Юорис Лавренев - Звездный цвет

• Название: Звездный цвет
• Автор: Юорис Лавренев
• Издательство: Просвещение
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Написан рассказ был в Ташкенте, опубликован в 1924 г. в «толстом» ленинградском журнале «Звезда». Это первое произведение Лавренева, увидевшее свет в большой столичной печати. С тех пор переиздавался много раз, входил во все Собрания сочинений писателя.

Рассказ основан на личных впечатлениях, полученных за годы работы Лавренева в Средней Азии. Сюжет — вымышленный, но подобные сюжеты в те годы (вплоть до середины 30-х гг.) часто разрабатывались в советской литературе. Тема борьбы с байской моралью, с традициями, насаждавшимися в области семейных отношений исламом, борьба за освобождение женщин Востока долго волновала советскую общественность, а следовательно и литературу.

В 1927 г. по мотивам рассказа на студии Узбеккино был поставлен фильм «Шакалы Равата», пользовавшийся большим успехом и вошедший в историю советского кино как одна из первых творческих побед кинематографий среднеазиатских республик.

---

prose_su_classics Юорис Андреевич Лавренев Звездный цвет

Написан рассказ был в Ташкенте, опубликован в 1924 г. в «толстом» ленинградском журнале «Звезда». Это первое произведение Лавренева, увидевшее свет в большой столичной печати. С тех пор переиздавался много раз, входил во все Собрания сочинений писателя.

Рассказ основан на личных впечатлениях, полученных за годы работы Лавренева в Средней Азии. Сюжет — вымышленный, но подобные сюжеты в те годы (вплоть до середины 30-х гг.) часто разрабатывались в советской литературе. Тема борьбы с байской моралью, с традициями, насаждавшимися в области семейных отношений исламом, борьба за освобождение женщин Востока долго волновала советскую общественность, а следовательно и литературу.

В 1927 г. по мотивам рассказа на студии Узбеккино был поставлен фильм «Шакалы Равата», пользовавшийся большим успехом и вошедший в историю советского кино как одна из первых творческих побед кинематографий среднеазиатских республик.

1923 ru Леда777 doc2fb, FictionBook Editor Release 2.6 2014-01-13 Леда777 E2D7C3A7-D4F6-40AB-B500-10DAEAE3C598 1.0

1.0 — создание файла Леда777

Звездный цвет Просвещение Москва 1987 Предисловие, составление и комментарии Е. Д. Суркова Оформление художника Б. Л. Рытмана Печатается по изданию: Лавренев Б. А. Собр. соч. в 6-ти т. М.: Художественная литература, 1982. Зав. редакцией Г. Н. Усков Редактор Ю. Д. Тарасов Технический редактор Н. А. Киселева Корректоры О. М. Алтухова, Л. Г. Новожилова Б. Л. Рытман

Борис Лавренев ЗВЕЗДНЫЙ ЦВЕТ

Когда изумрудом зальется передзорное небо над двумя горбами Большого Чимгана и заплещут по нему чуть зримые розовые светы, гора становится темно-синей, резкой, огромной и нависает над мягкой шелковистой тишиной долины.

Ледяной ветер с фирнов[1] закружится над ветками садов, набухшими серыми сердечками почек, сорвет пыльный вихор с растрескавшегося дувала, со свистом пронесется по краснокаменному ложу Чимганки, где по круглым валунам с грохотом катается стальная льдистая вода.

Шарахнется с визгом под шатучий мост и, вырвавшись, ударит в низкую стенку чайханы.

Вздрогнут лайковые стволы тополей, взнесется яркоцветная бахрома паласа на перилах, и откроет воспаленные от анаши глаза зеленобородый чайханщик Ширмамед.

Плотнее запахнет на сморщенной волосатой груди вылинявший халат. Из его дыр клочками торчит побуревшая вата.

И пошевелит железным крючком потухающие уголья в мангале.

Холоден и зол фирновый ветер перед рассветом. Аллах насылает его напомнить старым костям дыхание ангела смерти, живущего там, на горе, между двумя горбами Чимгана.

Но аллах всемилостив, и не успеет пронестись холодный порыв, как ослепительной полосой заблещут снега на острой грани хребта, и над ней, круглясь, вырастая, торжествуя, уже пылает низкое огромное солнце.

Звонко орут петухи, и из глубины долины, где бьет пенными губами в черные сиениты неукротимый Чирчик, вздымается теплый пар.

Зима доживает последние дни.

Ширмамед садится на коврик лицом к солнцу и долго раскачивается, склоняясь к земле и шепча белыми сухими губами молитвы.

— Митька!

— Що?

— Сидлай коней? По фураж поидемо!

— Зараз!

Из глиняного короба курганчи[2] вылазит, зевая, Митька.

Под приплюснутой богатыркой пепельными спиралями Митькины кудри над бронзово-черным загаром лица.

Глаза у Митьки весенней полой водой днепровской играют, губы налитые, и широченной щелью расплылась над хлястиком шинель на гранитной спине.

Митька, щурясь, идет к коновязям, где шуршат клевером в мягких и влажных губах сытые кони.

Лет Митьке двадцать три, из-под Белой Церкви родом, и зовут его Дмитрий Литвиненко.

