Владислав Реймонт - Земля обетованная

• Название: Земля обетованная
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Панорама
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-85220-411-0

Действие романа классика польской литературы лауреата Нобелевской премии Владислава Реймонта (1867–1925) «Земля обетованная» происходит в промышленной Лодзи во второй половине XIX в. Писатель рисует яркие картины быта и нравов польского общества, вступившего на путь капитализма. В центре сюжета — три друга Кароль Боровецкий, Макс Баум и Мориц Вельт, начинающие собственное дело — строительство текстильной фабрики. Вокруг этого и разворачиваются главные события романа, плетется интрига, в которую вовлекаются десятки персонажей: фабриканты, банкиры, купцы и перекупщики, инженеры, рабочие, конторщики, врачи, светские дамы и девицы на выданье. Из шумных цехов писатель ведет читателя в роскошные дворцы богачей, в пивные, где дельцы предаются пьяным оргиям, будуары светских львиц, делает его свидетелем деловых встреч и любовных сцен.

Публикуется новый перевод романа.

---

Грязь становилась чернее и жиже, тротуар почти перед каждым домом был другой — то широкий, каменный, то узкая затоптанная полоска бетона, то приходилось идти прямо по проезжей части, мощенной мелким щебнем, который впивался в подошвы сквозь слой грязи.

По канавам грязно-желтыми, красными и голубыми ручьями текли фабричные помои; потоки, вытекавшие из некоторых домов и стоявших позади них фабрик, были столь обильными, что, не умещаясь в неглубоких канавах, выходили из берегов, заливали тротуары разноцветными волнами, омывая обитые пороги бесчисленных лавчонок, которые зияли темными отверстиями входов и обдавали прохожих тошнотворными запахами селедок, гниющих овощей и алкоголя.

Старые, обшарпанные дома с осыпавшейся штукатуркой, из-под нее, будто раны, торчали красные пятна голого кирпича, а кое-где доски или обычная глина, которая трескалась и крошилась вокруг перекошенных дверных и оконных рам; накренившиеся, ветхие, замызганные, стояли рядами эти дома-трупы, а между ними высились новые четырехэтажные громадины со множеством окон, еще не оштукатуренные, без балконов, но уже кишащие людьми и гудящие от стука ткацких станков, которые несмотря на воскресный день непрерывно работали, от громкого стрекота швейных машин, изготавливающих всякую галантерею на вывоз, и от пронзительного скрежета барабанов, с которых мотали на шпульки пряжу для ручных ткацких станков.

Перед этим множеством зданий с мрачными кирпичными стенами, в этом море вымирающих трущоб и мелких лавчонок, высились кучи кирпича и досок, они загромождали и без того узкую улицу, забитую подводами, лошадьми, повозками с товаром, оглашаемую стуком, завываниями торговцев, шумом тысячных толп рабочих, устремляющихся в Старое Място; людям приходилось идти либо по середине мостовой, либо вдоль тротуаров, разноцветные кашне на шеях у мужчин немного оживляли монотонный грязно-серый колорит улицы.

Старое Място и все прилегающие к нему улицы полнились обычной воскресной сутолокой.

На четырехугольной площади, окаймленной старыми двухэтажными домами, никогда не обновляемыми, стояло множество лавок, кабачков и так называемый «Бир-Халле»[17], сотни убогих палаток и рундуков, теснились десятки тысяч людей, подводы, лошади, не смолкали говор, крики, брань, случались и драки.

Хаотическое море звуков перекатывалось волнами то на одну сторону Рынка, то на другую. Шум его разносился над этой пестрой круговертью — рой голов с растрепанными волосами, поднятые руки, конские гривы, мясницкие топоры, вдруг сверкнувшие в лучах солнца над мясной тушей, огромные караваи, которые из-за тесноты несли над головой, желтые, зеленые, красные, фиолетовые платки, реющие, как знамена, над рундуками с одеждой, картузы и шляпы, висящие на тычках, сапоги, хлопчатобумажные шали, которые, будто пестрые змеи, трепыхались на ветру и задевали лица прохожих; блестящая жестяная утварь; груды сала, апельсинов, пирамидами уложенных на прилавках, этих ярких шаров на темном фоне людской толпы и уличной грязи, которую топтали, толкли, перемешивали, разбрызгивали тысячи ног, обдавая черными плевками прилавки и лица; потом эта грязь текла по канавам с Рынка на улицы, окаймлявшие с четырех сторон площадь оптовой ярмарки, где медленно двигались возы пивоваров, нагруженные бочками. Подводы с мясом, накрытым грязными тряпками или откровенно выставляющие напоказ красно-желтые ребра говяжьих туш с ободранной шкурой, возы с мешками муки, с верещавшей на все лады домашней птицей — крякали утки, гоготали гуси, просовывая в отверстия решетчатых грядок белые свои головы и шипя на прохожих.

Порой мимо плотной вереницы едущих одна за другой подвод проносился изящный экипаж, брызгая грязью на людей, на подводы, на тротуары, на которых сидели изможденные старухи-еврейки с корзинами вареного гороха, карамелек, мороженых яблок, детских игрушек.

