Адам Торп - Правила перспективы

• Название: Правила перспективы
• Автор: Адам Торп
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Действие происходит в конце войны в одном из небольших немецких городков, который освобождают американские войска. В центре действия — городской художественный музей и его сотрудники. В повествовании строго последовательно перемежаются две линии: с одной стороны, музейщики, прячущиеся в убежище и надеющиеся на спасение — свое и музея, — а с другой — американские солдаты, которые несколько позже обнаруживают в подвале музея несколько обгоревших трупов. Заявленная в названии «перспектива» — это, скорее, ретроспективный взгляд на истоки (как исторические, так и метафизические) случившейся трагедии.

---

Бомбардировка приутихла. Мысленным взором они почти что видели артиллеристов, в таком же удивлении, как и они сами, замерших возле своих орудий. На мгновение герр Хоффер закрыл глаза. Всю жизнь ничто и никогда не сходило ему с рук. Бог все видел и принимал меры.

— А что он сделал? — не поняла фрау Шенкель.

— Ты ей скажи, Генрих, ты ей скажи, — произнес Вернер тоном, который в других обстоятельствах и у другого человека можно было бы назвать грустным.

— Он грозился меня убить, — прошептал герр Хоффер.

— Не совсем. Отправить на русский фронт.

— Вот именно.

Борясь с подступающей тошнотой, герр Хоффер сглотнул слюну.

— Я не мог оставить Музей, — произнес он, не открывая глаз. — Я был необходим здесь.

— Для чего?

— Это случилось в январе прошлого года, до приказа об эвакуации.

— И что?

— Дай договорить, — ответил он и попытался пройтись с матерью по лугу, усыпанному цветами, но смог увидеть только Сабину с Бенделем. Державшихся за руки. Герр Хоффер сделал очень глубокий вдох, который, впрочем, до легких почти не дошел. — Стояли чудовищные холода. Помните, какая была ужасная зима в прошлом году? Фест меня вызвал, и я, разумеется, перенервничал. Наверное, вы все согласитесь, что он не самая приятная личность. В общем, он сразу перешел к делу. По его словам, большевики готовились освободить Ленинград, и там не хватало зрелых, умных людей. Я немедленно сказал, что мое пребывание в Лоэнфельде — вопрос жизненной важности. "Для кого?" — спросил он; и тут я допустил ошибку. Я ответил, что это важно для "Кайзера Вильгельма". "Ага, — сказал он, — но не так уж важно для рейха".

— Вы его не убедили, — заключила фрау Шенкель.

— Если бы я сразу сказал, что это важно для рейха…

— Мы все поняли, — тихо произнес Вернер. — Ты ошибся.

— А он продолжает: "Вы что предпочитаете, герр Хоффер, Ленинград или Дахау?" Дахау — это, конечно, уж слишком. Пустые угрозы. За что меня в Дахау? Что я такого сделал?

Вернер хмыкнул. Остальные отвели глаза.

Герр Хоффер снова зажмурился. Все равно что рассказывать непоседам дочерям о картинах и античных мифах. У него не очень получалось, он не умел говорить на разные голоса. Да и Музей им нравился только потому, что в нем можно было носиться по залам, галдеть и раздражать Вернера.

— Ну? Генрих, мы все внимание.

— Простите. На стенах в его кабинете висели только фотографии скаковых лошадей и несколько открыток с сельскими видами окрестностей Ганновера. И календарь «Сименса». Ты сам видел. Ну и портрет фюрера, разумеется.

Никто не ответил. Златые стебли ив. И мандолина. О ветер западный, как тяжка моя зависть ко влаге твоих крыл!

— Генрих?

— Я ответил, что, являясь и. о. и. о. директора, обязан присутствовать, когда настанет момент переводить фонды Музея на соляной рудник. Тогда он обошел письменный стол и уселся на него с моей стороны, покачивая начищенным сапогом. Сапоги — единственное, что не вызывает в нем отвращения.

— По-моему, Генрих, это мы уже уяснили.

— Я вообще не понимаю, как стол под ним не сломался. Помните, какой он толстый? Я сидел на стуле в центре комнаты, далеко от стола. Было очень тихо.

Герр Хоффер открыл глаза и тут же снова зажмурился — Вернер смотрел на него не моргая. Ему представился бесконечно простирающийся вдаль сверкающий паркет и уставившийся на него толстый крайсляйтер в шутовских подтяжках и запах пота с одеколоном. Снова он почувствовал себя одиноким маленьким человечком, одним на пустом паркете.

— И что? Генрих!

— Я знал, что он скажет. Нашего крайсляйтера все знают. Он сказал, что мы можем договориться.

— А-а. Ну-ну.

— Я сделал вид, что не понимаю. Он разозлился.

— Мне кажется, вы предпочитаете Ленинград, герр Хоффер. Кажется, вам жарко!

Это показалось всем смешным; герр Хоффер тоже выдавил вялую улыбку.

— Да, если бы только над этим можно было посмеяться. Отправив меня на русский фронт, он бы наложил лапу на всю коллекцию.

— Следовало донести на него начальству. Это уголовное преступление. Ортсгруппенфюрер в Баварии, не помню, где в точности, в общем, его взяли. За растрату.