Так дома звала ненька и даже не так, а Митро, и так же кликали крутогрудые, крепкотелые девчата на вечерницах.

За два года забыл это Митро, и теперь зовут его: Девятого кавалерийского полка, второго эскадрона, красноармеец Литвиненко.

И не родные степи с золотыми нивами, с запахами полыни, чобра, с серебряными вениками ковыля вокруг курганов, а рыжие срывы скал, облепленные сахаром вечного снега, гудящие по камням потоки и загадочные молчаливые люди, говорящие на ином языке.

Древняя вотчина Тимура, сердце Азии, перекресток путей, приютившая в горячих песках черных пустынь кости всех народов, ходивших по этим путям.

От железных фаланг Искандера до апшеронских стрелков Скобелева.

Но над этим Дмитрию не думать.

Дело его простое.

Конь, винтовка, занятия и по временам лихие стычки с басмачами в теснинах долин Ангрена и Чирчика.

Дмитрий седлает двух коней, затягивает подпруги, ласково хлопает по гулким брюхам животин.

— Но-но, балуй!.. Стий смирно!.. Расскакався!.. Выедем, тоди и поскачешь.

Кони оседланы и занузданы. Дмитрий садится на одного, на другого карабкается неуклюжий Ковальчук.

С места они берут рысью, и, желтея в солнечном свете, ползет по кишлачной улице за копытами тяжелая белая лёссовая пыль.

Вспыхивает красками базарная площадь. Сегодня четверг. День базарный, и народу тьма со всех окрестных кишлаков.

Большой базар в Аджикенте. Сквозь толпу протолкаться трудно.

Кони пошли шагом, и Дмитрию слепит глаза водоворот цветного полыханья.

Вот лавка, пестреющая коврами, шелками, вышивками, медью, золотом, серебром, горящими колпачками тюбетеек, сверкающими полосами халатов.

В глубине лавки полумрак. Сквозь дыру в крыше скользящей стрелой падает солнечный луч на мохнатый ворс каратеке[3], и сквозь полумглу горит домокрашеная шерсть алым живым кровяным пятном.

На пороге, поджав ноги в вышитых туфлях, сидит чернобородый в белой, легче пуха, кашемирской чалме.

Пухлые щеки бриты, и сквозь темное золото кожи бьет густая синева. Глаза полузакрыты, спокойны, бесстрашны, и что-то в них такое, чего никогда ни в одних глазах не видал Дмитрий ни в Ольшанке, ни в Белой Церкви, ни в Фастове, ни в самом Киеве, ни даже в кацапской веселой Москве.

Страшно и жутковато смотреть в такие глаза, как в ведьмин омут, и никак за два года не может привыкнуть к ним Дмитрий.

Даже у мертвых сохраняют глаза это выражение непонятной простым русским парням тайны.

Видел как-то Дмитрий убитого басмаческого курбаши[4].

Лежал он, подвернув руку под голову, в траве под орешиной у горной тропинки, откуда сняла его красноармейская пуля. Халат раскрылся на выпуклой груди, белые зубы закусили нижнюю губу, а глаза, широко распяленные смертельной мукой, впились цепко в корень орешины, вздувшийся горбом у щеки.

И в их черных зеркальцах, подернутых уже мутью, была та же спокойная тайна всезнания.

И этого никак не мог понять Дмитрий.

Базар кончился.

Закрутились змеями, завились меж высоких дувалов узкие улочки.

Черт их знает, кто их настроил так, но везде и всюду, от малого кишлака до ханской столицы Иски-Маракенда, вьются они ужами, срываются вниз к желтой воде арыков, вползают курбетами на гору, ломаются, корчатся, гнутся, врываются в стены, проскальзывают под кирпичными арками ворот и сами не знают, куда заведет их бестолковый бег.

И всегда мертва, пустынна и безжизненна глиняная полоса дувалов, как глухая стенка тюрьмы.

Ни окна, ни домика на улицу, только глубоко врезанные в стену чинаровые низенькие двери, исполосованные узорами, совместной работой резца мастера и челюстей червя-древоточца.

Не любят правоверные чужого глаза.

Чужой глаз — дурной глаз, и вот от чужого глаза хранят трехтысячелетний уют глиняные толщи дувалов.

Лениво и вразвалку ехали Дмитрий и Ковальчук по улочке. Дмитрий свернул козью ножку, пыхнул синеватым дымком.

— Ну и земля ж, матери ии кавынька!

— А що? — отозвался Ковальчук.

— Що? Двое рокив живем, як в домовину похованные. Пылюка та забор. А жара яка… А народ…

Дмитрий замолчал и глянул вперед.

Из-за угла дувала бесшумно выплыло на дорогу синевато-серое пятно, бесформенное и жалкое в сверкающем весеннем свете, с черным квадратом наверху.

Увидело едущих и прижалось к стенке.

Когда красноармейцы ехали мимо, пятно совсем влипло в стену, и только колыхалось и билось пугливой дрожью тело под вислыми складками глухой паранджи, и сквозь черную сетку чимбета[5] полыхали бликами испуга черные зрачки глаз, расширенных и остановившихся.