Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

• Название: Крыло голубиное
• Автор: Андрей Косёнкин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0652-5

Исторический роман Андрея Косёнкина «Крыло голубиное» рассказывает о жизни и смерти великого князя Михаила Тверского, который посвятил свою жизнь собиранию русских земель и, как смог, сопротивлялся могуществу Золотой Орды. Именно его стремление к объединению Руси в единодержавное государство во многом предопределило дальнейшую политику победивших в борьбе с тверичами московских князей.

---

Косолапя по земле кривыми ногами, Ак-Сабит подходил к Михаилу, держа на открытой ладони красный комок. Сквозь пальцы капала кровь.

— Говорю, бьешь как монгол, князь, — еще раз весело крикнул он.

— Лук татарский, стрелы татарские, а бью как русский, — ответил князь.

— Какой хороший лук у тебя!

— Хороший, — согласился Михаил. — Ханский подарок.

— О! — только и воскликнул мурза и еще шире заулыбался, пряча глаза в толстых, будто надутых щеках. — Вот! — сказал он, подойдя, и протянул Михаилу открытую ладонь, на которой лежал кусок сайгачьего сердца. — У русского одна жена, у татарина много жен. Кушай, князь! Большая сила придет!

Михаил побелел, сравнявшись лицом со снежной пеленой далекого окоема. Ему захотелось вбить в губы мурзы этот кровавый кусок плоти с его ладони, чтобы тот уже никогда не смог предложить русскому князю чего не надобно. Он невольно потянулся рукой за саблей.

— Ты… ты… Тохта вином меня поил, а не вонючим кумысом… ты понял, собака?!

Неслышно поднявшись с колен и безразлично глядя по сторонам, за спиной мурзы остановился Тверитин с длинным ножом в руке, с жала которого еще капала кровь.

Улыбка еще дрожала на губах Ак-Сабита, но и губы его дрожали вместе с этой улыбкой.

— Зачем обижаться, князь?.. Я же не для обиды! Не хочешь — не кушай! Зачем обижаться?.. Ты — гость хана, я — слуга хана… Тебе как лучше хотел…

Михаил с силой вогнал саблю в ножны, зло повернул коня, погнал его прочь.

— Эй, князь, стой! Нельзя в степь! Степь большая — заблудишься! Буран идет, эй! Князь, вернись! — кричал Ак-Сабит, покуда князь мог его слышать.

Тверитин зачерпнул рукой снежную горсть, обтер тусклое жало ножа, вздохнул, будто сожалея о чем, и бегом пустился к коням, которых стерег татарин с разбитой рожей.

7

Наверное, изо всего посольства один Ефрем не спешил домой. За те пять лет, что служил у Михаила, он и домом не обзавелся. Так и жил пустым бобылем при княжеском дворе. Впрочем, постепенно, со временем, Ефрем сделался князю близким окольничим. Своего путного дохода — ни ловчего, ни бортного, ни рыбного, ни какого иного — князь ему не давал, землею не наделил, одними деньгами жаловал. Но жалованного Ефрему вполне хватало, чтобы довольствоваться. Да и не за деньги он служил князю.

Михаил Ярославич не только жизнь даровал ему на том кашинском поле, но и честь вернул, а честь серебром не меряется. Если что и мучило Ефрема Тверитина на княжеской службе, так то лишь, что не мог он Михаиловой тенью стать, чтобы заслонить его от беды, коли понадобится. А такому, как Михаил, до беды всегда близко, больно уж он горяч.

Вон как вцепился в саблю, и плевать ему, что мурзаевых-то татар навалилось бы по трое на одного тверского. Хотя пешими биться — глаза в глаза да нож в нож — они не большие охотники, еще поглядели бы, чья взяла…

Длинными крюками Ефрем посылал коня из одной стороны в другую, пытаясь найти оборвавшийся где-то след Михайлова жеребца. Снег лежал неровно: где на палец, где на ладонь, где на локоть, а где и вовсе желтели проплешины с прошлогодней травой. Вроде гладка степь, как в бане полок, однако обманна — там балка ветрами вырыта, там взгорок надут, там ложбинка, а для глаза сплошь ровная пустота. Видно, скатился князь в такую ложбинку и пропал, ищи-свищи его, и не знаешь, где он теперь вынырнет.

— Эй, князь!.. — Собственный голос показался Ефрему слабым и жалким в равнодушном безмолвии.

Кабы татарин какой был рядом, он бы живо определился. Им-то все степные приметы известны, оттого, знать, и полюбили они эту голую Кипчакскую степь. Однако, чтобы верно служить, вовсе не обязательно быть татарином, как утверждают то в Сарае.

«Врут…» — усмехнулся Ефрем, развернул коня мордой на ветер и поскакал обратно, туда, где потерял следы князя. Ветер, кстати, переменился. Ровный, уныло привычный, с утра едва поднимавший поземку, сейчас он будто лениво бил вдруг порывом в лицо и снова стихал.

