Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

• Название: Крыло голубиное
• Автор: Андрей Косёнкин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0652-5

Исторический роман Андрея Косёнкина «Крыло голубиное» рассказывает о жизни и смерти великого князя Михаила Тверского, который посвятил свою жизнь собиранию русских земель и, как смог, сопротивлялся могуществу Золотой Орды. Именно его стремление к объединению Руси в единодержавное государство во многом предопределило дальнейшую политику победивших в борьбе с тверичами московских князей.

---

Тут уж Даниил Александрович схватился! Коли пошла удача, лови не зевай!

Давно уж земля московская тесна стала — с востока ее; Рязанское княжество Коломной подпирает, с запада Смоленское Можайском ограничивает, на севере Дмитров стоит, а уж за ним и вовсе вольготно Тверь раскинулась. Не в один день Даниил Александрович решил Москву чужой землей приращивать, ночами-то он много какой земли к московской примысливал, однако на деле все не решался — ждал, осторожничал. А здесь, видать, время пришло, раз сам Тохта знак ему подал…

Подготовился к своему первому лихому походу Даниил Александрович тщательно. Мало того что войско срядил изрядное, но не поскупился и еще коломенских бояр подкупил.

Он и раньше-то их нарочно жаловал, тем самым склоняя добровольно перейти под Москву, а тут уж прямо сказал через тайных послов:

— Либо вы мне пособляете, и за то вам честь и многие милости от московской казны, либо уж пощады от меня не ждите. А Коломне более под Рязанью не быть. Коломенцы, чуя новую силу, недолго ломались. В декабре московские полки выступили в поход. Рязанцы вышли навстречу. Столкнулись на Оке возле Переяславля-Рязанского.

И те и эти бились от сердца, будто с татарами. И на второй день было еще не ясно, чья сила возьмет. А в ночь на третий коломенские бояре сдержали слово. В глухую пору подступились они к Князеву шатру, внезапно перебили окольных и многих иных рязанских бояр, самого же Константина схватили и умыкнули на московскую сторону.

Как ни молили рязанцы вернуть им князя, Даниил Александрович остался непреклонен и взял Константина Романовича с собой живым залогом в знак того, что отныне и до века Коломна будет московской. Вот уже скоро четвертый год пойдет, как рязанский князь мается на Москве. Впрочем, Даниил Александрович держал его хоть и в плену, но в почете. Более того, сдружился с ним, вместе стоял заутрени и обедни, ел с ним одну пищу и пил из одной братины. Хоть и жалко Даниилу Александровичу было с ним расставаться, однако намедни они сговорились, что на постного Ивана[75] станут целовать крест на миру в том, что давно уладилось: рязанский князь по своей воле признает Коломну московской, а московский князь за то отпускает его с добром на Рязань.

Вот так — для всех вдруг — земля Московская значительно возросла и Переяславлем, и Коломной, затем еще, что и сама по себе обогатилась новыми церквами, улицами, посадами, хлебными обжами, сельцами да деревеньками, что любовно обжали ее со всех сторон, как жадный до ласок мужик жмет пухлую, сильную молодуху…

Один Даниил Александрович ведал, каким мучительно долгим было то вдруг. Он к этому вдруг всю жизнь шел, годами тянулся, вылезая из сил и души, ну, а коли уж дотянулся, стиснул в горсть — никто его не заставит пальцы разжать. Благо есть и оставить кому.

Пятью сыновьями одарил его Бог. Двух первых принесла ему Варвара, незабвенная и любимая им супружница, любимая, несмотря и на то, что вот уже десять лет, как она умерла. До сих пор Даниил Александрович поминал ее, будто живую, и жалел, что не видит она нынешнего его торжества. В ней первой, да, пожалуй что, и единственной, князь нашел истинную отраду не для одного лишь тела, но и для души. Что плотская радость? Утеха, какую одинаково равно не стоит трудов получить что у первой красавицы, что у последней гулящей девки. Но и юная боярская дочь оказалась столь мудра и проницательна, что сумела дать князю именно то, чего он всегда был лишен и чего неосознанно и безнадежно искал — жалости. И великие мира сего в ней нуждаются. Однако как она сумела проникнуть в заулки его скрытного сердца, неведомо. Но проникла. Первой ласковым, тихим движением (не бабьим, но материнским) она приклонила голову Даниила к себе на грудь и там замерла, будто мать, снисходительная ко всем порокам и слабостям сына.

Ни до, ни после нее ни с какой иной (а князь знал женщин) не был Даниил Александрович счастлив так полно, как с Варварой.

Может быть, еще и оттого сыновей от нее, Юрия и Ивана[76], он отличал особой отцовской любовью. Но и действительно: и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели чем младшие сыновья. Хотя меж собой во внешних проявлениях одинаковой сути Юрий и Иван были столь различны, что не знавший о их родстве не скоро признал бы в них единоутробных братьев.