Перед открытыми настежь дверями лавок, где внутри толпились покупатели, были выставлены столы, стулья, скамьи, и на них лежали груды всякой галантереи чулки, носки, искусственные цветы, твердый, как жесть, накрахмаленный перкаль, одеяла с ярким рисунком, кружева. В одном углу Рынка были выставлены желтые крашеные кровати, не закрывающиеся комоды, затемненные морилкой под красное дерево, сверкали на солнце зеркала, в которых с трудом можно было узреть свое отражение, стояли детские кроватки, высились горы кухонной утвари, рядом с которыми сидели прямо на земле, на охапках соломы, деревенские бабы с маслом и молоком, в красных шерстяных безрукавках и домотканых юбках. А меж подводами и прилавками пробивались сквозь толпу женщины с кипами белых накрахмаленных чепчиков, покупательницы примеряли их тут же на улице.

На Попшечной улице, сразу за Рынком, стояли столы с шляпами — жалкие искусственные цветы, длинные булавки, ярко окрашенные перья уныло покачивались на фоне серых стен.

Предметы мужского гардероба продавались, покупались и примерялись тоже прямо на улице, в сенях домов или просто у стены, за занавеской, которая обычно ничего не прикрывает.

Таким же образом женщины-работницы примеряли кофты, фартуки и юбки. Шум непрерывно нарастал — все новые волны покупателей приливали из центральной части города, раскатисто звучали громкие, хриплые голоса, пищали со всех сторон детские дудочки, кричали гуси — оглушительная какофония огромного скопления людей гремела и возносилась к чистому, осиянному солнцем небу, бледно-лазоревым пологом раскинувшемуся над городом.

В одном из кабачков играла музыка и народ плясал — порой сквозь нестройные грохочущие шумы Рынка прорывались рулады гармоники и скрипки, наяривающих оберек, и лихие, зажигательные выкрики пляшущих, но вскоре эти звуки были заглушены шумом драки, вспыхнувшей в центре рыночной площади, возле прилавка с копченостями. Десяток сцепившихся, дергающихся, извивающихся тел перекатывались с воем туда-сюда, пока наконец не сползли в лужи у прилавков, и там они еще рычали и колошматили друг друга — настоящий живой клубок, из которого вскидывались руки, ноги, мелькали окровавленные лица с воющими ртами и затуманенными пеленою бешенства глазами.

Солнце стояло высоко, обдавая волнами весеннего тепла весь Рынок. Все цвета казались ярче, на бледные изможденные лица как бы ложился румянец, лучи отражались золотыми бликами в оконных стеклах и в насыщенной водою грязи, в глазах людей, стоявших и гревшихся возле домов, и словно золотистой глазурью покрывали все эти уродливые предметы, фигуры и лица; а голоса, звучавшие среди палаток, подвод, рундуков и грязи, сливаясь в нестройный хор, шумели над Рынком, отражались с четырех сторон от стен домов и уплывали в боковые улицы, в широкий мир, в поля, к фабрикам, которые стояли невдалеке, грозясь своими трубами да какой-то притаившейся безмолвной бедой и взирая сверкающими на солнце, вытаращенными глазищами окон на несметные толпы рабочего люда.

Мориц с отвращением пробился сквозь рыночную толчею и зашагал по Древноской улице, одной из самых старых в Лодзи, улице с маленькими, дряхлеющими домиками первых в городе ткачей; не редкостью там была и простая сельская хата, наполовину ушедшая в землю, покосившаяся, с небольшим садиком, где доживали свой век старые вишни и приземистые груши, которые когда-то цвели и давали урожай, а теперь, многие годы зажатые меж фабричными стенами и все более прочно отгороженные от полей, от ветров, изъеденные гнилью из-за помоев, текущих от многих красильных мастерских, расположенных в этом конце, стояли забытые, с обломанными ветвями и медленно умирали, внушая своим видом меланхолическое чувство заброшенности и печали.

Грязь на той улице была выше щиколоток. А там, где улица, выходя в поля, заканчивалась, бродили возле домов свиньи и пытались рыть отвердевшую землю на площадках свалок, куда вывозили хлам и мусор.

Дома здесь были разбросаны в беспорядке — то стояли группами, то одиноко темнели средь поля, окруженные размякшей, пропитанной влагою землей.

На самом краю города стояла фабрика Грюншпана и Ландсберга, от улицы ее отделял прочный забор.

Рядом с фабрикой был большой одноэтажный дом с мансардами, окруженный садом.

— Хозяин дома? — спросил Мориц у отворившего дверь старого слуги.

— Дома.

— Есть еще кто-нибудь?

— Все они тут.

— Кто ж это — все?

— Да ну, вся ваша еврейская семейка, — пренебрежительно пробурчал слуга.

— Тебе, Францишек, повезло, что у меня нынче хорошее настроение, а то бы надавал я тебе по морде как следует. Понятно? Снимай галоши!

— Понятно, как же. Мне бы надавали по морде, но раз у ясного пана хорошее настроение, то уже не надают, — добродушно ответил Францишек, стягивая с ног Морица галоши.

— Вот держи, Францишек, на водку, выпей и запомни мои слова, — самодовольно сказал Мориц, сунув слуге гривенник, и пошел в комнаты.