«Что это мурза буран-то давеча кликал? Ишь, какой ворожун…»

А из Сарая раньше весны, была б его воля, Ефрем не тронулся. Веселый город этот Сарай. Да и поболе будет, чем Тверь и Ростов, вместе взятые. Версты на три в степь уполз, а вдоль речки Ахтубы и не меньше чем на полдня пути тянется. Дома у житных татар из розового и белого камня, с изразцами по стенам и стеклянными окнами, да и у прочих из кирпича, который месят и обжигают русские плинфоделы. Много, однако, и саманных домишек. Правда, в деревянной-то избе и летом дышится легче, и зимой теплей, только где же им здесь леса-то напастись? Дерево татарину взгляд застит, вот и дорог в Сарае лес. Редко у какого мурзы и пол деревянный, больше камень да плитка. Да и крыши у них потешные: совсем без конька, либо плоские, либо круглые, как яйцо. Но почти у каждого дома сад с ягодными деревьями. Таких ягод Ефрем сроду не пробовал. Одни с желтой мясистой плотью под гладкой кожицей, другие еще крупнее первых, с кожицей, покрытой нежным пушком, как шейка под волосами у девушки, и со стыдливым румянцем, внутри же с шершавым крупным ядром, крепким, как камушек. Укусишь такую ягоду и только поспевай сок с бороды подтирать. А сок в одно время и сладкий, как мед, и с малой горчинкой, как квас на горелом хлебе.

— Эй, князь! Михаил Ярославич!..

Тихо в степи, никого не видать.

…А к домам от реки вдоль улиц прямыми стрелами канавы вырыты. Бабе ли на хозяйстве вода понадобилась, кузнецу ли, кожевеннику — иди да черпай. А в некоторые кузни, а то и дома, вода из канав течет по долбленым каменным желобам. И через каждую канаву, один от другого не далее полувзгляда, Мостки перекинуты. Да что! Каких диковин здесь не увидишь!

На одних вельблюдов сколь дней Ефрем пялился, покуда обвыкся. Экая образина! Хотя со всех сторон выгодное животное: не пьет, не жрет, а тело у него такое горячее, что татары-то в зимних походах под мышкой у него лепешки пекут. Да они и вообще к еде мало брезгливые, всяку дрянь в рот несут, особенно незажитные. Что бегает по степи, что летает над ней, то и естся.

А Сарай-то город богатый! И чего ему бедным быть, когда соль, меха, серебро, воск, мед, пенька, хлеб и холст — все; чем богата Русь, своим путем приходит в Орду, а уж отсюда с татарскими и иными купцами по всему миру расходится. Купцы-то здесь со всего мира гостят, только звездами небесными не торгуют! И дешевизна такая, что упаси Господи! Пойдешь нарочно с утра без денег — с одним серебряным отрубом, а к вечеру все равно котуль подарками полон. Только дарить их некому. Михаил Ярославич и то уж смеяться начал: то ли ты, Ефрем, в купцы уйти от меня решил, то ли жениться надумал…

А ведь и правда, хотел тут Ефрем девку себе в жены купить. Запала она ему вдруг в душу ни с того ни с сего. Взгляд у нее, что ли, говорящий такой? Вроде и невидная, да и какой вид у невольницы? Грязная, худая, черные волосы жиром лоснятся, жалкая, как дите, а вот взглянула она на него, может, и вовсе случайно, но так, что не прошел мимо — остановился. А уж купец и так и эдак ее нахваливает: груди тискает, лодыжку тонкую, точеную поднимать заставляет, зубы ее белые Ефрему показывает. А она молчит, битая, видно, пуганая, и больше уже на Ефрема не смотрит. А что ему в ее лодыжке? Чай, не лошадь он себе покупает! И вот еще что смутило Ефрема: ценой-то девка была дешевле самой невидной лошади. А уж дешевле, чем лошадьми, мало чем в Сарае торгуют — столько их здесь у каждого. Порченая, видать… Да ведь и не то чтобы забоялся, что порченая, да и не то беда, что молчит и ни бельмеса по-русски не понимает, а именно что посовестился: не для забавы же пожелал, а для жизни! А выкупишь ли за деньги счастье для жизни-то?..

— Ну, балуй, идол! — отчего-то озлившись, прикрикнул Ефрем на коня.

Он вернулся на большую проплешину, которую проскочил в первый раз. Обошел ее по краям, и верно, увидел все-таки след легкого на ходу Князева жеребца. Радостно гикнул, пятками ударил коня в бока, и умный конь, догадавшись, чего от него хочет хозяин, понес Тверитина по степи следом за Михаилом.

…А на забаву-то девки в Сарае еще дешевле — и каких только нет! Уж он, Ефрем, знает! Да и его, Ефрема, поминают, поди, в тех особых домах, где тех девок для проезжих содержат. Эх, разве вспомнят?! Забава, она забава и есть, чтобы наутро забыть и боле не вспоминать… А та — греческой ли, иной какой земли дева, которую торговал ему за бесценок каффский барышник[42], тыкая грязными пальцами ей под ребра, по сю пору стоит у Ефрема перед глазами.

А уж глаза-то у нее — чисто как на иконах пишут у Божией Матери, когда она с младенчиком Христом на руках! Прости меня, Господи, но вот такие глаза. Эх, хоть бы еще раз увидеть! Да что там…

— Михаил Ярославич! Князь!.. — Эвона куда ускакал! В белой пелене далеко впереди Ефрем наконец увидел всадника.

Однако служба у Ефрема в Сарае была леготная! Михаил Ярославич с полдня до ночи у хана сидит. Видно, уж так Тохте полюбился князь, что он без него дня не мог пережить. Хотя сначала-то долго мурыжил, не допускал до себя. Михайл-то тогда аж лицом осунулся. Ну, а у него, у Ефрема, одна забота: ходи да смотри, ходи да слушай. Смотреть — глаза не болят, да и куманская речь, как начал ее понимать, ухо уже не режет.