Юрий, оставаясь при этом совершеннейшим сыном отца, как бы сосредоточил в себе те свойства, коих лишен был сам Даниил Александрович и от недостатка которых, покуда не осознал преимущества их отсутствия, некогда он даже тайно страдал. Насколько был тихомудр и до времени робок отец, настолько безогляден и решителен сын. К тому же Юрий оказался высок, ладен собой, поджар, пригож лицом, крепок телом и быстр в движениях, что тоже отличало его от отца. Даниил Александрович был низок, вял в плечах, обилен чревом и хром. По двору ли, по терему ли ходил он всегда неслышно, подволакивая поврежденную ногу и как бы скользя с той же медлительной осторожностью, с какой он, взвешивая по сто раз, обдумывал всякое свое предприятие.

Несмотря на некоторую видимую несхожесть, Даниил Александрович души не чаял именно в старшем сыне.

Разумеется, вполне определившаяся к тому времени явная волчеватость повадок сына не могла не настораживать предусмотрительного Даниила Александровича. Иногда он даже ловил себя на том, что находит некоторую схожесть в нем с молодым Андреем, но тут же осуждал себя за такое сравнение и схожесть ту относил на счет великого батюшки Александра Ярославича Невского, которого сам не знал, но на которого, по утверждению многих свидетелей, из всех его сыновей более всего походил брат Андрей.

«Что ж, — рассуждал он относительно Юрия, — али правитель должен быть смирным? Пошто ж он тогда правитель и с чем управится?»

Другое в сыне заботило больше: внезапная гневливость, коей он был подвержен, стремление получить сразу и все, чего бы он ни захотел — хоть девку, хоть чужого коня, — и вытекавшее из того безрассудство.

Однако сын и в пороках своих так люб оставался отцу, что и здесь Даниил Александрович умел найти утешение. Главное же, он отчего-то не сомневался в том, что, когда придет его срок, Юрий, при его сметливости, сумеет обуздать свой нрав ради дела отца и Москвы. Безрассудным-то быть хорошо, когда терять нечего. Но когда на плечах Москва, так призадумаешься… Кроме того, безрассудство не есть свойство характера, полагал Даниил Александрович, а скорее итог обстоятельств. Так что надо лишь подчинить, упорядочить, научиться предвидеть те обстоятельства — и тогда не будет повода к безрассудству.

«Али Юрий не мой сын, чтобы этого не понять?..»

Второй сын Даниила Александровича, Иван, родившийся через два года после Юрия, годам к десяти казался уж умудренным старцем. Во всяком случае, в рассуждениях, а более по глазам, глядевшим на жизнь с подозрением в каверзе, выглядел тот старше брата.

В Иване Даниил Александрович, как в зеркале, узнавал себя. И было странно ему, что это узнавание не радовало, а даже как бы и раздражало. Больно уж степенным, рассудочным, да что уж говорить, неискренним, скрытным рос Иван. Будто не у родных отца с матерью, а, как некогда сам Даниил Александрович, в приживалах, где всегда нужно опасаться подвоха. А уж после смерти матушки, княгини Варвары, Иван и вовсе замкнулся. Года два ничто его не могло вывести из какого-то внутреннего оцепенения, в котором он пребывал. Впрочем, с отцом даже и в те годы Иван неизменно оставался предельно, даже до чрезмерности ласковым. Будто он, отец, имел намерения обойти Ивана наследством.

Даже внешне Иван повторял отца с той поразительной достоверностью, на какую способна природа. Тот же хрящеватый, несколько загнутый крючком вниз, точно на самом его конце застыла влажная капля, нос, те же тонкие губы неулыбчивого постного рта, короткий, скошенный подбородок, прямые темные волосы над невысоким, однако шишкастым лбом и мелкие, пронзительные глаза, взгляд которых и Иван, и Даниил Александрович одинаково прятали от собеседников. Оставшись наедине, не часто отец и сын встречались глазами, оттого что оба не глядели, а лишь взглядывали остро и коротко в лица друг другу, словно обменивались уколами.

Даниил Александрович привечал и Ивана, причем в глубине своей тайной души, может быть, еще и сильнее, чем Юрия. Однако на виду, перед миром, открыто предпочтение отдавал старшему сыну, с которым ему во всем было легче.

В любви Даниила Александровича к Ивану чудилось что-то болезненное, ревнивое, будто ревновал к самому себе. С него и спросить хотелось не как с Юрия, на которого по злобе да зависти, бывало, жалобились князю чуть ли не каждый день, но строже, пристрастнее, что ли. Однако Иван, в отличие от Юрия, был тих и вовсе не делал оплошек, за какие с него стоило бы взыскать. То ли в пору еще не вошел, то ли в тайных мыслях к тому себя приохотил, что было сильней и слаще всякого шалопутства. Впрочем, худого в том Даниил Александрович не усматривал. Заедало его лишь то, что и он, отец, до конца не мог понять сына, а было то ему любопытно до чрезмерности, а сын, хоть и ластился котом по ногам, совершенно оставался закрыт, будто тайный ларец.