничто не возымело действия.

30 декабря 1990 г.

Я дома. Один. Встречу Новый год в своем новом доме.

Отошли как-то сами собой знамения, мистические знаки и т. д. Просто через час наступит другой год. Вот и все.

31 декабря 1990 г., 23.00

1991

Хорошие, спокойные дни, потому что — дома. Сегодня ходил в театр получить деньги, встретил там Мих. Миха, долго очень говорили. Встали просто покурить, а получился долгий и прекрасный (как и всегда с ним) разговор… Сначала, конечно, о Белкине и всей этой кромешной ситуации… Святой человек Мих. Мих… Он решил, что Олег заболел. «Да, да, Коля, посмотрите, у него глаза навыкате, как при базедке… он заболел серьезно, другим ничем нельзя объяснить его поступок». Долго говорили… что ж… Там — точка, большая точка. Удивил он меня уверенностью в оптимизме шефа… Он просто уверен, что никакие планы не сорвутся, что шеф примет другие решения и возобновит прерванные было контракты… Дай-то Бог! Мы в последнем нашем разговоре с шефом много доводов приводили с тем, чтобы убедить его продолжать начатые планы, ничего не рушить из начатого… Мне тоже показалось, что многое его убеждало в наших доводах. Не знаю… до конца я не уверен… но вот Мих. Мих. уверен, что шеф в полном порядке теперь… и… все впереди… Хорошо бы… хорошо бы… Нельзя откатываться назад. Те, кто по тем или иным причинам изменили нашему делу, не должны влиять на наше движение. Их выбор должен оставаться только их выбором. При всех внутренних неурядицах и местных разногласиях, локальных конфликтах мы все делимся на тех, кто, в конечном счете, верит в наш путь, в единственность (для нас) нашего пути… И тех, кто следует по инерции, выбирает свои маленькие выгоды, как то: зарубежные гастроли, некоторую престижность причастия к имени шефа и т. д.

Всем нам надо остановиться и подумать. Подумать и решить. Решить и выбрать.

3 января 1991 г.

Записываю позднее. Наученный горьким опытом, не могу себе простить, что не описал весной после Пармы поездку к Гротовскому, понадеялся описать все подробно потом и… вот… пробел. Сейчас понадобилось вспомнить хотя бы сроки поездки, и вдруг обнаружил, что ни одной записи по этому грандиозному событию!

Итак! Стокгольм!

14~18 марта 1991 года

Альшиц Ю.

Яцко Игорь.

Чиндяйкин.

Каляканова Н.

Дребнева.

Принимали: стокгольмский городской театр, Объединение (или ассоциация) импровизаторов Театрспорт. Семинары, совместные репетиции.

Два спектакля в Театре Супа. Моноспектакль в театре «Скала».

Спектакль с Orionteatre по Стринбергу. Замечательный спектакль (3-го марта).

Наша встреча с Театрспорт состоялась 17 марта. Прошло все очень успешно, хотя… поступили шведы с нами по-джентльменски и играли по-дружески, разделив команды по два человека от каждой в интернациональные команды.

Играли с нами: Ленарт, Педер, Пия и Лоре… Вел встречу Нельге.

Жили все в доме у Ленарта.

Музей Меллиса!

Сейчас пишу, а на экране телевизора — Полтава, 1709 год, Петр, Карл, битва со шведами! Нет, у нас получилась дружба. Хорошая.

21 марта 1991 г. (Стокгольм)

Вчера вечером вернулся из Омска (9–13).

Очень тяжелые дни… Предполагал, что непросто будет все довести до конца. Но… Конца-то еще не видно, а проблем море оказалось с памятником Танюше.

Никто не отказывает, все вроде хотят помочь на словах…Теперь камнем преткновения оказалась бронза… Обивал пороги горисполкома, начальников больших и маленьких, «Омскглавснаб», «ОМПО» имени Баранова… и еще и еще что-то…

Обещал помочь Павлов Гена, он теперь самый большой начальник в Омске. В общем, четыре дня ходил, писал какие-то письма, кого-то заверял, кому-то носил… Теперь, значит, так… Если все будет идти нормально, без новостей, то числа 20 мая должен буду отправлять памятник из Омска в Ростов…

Если все будет нормально… Ко второй годовщине, наверное, уже не успею поставить.

Сегодня целый день дома. Отхожу. Звонил в театр. Там какая-то «волна» про мой уход и прочие сплетни. Гудит.

Много открытий за последнее время произошло для меня в театре.

Как просто открываются некоторые ларчики. Боже мой, как просто!

Подступает тоскливое безразличие, когда понимаешь «мелочи жизни».

После последних событий с труппой (роспуска и т. д.) шеф решил собрать отпущенных, а проще сказать, оставленных им актеров на какую-то искусственную сессию по Чехову. Все понимают искусственность и пустопорожность ситуации. Между собой много говорили об этом… Кто-то решил отказаться от участия в сессии…

Мне тоже показалась нелепой затея с сессией, в которой должны участвовать осколки бывшей труппы (по его же словам, «не труппа»), люди оскорбленные, деморализованные и выброшенные, по сути…

Я и сказал об этом шефу 6 апреля, заканчивая работу с Томасом над «Славянскими пилигримами»… («Славянские пилигримы» — совместный проект театра «Школа драматического искусства» и Рабочего Центра Гротовского в Понтедере (1991, 92). Курировали проект: от театра ваш покорный слуга, от Центра — Томас Ричардc, нынешний наследник Ежи Гротовского.) Шеф вскипел. Времени для разговора не было, он улетал, и, ничего не решив, мы расстались.

14 апреля 1991 г.

Вчера вечером прилетел сюда на съемки.

За это время много чего произошло… Главное, разговор с шефом, который состоялся, если не ошибаюсь, 16 апреля.

Разговор был последний (думаю), и серьезный. Доброжелательный, как ни странно, с обеих сторон… Жалко, что невозможно теперь все точно вспомнить и записать. Скорее, это была жалоба А. А. на жизнь, на невозможность работы настоящей. Он говорил так, будто я пишу книгу о нем и он хочет, чтобы я все запомнил. Мы говорили в музее, а за стеклом Мих. Мих. занимался со своими студентами. «Вот, — сказал шеф, — только я могу дать им возможность заниматься делом, заниматься театром… И я тяну этот воз… А зачем мне это? Что это дает театру? Я тяну этот груз, занимаюсь помещениями, прописками, жильем, деньгами… Мозги перестают подчиняться. Я перестаю быть художником. Но я делаю это, потому что никто этого не сделает». Говорили о педагогах наших, о невозможности преодолеть дилетантство, любительство…

Более всего не хотелось, чтобы разговор перешел в предъявление претензий друг другу. Во всяком случае, с моей стороны. У меня ведь и нет, действительно, никаких претензий к А. А. И до сих пор считаю, он во всем прав по большому счету. Во всем.

Нет, не получается… Не могу передать разговора. Не могу передать состояния времени… Состояние театра нашего, наших «обломков» от славных лет «Персонажей», и новой свежей поросли молодых студентов…

Вообще мне кажется все закономерным… Трагически закономерным… Река… И ничего с этим не поделаешь… Годы идут, и можно только, судорожно вцепившись в дело, пахать и пахать ежедневно, не заботясь о цели, стараясь забыть ее. Не видеть потерь слева и справа и, если еще можно идти, делать — шаг за шагом… сколько возможно… Когда остановишься, задумаешься, соотнесешь с намерениями, становится дурно. И хочется бросить все, что бросить не можешь, потому что прикован отсутствием всего прочего в жизни…