Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

• Название: Крыло голубиное
• Автор: Андрей Косёнкин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0652-5

Исторический роман Андрея Косёнкина «Крыло голубиное» рассказывает о жизни и смерти великого князя Михаила Тверского, который посвятил свою жизнь собиранию русских земель и, как смог, сопротивлялся могуществу Золотой Орды. Именно его стремление к объединению Руси в единодержавное государство во многом предопределило дальнейшую политику победивших в борьбе с тверичами московских князей.

---

А вот Юрий — с чем ли, ни с чем ли, однако, напакостив сколько смог, уж отбыл так же внезапно, как прибыл, успев ухватить еще не раскисший до непролазности путь. Точно черт ему помогал.

Наконец и Тохта опять позвал князя.

На сей раз он был, не в пример первой встрече, любезен. Смилостивился, идолище. Смеясь, называл Тверского русским царем. И тем же днем сам вручил Михаилу Ярославичу долгожданный и ненавистный ярлык.

Скреплявшая пергаментный свиток алая ханская тамга жгла руку и казалась Тверскому отверстой, кровавой раной.

Январским днем одна тысяча триста пятого года владимирцы и пришлые отовсюду люди, словно в светлый и печальный праздник Успения Божией Матери, стекались к Богородичной церкви, где венчался на владимирское великое княжение Михаил Ярославич, князь тверской.

Позлащенные двери собора были распахнуты настежь, в мороз дня клубами валил из них людской теплый дух. На улице снег и солнце до слез слепили глаза. В соборе слезы застилали глаза от иного, вышнего света.

Жарким огнем горели серебряные и золотые паникадила, огонь тот отсвечивал, возгорался на крестах священников, на округлых боках золотых богослужебных сосудов, в сотнях глаз, глядевших на князя с любовью, надеждой и умилением. На чудных вервях, словно от Божьего дыхания, мягко колыхались тяжелые драгоценные ткани, извлеченные из ризницы по великому случаю. Торжественное облачение митрополита Киевского и всея Руси Максима и его архиереев было тяжело для немощных, старых плеч, но в то же время и тяжестью своей сообщало плечам особую силу. Длиннополая багряная порфира князя сливалась цветом с бархатной багряной «дорогой», устилавшей пол.

В двенадцать высоких и узких окон, расположенных вкруг свода под самым куполом, лился прозрачный небесный свет, и в том свете по писанным на небе купола облакам снисходил к людям, к чадам своим, Спаситель, паря над ними и недостижимо и близко.

Уже под венцом и в бармах, возложенных на плечи, Михаил Ярославич одиноко стоял, обозримый всеми, на небольшом возвышении невдалеке от алтарной преграды. В руках он держал тяжкий, изукрашенный золотом и каменьями посох.

Люди плакали и молились о счастье нового государя.

— Возмогай же отныне, возмогай, когда и силы избудешь, возмогай ради люди своя. Ибо, когда приидет час суда твоего, ты возможешь стать пред Господом безбоязненно и сказать: «Се аз, Господи, и люди Твои, которых Ты дал мне». Михаиле! Вмале ты был мне верен, надо многими поставлю тя!.. — осеняя князя Мономаховым животворящим Крестом, говорил первосвященник владыка Максим.

— По Божией милости и по данной тебе благодати Святого Духа благослови, владыко, на великое княжение ради Руси и людей ее богомольных, — истово выдохнул Михаил Ярославич.

— Прийде, сын мой, принять Печать и Дар Святого Духа! — ответил митрополит.

Михаил Ярославич преодолел по багряной дороге недолгий, но тяжкий от бремени путь до царских врат, возле которых пал на колена, и святейший старец Максим свершил над ним миропомазание, призывая сошествие на князя благодати Святого Духа.

— Да умножит Господь лета царствия Михаила, да узрит Он сыны сынов своих на отчем месте, да возвысится десница Его над врагами и устроится царство Его мирно и вечно… — в других вселяя надежду, пел над князем добросердечный святейший митрополит. И многие губы повторяли за ним: «мирно и вечно, мирно и вечно», вкладывая в те слова тоску и светлые устремления злой, краткой жизни.

С хоров глядела на славу сына матушка Ксения Юрьевна. Она уповала в его судьбе только на Божию милость. «Дай совершить ему, что задумал, ради люди Твоя беспамятные…» — смиренно просила за сына у Бога.

«Господи! Господи!..» — неизреченной молитвой плакала и рыдала душа Михаила, возносясь к Господу, зримо парившему в вышине купола.

И тут словно кольнуло князя. Так бывает, когда сердцем почувствуешь живой взгляд, на какой невозможно не обернуться. Поворотись, налево от царских врат, в алтарной преграде среди завес и пелен с иными иконами, с младенцем Христом на руках увидел он ту, чьим именем и названа была церковь.

С печалью глядела на него Богородица. Так смотрит мать на сына во гробе…

Не выдержав ее скорбного взгляда, Михаил отвернулся и вдруг с внезапным безжалостным прозрением собственной судьбы наперед, до острой боли в груди пожалел, что не убил его. Племянника. Юрия.

