Генрих Бёлль - Крест без любви

• Название: Крест без любви
• Автор: Генрих Бёлль
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-7516-0360-5

Первый роман замечательного немецкого писателя, лауреата Нобелевской премии Генриха Бёлля, написанный им сразу после войны (1946–1947). Герой книги — молодой человек из обычной немецкой семьи, призванный на фронт. Любовь к женщине и ненависть к нацизму, радости обретения и горечь утраты — все, о чем впоследствии с такой силой писал Бёлль в своих произведениях, в полной мере присутствуют в этом романе, вышедшем в Германии лишь через полвека после окончания Второй мировой войны.

На русском языке издается впервые.

---

— А тебе разве не нравится война? — сдавленно крикнула она, словно забыв о венчании; вне себя от волнения, она ухватила его за плечи и заставила посмотреть ей в глаза. — Неужели ты против войны? — произнесла она, спотыкаясь на каждом слове. Казалось, Ганс буквально корчится от душевной муки; сердито отбиваясь, он попытался высвободиться из ее рук, взглянул на нее покрасневшими от бессонницы несчастными глазами и процедил:

— А ты действительно думаешь, что мне… что нам хочется, чтобы началась война?

Она отпустила его и спокойно произнесла:

— Ты, как и я, знаешь, что они с самого начала стремились начать войну. Почему же ты не хочешь признаться, что не согласен с этими преступниками?

Он отпрянул от нее, как ужаленный, и грозно уставился ей в лицо; она ужасно испугалась этого незнакомого, злобного взгляда прищуренных глаз, и ей показалось, будто она никогда не поймет, что же произошло с ее мальчиком за эти годы, сколько грязи свалилось на его голову. А он словно уже и не видел ее. Скорчившись, как от невыносимой боли в животе, он почти навис над столом и смотрел невидящими глазами мимо нее, в пустоту. Она холодно подумала: «Так выглядит человек, который уже не может ни молиться, ни плакать…» Потом ее пронзила мысль: ведь этот совершенно чужой ей человек — ее сын, родившийся из ее чрева, и она, не рассуждая, обвила руками его шею и облила слезами его мягкие темные волосы, чувствуя, как он извивается в ее руках, словно хочет вырваться из них. Но потом напряжение спало, и он приник к ее груди, вялый и сломленный.

— Не переживай так сильно, мой мальчик, — шепнула она плача. — Нет на свете абсолютно пропащих людей, слышишь, нет! — И почувствовала, что отдала бы десять лет жизни за то, чтобы он мог плакать, как она; он был совершенно растерян и беспомощен перед той застывшей громадой мыслей, которых не хотел высказать, хотя громада эта уже закачалась и угрожала рухнуть на него. Стыд и смятение приковали его к ее груди, она чувствовала это, а он не решался ни поднять взгляд, ни высвободиться из ее объятий, хотя ему, конечно, была мучительна эта поза. И все-таки она ощутила странную радость — от того, что он мог в ее присутствии закрыть глаза, измученные глаза, которые не могли не видеть и которым пришлось увидеть то, чего им, вероятно, вовсе не хотелось видеть…

Словно вспугнутая парочка они отскочили друг от друга, когда в коридоре послышались быстрые, приближавшиеся к двери шаги; Ганс подбежал к окну и выглянул наружу, а она спокойно вытерла слезы. Улыбаясь и снисходительно кивая головой, вошел муж и, обняв ее плечи, сказал, чтобы успокоить: «Еще целый час, дорогая, все в порядке». За ним в комнату вошли Грета с полным подносом и мать Корнелии с кофейником. По лицу дамы было видно, что она не знает — смеяться ей или тревожиться; она обвела испытующим взглядом поочередно всех присутствующих и, наконец, произнесла с ироничной усмешкой:

— Мне, конечно, уже доводилось слышать, что бывали случаи, когда жених или невеста не являлись на свадьбу, но чтобы отсутствовали оба, такого я еще не слышала; однако я давно предполагала, что со свадьбой моей дочери непременно случится что-нибудь невероятное.

Она засмеялась вместе со всеми и помогла накрыть на стол. Но тут Ганс медленно подошел к ним, встал рядом с матерью и ласково обнял ее за плечи; она радостно подняла на него глаза, а он спокойно сказал, обращаясь к присутствующим:

— Может быть, вам будет интересно узнать, что сегодня в четыре утра началась война… Да, война, — повторил он, глядя им в глаза.

В этот момент дверной звонок резко звякнул три раза, а потом еще дважды. Ганс насторожился, прислушиваясь, потом мгновенно просиял, с улыбкой поцеловал мать в лоб и воскликнул громко и весело, как мальчик:

— Бог мой, это же старый условный знак Кристофа… — и бросился к входной двери.

Они поднимались по лестнице рука об руку, оба высокие, стройные, вид у них был слегка помятый, но веселый, и никаких следов усталости. Корнелия перекинула светлый плащ через плечо, а Кристоф нес ее чемоданчик; он поцеловал мать в губы, и его познакомили с фрау Глук. Корнелия обняла мать молча, с некоторой робостью, словно искала материнской защиты от этой семейки, взявшей ее в кольцо. Потом произнесла со смущенным смехом:

— Можешь говорить о нем, что хочешь, мама, только не говори, что он тебе не нравится.

