Карина Дёмина - Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

• Название: Медведица, или Легенда о Черном Янгаре
• Автор: Карина Дёмина
• Жанр: Фэнтези

Вновь история о любви, о кровной мести, женском коварстве и мужской слабости. О том, что верность не купишь, но продать всегда можно. Об оборотнях, на сей раз традиционных, и о том, что человек всегда в состоянии переломить судьбу.

Что будет: Север, немного финской мифологии и нечисти (правда, здесь будут лишь мотивы), богов, героев негероического плана, дева-оборотень и Черный Янгар, человек, лишенный души.

Чего не будет: опять же легких побед и слабых врагов.

---

— Тебя поймают, — сказал и сплюнул. — Поймают и живьем похоронят…

— Пусть сначала поймают.

Янгхаар закончил сооружать петлю и перекинул веревку через сук.

— Олли ты дал поединок.

— Олли от меня не бегал.

— Ты… — Якки сглотнул, вывернул шею, верно, гадая, далеко ли люди и псы.

Вдруг да успеют.

Нет, не успеют.

— Ты не посмеешь так… ты…

— Посмею.

Он попытался прижать подбородок к груди, но петля все равно опоясала шею.

— Где Талли? — спросил Янгхаар, затягивая петлю. — И твой отец?

Думал, будет упираться, но в глазах Якки жил страх. И страх этот поторопил с ответом.

— Если скажу, отпустишь?

— Убью быстро.

— Отпусти… тебе же отец нужен… он во всем виноват… я просто…

— Где?

— Олений город. Я не воевал с тобой! Я не…

Клинок пробил тонкую височную кость, и Якки, дернувшись, замер. Эта была легкая смерть. Недостойная труса. Тело он все-таки вздернул, запирая душу. Прислушавшись — собаки были близко — отступил во влажный сумрак леса.

До Оленьего города неделя пути.

Хватит времени, чтобы придумать, как добраться до Тридуба.

Глава 41. Сородичи

Мы въезжали в Олений город затемно. Я слышала, как изменился голос дороги: теперь колеса стучали по камню. Повозка то покачивалась, то вздрагивала, порой мне казалось, что еще немного, и она рассыплется, и я загадывала, чтобы с нею рассыпалась и клетка.

Не сбылось.

— Дорогу! — раздалось грозное. И хрипло заревели турьи рога, возвещая, что идет важный человек. За ними не слышала я ничего, но зато в нос ударил венок запахов, в котором смрад зеленеющей воды изо рва переплетался с дымом, вонью выгребных ям и красилен. Тонким вьюнком пробивался аромат свежего хлеба, и ощутив его, я поняла, что голодна.

Но не настолько, чтобы есть сырое мясо.

Дом моего отца был роскошен.

Два этажа. И красный камень стен, опоясанный узором изразцов. Узкие окна, затянутые цветными стеклами. Высокое резное крыльцо, у которого уже столпилась челядь. Привычная суматоха захлестнула двор. Сновали мальчишки, забирали коней, подавали питье и влажные рушники. Крутились под ногами собаки, визжали. Кто-то кричал, кто-то заходился надрывным плачем…

— На задний двор, — голос отца заглушил прочие звуки. — И охрану…

Дальше я не расслышала.

Что было позже?

Ничего.

День и снова день.

Множество дней, каждый из которых прибавлял весеннего тепла. Солнце пробиралось и на задний двор, скатывалось по каменным стенам, по врытым в землю столбам, вязло в подмокшей за зиму соломе крыш, и все-таки касалось железных прутьев моей клетки.

Таял снег, лишь у задней стены оставались ноздреватые, покрытые коркой угольной пыли сугробы. К лужам слетались галки и суетливые синицы.

Моя клетка ржавела.

А я…

Я считала прожитые дни, отмечая их когтями на дощатом полу, под которым, к сожалению, тоже лежали железные прутья.

Я была зверем. И я была человеком.

Хийси-оборотнем, поглядеть на которого приходили все, кто только обретался в доме Ину..

Отец и его гости — открыто, впрочем, никто из славных воинов так и не решился подойти к клетке вплотную. Они стояли, разглядывали меня, переговаривались, обсуждая, достанет ли у меня свирепости, чтобы продержаться на арене хотя бы день. Бились об заклад. И золотые монеты переходили из рук в руки.

Скрывая интерес, но все же не таясь, подходили к клетке воины. Присаживались, кто в пяти шагах, кто — в трех. Разглядывали. Хмурились. Деловито сплевывали под ноги, чтобы тут же растереть плевок сапогом. Эти обсуждали размер и длину когтей…

…и человеческое обличье, которое не так уж уродливо.

…от их разговоров, от откровенности и грязи, которая скрывалась за словами, меня тошнило.

А по вечерам, в сумерках, к клетке подбирались слуги. И вновь меня окружал шепот.

Только рабы были молчаливы.

Но их тоже мучило любопытство, но страх мешал его выдать. Всем. Кроме Олли.

Какой это был день? Тяжелый. С утра пришел отец, который, глянув на выброшенное из клетки мясо, приказал:

— Ешь.