— А моя семья? — уязвленно спросил герр Хоффер. — Не забывай о политике Партии. Пожалуйста, Вернер, подумай, что стало бы с моей семьей.

— И ты ее отдал.

— Можно и так сказать. Впрочем, именно этого ты и добиваешься.

— И это еще мягко сказано, Генрих.

— Вернер, дай мне хотя бы договорить! Спасибо. Фест пришел в Музей на следующий день. Как всегда навеселе. Настоял на посещении Luftschutzbunker. Мы пошли туда вместе. Он выразил недовольство запахом из туалета. Мы дошли до Тенирсовой «Венеры» и «Клеопатры» фон Бона, и он распустил слюни. Сделал несколько пошлейших замечаний. Я едва не бросился на колени, умоляя, чтобы он не забирал обеих, и, поскольку Фест был пьян, он обнял меня за плечи и великодушно согласился забрать одну. К сожалению, он выбрал не фон Бона.

— Значит, вкус у него все-таки есть, — заключил Вернер. — Как сказал Макс Фридландер: "Художник любит природу, а не искусство. Искусство больше всего любят дилетанты".

— Не понимаю, к чему ты это, Вернер.

Вернер ухмыльнулся. Очередная его шуточка.

— Через две недели я принес Тенирса к нему. К тому времени картина уже была в бомбоубежище, оттуда ее несложно вынести.

— А нам сказал, что спустил ее в подвал.

— Я сделал это ради Музея, — не слишком уверенно ответил герр Хоффер.

— Оставь, — отмахнулся Вернер. — Ты просто спасал свою шкуру. Кстати, по словам нашего толстяка, все было по-другому. Он утверждает, что ты первый предложил сделку.

Герр Хоффер кивнул, не сводя глаз с квадратов камня в потолке и стараясь не кривиться от воспоминаний.

— Но только после того, как мне стало ясно, чего он хочет, пусть даже он и не сказал в открытую. В наше время изворотливость — важнейший навык.

Фрау Шенкель вздернула голову и вперила в герра Хоффера тяжелый взгляд.

— Герр Хоффер, вы хотите сказать, что, желая избежать призыва, подкупили крайсляйтера картиной из музейного фонда?

— Это слишком сильно сказано, фрау Шенкель…

— И сделали меня невольным соучастником?

— О чем вы? Не понимаю.

— А кто, по-вашему, печатал фальшивую опись, герр Хоффер?

— Фрау Шенкель, — вмешался Вернер, — никому нет дела до вашей описи.

— А мне есть!

— Послушайте, — раздался приятный молодой голос Хильде Винкель, — почему мы все время должны ссориться? Варвары у ворот!

— А, вот он — ваш драгоценный реализм, моя дорогая фрейлейн Винкель! — вскричал Вернер Оберст.

— Не реализм, а натурализм. Я предпочитаю термин "натурализм".

— Какая разница? Мне казалось, они взаимозаменяемы.

— До определенного предела, герр Оберст.

— Что ж, может быть, если смотреть с философской точки зрения.

— Приведу пример. Это ляжет в основу моего диплома. Разница, а точнее, различие, — продолжала Хильде, кипя безвредной, хоть и немного агрессивной юношеской энергией, — очевидна при сравнении ранней и поздней древнегреческой скульптуры. В том, как поздняя скульптура путем подражательного натурализма отдаляется от более древних норм идеализма. Особенно интересно влияние обоих периодов на наших современных мастеров, например Брекера, Торака, Альбикера. Видите ли, я убеждена, что в своем творчестве они новаторски сочетают оба периода. К примеру: изображая напряжение, усилие вздувшимися венами, не опускаясь при этом до декадентства подражательного натурализма.

Она часто моргала, словно ей швырнули в лицо горсть песка. Это был истинный интеллектуальный азарт.

— Как это печально, — вздохнула фрау Шенкель.

— И как они этого добиваются? — продолжала Хильде, хотя никто ее не слушал. — Всегда памятуя об идеале сверхчеловека, к которому, следуя заветам Платона, должна стремиться скульптура!

— Мы живем в невеселые времена, фрау Шенкель, — согласился Вернер.

— По крайней мере, я спас «Клеопатру» фон Бона, — сказал герр Хоффер. — Как только Фест ушел, я спустил ее сюда, на случай, если он передумает и вернется. Признаться, не знаю, что бы я ему сказал.

— Да, хоть это ты сделал, Генрих, — медленно закивал Вернер, поджав ногу и обхватив колено костлявыми руками. — По крайней мере, у нас есть «Клеопатра» фон Бона.

Может быть, это вы тянете за веревку.

28

— Генрих? Генрих?

Моррисон говорил с ним. Голос стал высоким, потому что он умер. Призраки не разговаривают басом. Ты вернулся в детство.

Багровые отблески пламени дрожали на сводах. Перри всего трясло, но пламя трепетало само по себе, озноб тут был ни при чем. Ад не разверзся перед ним, ему явился ангел в облике женщины, не Моррисон. Или это все-таки демон, исчадие дремучих германских лесов, о которых ему рассказывали в Англии? Лесов, давших Гитлеру его сатанинскую мощь?