Он ужаснулся кровавой, братоубийственной мысли, помимо воли возникшей в уме во храме, пред взглядом той, чей Сын своей смертью искупил людские грехи. С трепетом он вновь поднял глаза на икону Божией Матери, вновь встретился с ее взглядом. Не было в нем упрека, не было!

И в золоте, и в драгоценных каменьях чудотворная владимирская святыня была проста и истинна, как рождение или смерть. И загадочна, как смерть и рождение…

Но видел Михаил: во взгляде ее не появилось упрека. Хотя и осталась та же печаль.

«На Москву пойду! На Москву, теперь же! Антихрист он, на погубление призван!» — неожиданно пронзила Михаила догадка. Хоть взгляд Божией Матери и остался печален, Михаилу показалось, что губы ее словно тронулись грустной улыбкой.

«Копьем достану! Антихрист он!..» — чуть не вслух повторил Михаил то, что открылось ему пред чудотворным взглядом Заступницы.

И владыка, умом провидящий скорбь, предупреждал об антихристе:

— Помышляющим, яко государи возводятся на престол не по Божию благоволению и при помазании дарования Святого Духа, тако дерзающим против них на измену — анафема!..

Тверь встретила великого князя ликованием, колоколами и войском, предусмотрительно готовым сей миг выступить на Москву.

Часть третья

1

 Зима одна тысяча триста семнадцатого года выдалась на редкость студеной. Лед на Волге промерз аж на сажень. Чтоб не задохлась, мужики рубили полыньи в тех местах, где в спячке стояла рыба. Легкие птицы — воробушки, клесты да зяблики — падали наземь, каляные от мороза. Хохлится этакая пичуга под стрехой, ищет тепла и вдруг кувыркнется вниз безжизненным малым комом — знать, стужа достала до сердца. Таких подбирали ребятишки, дышали на них нутряным теплом, обогревали за пазухой и тех, что чудесно оживают в руках, несли в дома, где ждали птах для того заготовленные высокие, круглые клети, сплетенные из гибкого ивового прута. Теперь, утешая людей, до самой Красной Горки, ясного дня, как зажжет Мария Египетская снега, будут потом щебетать да чирикать беспечные птицы небесные. По утрам дымы из печных труб густыми столбами поднимались над городом в белесое небо. Боялись пожаров… По ночам над Тверью не слышалось и песьего бреха. Собаки носу на улицу на показывали — грелись в своих домиках, усердно дыша себе под брюхо да укутываясь хвостами. Приходи, лихой человек, на двор, бери, что ни поглянется.

В потайные, темные ночи ходили по тверским улицам и вкруг княжьего терема сторожа со звонкими липовыми трещотками да колотушками — известно, у князя много завистников.

— Кто идет?

— Князевы люди.

— Чьих будешь?

— Петруха я. Ивана Щукина, купца, сын.

— Чевой-то ты, Петруха, по ночам не спишь — шастаешь, али каку вдову грел?

— Дак, так оно, есть, чай, знобко ей без меня-то!

— Мотри! Тятька-то дознает, ухи тебе оборвет!

— Чай, ухи — не мудя, для тятьки не жалко.

— Ступай себе, вострослов.

Тт-р-р-р-р-р-р-к… — бойкой забористой трелью трещала трещотка.

Г-р-р-р-р-р-к-у-у… — вдруг отвечало ей жалобным долгим треском какое дерево, занемогшее от лютого холода, пуще зноя пьющего влагу соков. И снова звонкая тишина, в которой далече разносится лишь снежный искристый скрип от шагов сторожей.

Выбеленные морозом звезды глядят на Божий мир и населяющих его людей холодно и враждебно. Словно разлюбили и Божий мир, и людей, его населяющих.

Два раза подступал к Москве Михаил Ярославич.

Первый — когда с ханским ярлыком из Орды воротился и встал во Владимире над князьями и всей землей русской. Тогда никак нельзя было оставлять безнаказанным того, что натворил племянник в Сарае. Пора было с ним посчитаться…

Великий князь не был мстителен, и дело стало вовсе не в одной лишь личной обиде, но в том, что по вине московского князя Тохтоевы руки так ухватили Русь, что и вздохнуть стало трудно. А люди ждали иного от Михаила, люди-то, они ждут от новых правителей не пущего гнета, но послаблений. Ан нет — с легкой и пакостливой руки московского князя выходило перед людьми, что он, тверской, за ханский ярлык продал Русь.

Да и бояре требовали отмстить побоище, учиненное московичами дружине Акинфа Великого. А как раз за то побоище Михаил Ярославич не московского Ивана судил, а покойного Акинфа Ботрича, быть ему пусту. Надо же было ему удумать этакое! То, что он своевольно кинулся на Переяславль, было похлеще предательства. Предав князя, Князевым же именем и прикрылся Акинф. Уже, сказывают, народ судит по дальним я ближним углам: вон, мол, Тверской-то, еще и князем великим не стал, а уж чужие города пошел воевать. И мало кому дела, что вовсе не он то затеял, а пустоголовый боярин. Воистину, мертвые сраму не имут…