Ромен Гари - Ночь будет спокойной

• Название: Ночь будет спокойной
• Автор: Ромен Гари
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-36950-6

«Ночь будет спокойной» — уникальное псевдоинтервью, исповедь одного из самых читаемых сегодня мировых классиков. Военный летчик, дипломат, герой Второй мировой, командор ордена Почетного легиона, Ромен Гари — единственный французский писатель, получивший Гонкуровскую премию дважды: первый раз под фамилией Гари за роман «Корни неба», второй — за книгу «Вся жизнь впереди» как начинающий литератор Эмиль Ажар. Великий мистификатор, всю жизнь писавший под псевдонимами (настоящее имя Гари — Роман Касев), решает на пороге шестидесятилетия «раскрыться» перед читателями в откровенной беседе с другом и однокашником Франсуа Бонди. Однако и это очередная мистификация: Гари является автором не только собственных ответов, но и вопросов собеседника, Франсуа Бонди лишь дал разрешение на использование своего имени. Подвергая себя допросу с пристрастием, Гари рассказывает о самых важных этапах своей жизни, о позиции, избранной им в политической круговерти XX века, о закулисной дипломатической кухне, о матери, о творчестве, о любви. И многие его высказывания воспринимаются сегодня как пророчества.

---

Ф. Б. Мне хочется прояснить один момент. Я сейчас коснулся того, что называю проблемой совести. Ты сказал, что ты не «защищал» внешнюю политику Франции в глазах американской и мировой общественности, а «объяснял». По-моему, это уклончивый ответ, смысл которого скорее в том, чтобы слукавить, чем убедить. Будучи представителем французской делегации в ООН с 1951 по 1953 год, ты должен был «объяснять» войну, которую французская армия вела в Индокитае, категорический отказ предоставить независимость Тунису и Марокко, как и другим африканским колониям, — а об Алжире тогда даже не заикались, поскольку он просто-напросто считался «французской вотчиной». И в то же самое время ты писал «Корни неба», роман, одна из главных тем которого — наряду с защитой природы — призыв к освобождению африканских народов. Поэтому я спрошу тебя вот о чем: всякий раз, когда ты, «объясняя» эту политику, выступал перед миллионами американцев, перед представителями мировой прессы — а это происходило едва ли не каждый день, — ты шел против собственных убеждений, а значит, и против совести, так?

Р. Г. Я отвечу тебе со всей точностью, на какую ты вправе рассчитывать. Здесь прежде всего встает вопрос демократии. Моя совесть — это не совесть французского народа. Французский народ демократическим способом избрал парламент, а последний назначил правительство, в рамках строжайшей республиканской законности. В это правительство входил министр иностранных дел, который прилетал в Нью-Йорк, господин Морис Шуман, такой же, как и сегодня или вчера, ну, более или менее; господин Эдгар Фор, такой же, как и сейчас, — ну, в той мере, в какой он может быть предсказуемым; господин Миттеран, такой же, как сейчас, — ну, в той степени, в какой сегодняшний напоминает того, вчерашнего. Так что Франция была представлена всем тем, что Четвертая республика могла предложить самого перспективного в плане свободы народов. Проводимая правительствами этой Четвертой республики внешняя политика была политикой Франции, если парламентская демократия хоть что-то значит. В целом эта политика регулярно, от выборов к выборам, получала одобрение электората, что привело к появлению господина Мессмера, господина Жобера, а завтра, возможно, приведет к еще более полному обновлению: господам Миттерану или Эдгару Фору. Вот эту политику французского народа я и «защищал» как мог — это точное слово, ибо я выступал в роли адвоката, как Моро-Жиафери, когда тот защищал Ландрю[81], или мэтр Но, когда тот защищал Лаваля[82]. Я выполнял работу адвоката со всей виртуозностью, на какую только был способен, со всей своей лояльностью.

Ф. Б. Где тот предел, до которого может дойти лояльность?

Р. Г. Конец демократии.

Ф. Б. Это тоже весьма виртуозно.

Р. Г. Тем лучше, спасибо. Но если хочешь, я для тебя расставлю все точки над «i» относительно моей «нравственности». Для этого возьмем, к примеру, адвоката левых взглядов, который публикует в газете «Монд» распрекрасные «левые» статьи, левая нравственность которого не подвергается сомнению, ну, хотя бы мэтра Бадентера. Так вот, мэтр Бадентер, из левых, является, между прочим, адвокатом огромнейшей французской печатной империи. Или вот мэтр Ролан Дюма, левый политический деятель, бесспорный носитель высокой морали. Так вот, он всеми возможными юридическими средствами защищал миллиарды Пикассо от кровных наследников Пикассо, детей, не признанных самим Пикассо, а значит, юридически не являвшихся наследниками Пикассо, ибо я вполне допускаю, что совесть левых — это прежде всего совесть юридическая и в моральном плане неотделима от буквы закона, вопреки всем иным мнениям, которые с некоторой натяжкой можно было бы счесть гуманными. Совершенно очевидно, что для мэтра Ролана Дюма большие деньги собственника — это именно те большие деньги собственника, которые должны передаваться согласно букве закона капитализма. Будучи адвокатом Франции, я поступал точно так же, как мэтр Ролан Дюма и мэтр Бадентер, когда они встают на защиту крупного капитала своих клиентов. Апу more questions?[83]

Ф. Б. Это, наверное, было нелегко?