А я, обернувшись — для медведицы клетка была чересчур мала, а человеком в ней и ходить получалось, — ответила:

— Я не ем сырое мясо.

— Пока, — согласился Ерхо Ину, и плеть его щелкнула перед самым моим носом, обвила нежно железный прут. — Тебе придется. Или ты сдохнешь от голода.

Пускай. Но зверь во мне не получит крови.

И после ухода отца я легла.

Подстилку не меняли несколько дней кряду, солома пропиталась влагой, подгнила, вонь исходила и из ведра, поставленного в углу клетки, теперь казалось, что и моя шерсть источала смрад. Наверное, я и вправду выглядела чудовищем, если появившаяся у клетки Пиркко, моя прекрасная сестрица Пиркко, брезгливо скривилась.

Она была по-прежнему хороша. И дорогое убранство лишь подчеркивало яркую красоту Пиркко.

В черных волосах капельками росы проблескивали алмазы. Шею опоясывали золотые ожерелья. А на плечах снежной шубой лежали искристые лисы.

— Это и вправду ты, — сказала она, взмахом руки отогнав охрану.

Пиркко единственная посмела приблизиться к клетке на расстояние вытянутой руки.

— Мы думали, что ты умерла, — она произнесла это так, что сразу стало ясно: мне и вправду было бы лучше умереть. А еще лучше — вовсе не появляться на свет.

— Скажи что-нибудь.

Она вытянула руку, и в раскрытую ладонь тотчас легло яблоко.

Налитое. Полосатое, в красную черточку. С упругой кожицей, которая не поддается гнили.

В Лисьем логе лишь одна яблоня дает такие. И каждый год я, забравшись на самую ее вершину, где веточки были тонки, словно соломины, бережно снимала такие вот полосатые, налитые солнечным светом и соком, яблоки. Я складывала их в полотняную сумку, чтобы, спустившись, отереть каждое навощенной тряпочкой. Переложенные соломой, яблоки хранились всю зиму.

И даже весной оставались плотными, сладкими, будто только-только снятыми с ветки.

— Хочешь? — спросила Пиркко. — Отец говорит, что ты ничего не ешь. Или тебе не надо?

— Надо.

И голод уже подступает ко мне.

— Но мясо тебе не нравится?

Какой внимательный взгляд. И губка нижняя чуть отвисла.

— Сырое — нет.

— Оборотни едят сырое, — Пиркко все еще держала яблоко на ладони, поглаживая пальцами левой руки.

— Не все.

Она не услышала меня.

— Без мяса у тебя не будет сил. Тогда ты умрешь слишком быстро. И мой муж будет недоволен.

Я не хочу слушать ее. И в то же время не желаю, чтобы Пиркко уходила. Она — единственная, кто заговорил со мной. А я устала от молчания.

— Ты вышла замуж?

Она вздернула подбородок и одарила меня насмешливым взглядом.

— Мой супруг — кёниг. Ты увидишь его.

И Пиркко бросила яблоко. Не потому, что боялась передать его в руки мне, но потому что брезговала прикасаться к такой, как я.

Яблоко упало на кучу соломы.

Хорошо.

Выдержала плотная кожура, чуть бочок примялся, а так… я подняла это яблоко и прижала его к щеке. Теплое… странно, мне казалось, я потеряла способность ощущать тепло. А еще живое. В нем — капля солнца, запертая в сладком соке, от которого пальцы станут липкими, и в белой хрустящей мякоти, в гнезде из зерен. Каждое прорастет, если брошу, но…

…не в этом дворе.

— Из тебя даже оборотня не вышло, — вздохнув, заметила сестрица. И пробежавшись пальцами по монетам ожерелья, поинтересовалась: — Почему ты ни о чем не спрашиваешь?

Молчи, Аану.

Она здесь не для того, чтобы помочь тебе. Ей просто любопытно.

— О чем? — к яблочной кожуре прилипли былинки, и я снимаю их пальцами, пытаясь вернуть прежний восковой блеск.

— Например, — острые ноготки царапают поверхность крупного сапфира. — О том, что тебя ожидает…

— Придет время — узнаю.

Смерть.

Я видела ее в руках того воина. Она сидела на острие копья, цепляясь за клинок призрачными лапами. И голос ее был голосом толпы.

— Или о толстяке… его Кейсо зовут? Забавный был…

Закусываю губу, чтобы не закричать.

— По-моему, отец поступил неразумно, убив его, — губы Пиркко тронула слабая улыбка. — Каам пригодился бы, когда появится твой муж. Кстати, он знает, чем ты стала?

Знает.

И не считает меня чудовищем.

Он оставил нас в Горелой башне, счел укрытие надежным. А брухва открыл дорогу и…

— Знает, — в голосе Пиркко мне почудилось разочарование. — Скажи, это он тебя наградил?

Она почти коснулась собственной щеки, но в последний миг опомнилась и руку одернула. Трижды сплюнув через левое плечо — вдруг да тень моего уродства за нею увяжется — Пиркко велела:

— Отвечай.

— Нет.

Зачем я лгу?

Не знаю сама.

— На редкость уродливо, — сестрица качает головой. — Ему, должно быть, противно смотреть на тебя.