Вопреки своей обычной сдержанности, фрау Глук залилась на редкость густым румянцем, потянулась к новому сыну и застенчиво поцеловала его…

В огромной, высокой старой церкви, в этот час почти безлюдной, они как-то растерялись. Над ними высились своды, похожие на облака, лишь слегка поддерживаемые тонкими колоннами; боковые приделы казались просто стенами света, окружающими огромный балдахин; яркие золотые лучи солнца пробивались повсюду; вообще, все это громадное и солидное здание выглядело легким и кружевным, лишь крыша была внушительной… И тишина в нем сливалась воедино с морем огней, которые колебались и мигали, излучая спокойствие и в то же время постоянно меняясь, такие нежные и все же весомые…

И тихое бормотание органа, которое постепенно раскрывало мелодию и вздымало ее в поднебесье, словно посылая в бесконечность, а потом играючи дробило на отдельные звуки, скатывающиеся вниз как по высокой лестнице, чтобы внизу вновь слиться в единый, все возрастающий аккорд, постепенно принимающий законченную форму, а потом вновь взмывающий, как птица, которая еще не знает, что ей никогда не достичь бесконечности…

В огромном нефе было тихо, и эту глубокую торжественную тишину лишь иногда нарушал слабый голос бледного молодого священника, похожий на звучание сфер, да робкие и едва слышные ответы молодой пары. Казалось, что только эти ласковые голоса и должны время от времени раздаваться по ходу службы, чтобы нарушать тишину храма, в то время как мирской шум пролетает мимо за его стенами — бессловесный, беспомощный шум мира людей, которые ничего не могут понять.

Месса слагалась из отдельных частей, словно цветок, молчаливо соединяющий свои лепестки. Теперь Кристоф и Корнелия, преклонив колена, стояли на низенькой скамеечке, склонив головы и спрятав лица в ладонях. Они были подавлены сознанием своей недостойности и одновременно возвышены блаженной уверенностью, что нет ничего такого, что было бы невозможно простить, и им обоим впервые открылся простой и непостижимый смысл жертвы, принесенной Христом в дар нам всем; ведь он был и человеком, нашим братом, но и Богом тоже и подарил нам то, что, будучи человеком, почел для нас необходимым… И им обоим чудилось, будто они и вправду с легкостью идут по воде…

Без всяких выспренних слов священник произнес формулу венчания — краткое и исчерпывающее объяснение церковью таинства брака. А потом, видимо радуясь возможности наконец-то нарушить строгость церковного обряда, сердечно улыбнулся и крепко пожал молодым руки.

— Оставайтесь такими же счастливыми, как сейчас, и да откроется вам истина: каждое таинство таит в себе тайну — как стать счастливыми… и даже счастливее, — добавил он тихо.

Лето, казалось, купалось в собственном великолепии, хотело и нежиться, и потягиваться, и мечтать, и улыбаться в собственном восхитительном саду. Когда они вышли из церкви, чудесный день приближался к своей середине. Все плакали, кроме молодоженов и Ганса, который выглядел даже более счастливым, чем они: их души сковывал переизбыток счастья…

Все медленно двинулись домой пешком сквозь потоки уличного транспорта. Ганс шагал слева от Корнелии, сжимая в руке шлейф ее белого подвенечного платья. Он улыбнулся молодой, красивой невестке, потом засмеялся вместе с братом и тут же отвернулся… Они выглядели так, словно были совсем еще мальчишками и только что совершили вместе какую-то веселую шалость… Однако между теми днями детства и нынешним днем было много-много всего, а этот день был таким светлым и в то же время таким мрачным и тяжким, как никакой другой… Гансу вдруг все вокруг показалось препятствием, сотканным из мрака, и он почувствовал, как в глазах его помутнело от резкой боли, но Кристоф по-прежнему весело глядел на него и, хотя тоже почувствовал внезапный страх, все же не дал улыбке погаснуть и продолжал улыбаться, пока проблеск счастливого настроения не появился на лице брата…

Когда улица наконец сузилась и им пришлось идти друг за другом, Ганс обрадовался, поскольку он мог отвернуться от Кристофа и вновь окунуться во мрак череды ужасных событий, начиная с прошлого года, когда он отдал Йозефа в руки палачей. Он испугался сам себя, когда та сцена вдруг ясно и четко всплыла у него перед глазами — ведь она была лишь началом приобщения его к зловещим деяниям власти, которая цепями и колючей проволокой теперь держит его в своих руках. Ганс выпустил шлейф платья, пошатнулся, охваченный жутким страхом, и что-то невыносимо горькое наполнило его рот, а потом с кровью быстро растеклось по всему телу и проникло в мозг; он с трудом оперся о какую-то стену, смутно ощущая, что ему надо куда-то убежать, все равно куда; ничего не видя перед собой, он сделал шаг вперед и погрузился в круговерть красных туманов, пляшущих огоньков и мрачных каменных стен; все это вертелось вокруг него все быстрее и быстрее, круг бешеного вращения все сужался и сужался, и вдруг ничего… совсем ничего…