Р. Г. Да, нелегко. Кстати, это единственное, чем мне было интересно там заниматься.

Ф. Б. Снова наслаждение виртуозностью…

Р. Г. Я действительно был на хорошем счету. После сессии ООН ко мне подошел господин Морис Шуман, пожал руку и сказал: «Отличная работа».

Ф. Б. Почему Министерство иностранных дел выбрало тебя?

Р. Г. Не знаю. Не имею понятия. Не думаю, что там кто-то обладает чувством юмора. Возможно, потому, что я владел «беглым» английским, говорил на нем, как коренной американец, несмотря на ярко выраженный русский акцент. Я и сейчас говорю по-английски с русским акцентом. Многие из моих коллег хорошо владели английским, но то был элитный английский, а с таким не повыступаешь ни на телевидении, ни в публичных дискуссиях, ни в средствах массовой информации. Я говорил на американском английском, как Мао, то есть я чувствовал себя в нем «как рыба в воде», а Мао настоятельно рекомендует именно это.

Ф. Б. Кое-что я все-таки не понимаю. Я помню, как ты сокрушался перед войной по поводу того, что ни слова не знаешь по-английски. До 1940 года ты совсем не говорил по-английски, а с 1940-го по 1945-й, минус два года войны в Африке и на Ближнем Востоке, то есть за три года, ты овладеваешь английским так, что пишешь на нем шесть высокохудожественных романов. Хотя ты служил во французской эскадрилье и был окружен своими товарищами-французами. Как такое возможно?

Р. Г. У меня были все условия.

Ф. Б. Как ты научился бегло говорить по-английски?

Р. Г. Мы же общаемся.

Ф. Б. Под одеялом?

Р. Г. Мы общались. К концу войны каждый французский летчик говорил по-английски в соответствии с его возможностями.

Ф. Б. Какого рода возможностями?

Р. Г. Мы были молоды, а иностранный язык дается очень легко, когда ты молод… Видишь ли, в Англии у нас среди ординарцев были и девушки. В Биггин-Хилле, например, в самой знаменитой эскадрилье истребителей — где, кстати, служил Джонни Джонсон, сбивший тридцать шесть самолетов противника, — женский персонал, на который приходилось тридцать процентов всего состава, выбирали из самых красивых девушек Англии. У бомбардировщиков их тоже было немало. Спроси у Мендес-Франса.

Ф. Б. ???

Р. Г. В Бистере у нас с ним была одна девушка-ординарец. Рыжеволосая. Вспоминается мне еще один случай, но поскольку в нашей эскадрилье было полно будущих государственных деятелей, имен я называть не буду: сегодня ведь в ходу блядская мораль, которая пытается порвать с чисто французской традицией наслаждения радостями жизни, чтобы избежать «американского господства», вот как… Я не хочу здесь бросить тень ни на Мендес-Франса, ни на кого-либо другого, все грехи я беру на себя и признаю, что мои свободные и откровенные отношения с сексуальной моралью объясняются моим иностранным происхождением. Какое-то время я жил в бунгало вместе с одним будущим выдающимся государственным деятелем, которого очень уважаю. И там тоже у нас была одна общая девушка-ординарец, и тоже — рыжеволосая красотка. …В то время в моей эскадрилье было какое-то невероятное количество французских государственных деятелей и рыжих красоток… Бывают такие моменты в истории… Хотя умиляться я не собираюсь. Эта была удивительно сочная девица, длинноногая, казалось, солнце встает в уголках ее рта с каждой улыбкой, а уж когда она в шесть часов утра приносила поднос с завтраком… Ах, старина! Бывают в жизни такие дивные пробуждения, которые в корне меняют твое отношение к зарождающемуся дню… И вот однажды утром она предлагает мне хлеб-соль, а потом уходит. Какое-то время еще я лежу в постели, в состоянии полного блаженства, словно индийский йог, буддист, воспаривший над собственным телом, как вдруг слышу слоновый топот за стенкой, в комнате, где ночевал один из наших выдающихся политических умов… Бегу туда — она ведь, в конце концов, была и моим ординарцем. Толкаю дверь и вижу, как наш государственный деятель, облаченный в пижаму, весело скачет вокруг стола, гоняясь за ординарцем. Он хотел забрать у нее поднос с завтраком, как ты понимаешь. Не знаю, было ли это в его привычках, возможно, он нуждался в легкой утренней пробежке. Если это неправда, государственный деятель может доказать обратное. Если он докажет, я отрекусь от сказанного и принесу ему свои извинения. Скажу, что видел эротический сон с… с одним государственным мужем, вот.