Тони Дювер - Портрет человека-ножа

• Название: Портрет человека-ножа
• Автор: Тони Дювер
• Жанр: Современная проза

---

ПОРТРЕТ ЧЕЛОВЕКА-НОЖА

Перевод Валерия Нугатова

В траве лежит тело мальчишки. Нижняя часть живота кажется изуродованной, но кровь, заливающая пенис и яички, вытекает только из длинной зияющей раны рядом с пупком.

Ночь. Идет дождь.

Одна из лужаек перед домом: ее затеняют деревья, в маленьком бетонном бассейне - холодная вода; высокая трава цветет.

За домом - не сад и даже не парк, а широкий простор загородного участка, разграфленного прямыми аллеями. Они очерчивают клумбы, заросли, рощицы, луга и лужайки. Каждая из этих зон тоже разлинована неодинаковыми, петляющими аллеями поменьше, по которым можно добраться до самых низких мест - тайников, хрупких глубин, сокровенных вольер, что так нравятся детям: сюда изредка забредают окрестные ребятишки.

Из центральной аллеи, тянущейся до самой реки, которая служит границей владения со стороны полей, можно охватить взором чередующиеся массы, рельефы, углубления, растительный орнамент. Все в запустении: неокультуренная, дисгармоничная, беспорядочная, неприглядная перспектива. Сад уныл и непривлекателен.

Цветы еще не опали, но их лепестки сморщились, краски поблекли, а стебли истончились и задеревенели. Ветерок не колышет и грациозно не сгибает их. Это место им идеально подходит, и они остаются цветами, пусть и увядшими.

На первом этаже дома - большой зал из розового камня. Слева при входе - обшитая панелью маленькая гостиная, ведущая в большую комнату, тоже с панелями. Справа наверху и чуть дальше... забыл, что там.

Из четырех окон на каждом этаже видны луга и верхушки деревьев, а вдалеке прохладный водный поток.

Только тени на ладонях, бесцветное воспоминание.

По вечерам я часто хожу на реку: в такую жару приятно купаться, потом крепче сон. Часть берега забронирована, и я сижу в воде, но не плаваю: это причал, шлюз, место для стирки белья или все вместе - бетонный спуск, куда в другое время дети приходят играть корабликами из древесной коры, ну и купаться. У них нет на это права, участок, огражденный решеткой и рядом деревьев, принадлежит мне, но в остальных местах вода грязная, поэтому дети приходят сюда.

Я долго остаюсь в воде и дремлю, а река струится по моему телу, касаясь туловища, коленей и яичек. Она ласкает шрам на животе, рядом с пупком, мой член покачивается, а волоски встают дыбом, точно шевелюра утопленники.

Зима не кончается. Тучи нависают, высасывают свет, увлажняют легкие: идет снег.

Снег не перестает падать ни на минуту. и вот наконец недвусмысленно застывает между небом и землей: куда ни кинешь взгляд, все вокруг стало серым и ватным. Грязная сырость. густая и почти такая же плотная, как тело, затерянное внутри нее и плохо очерченное, словно сама плоть сыплет серым снегом.

Каждое утро я должен спускаться в сад, пересекать посыпанную гравием эспланаду, лужайки, бамбуковую чащу, идти вдоль стены, добираться до железной калитки, выходить, снова подниматься по проулку до выгонов, переходить мост через реку, огибать луга, искать на опушке сухие ветки потолще, проделывать тот же путь в обратном направлении, приносить свою ношу домой, распиливать толстые ветки на поленья, ломать тонкие на хворост, складывать часть топлива в дровяном сарае и вносить немного к себе в комнату. Я закрываю дверь, разжигаю огонь, усаживаюсь на плетеный стул у окна, смотрю на птиц, парящих на ветру, и порой слышу вдалеке детское пение, которое доносится с улицы или из моего сада, ведь они туда приходят даже зимой. Мне больше нечем заняться: сплю я много, но беспокойно и тревожно - наверное, из-за плохого питания: хлеб, кофе, овощи, да изредка яйца, за которыми я хожу на фермы. Я не хочу, чтобы их приносили, крестьяне пришлют ко мне своих сыновей.

У моего ножа такое затупленное лезвие, что не рискнешь им пырнуть, разрезать или поранить кого бы то ни было. Предмет столь же нежный, как и всякая плоть, куда он способен проникнуть.

Постелью мне служил свалявшийся от долгого употребления матрас, который лежал на деревянном каркасе, заменявшем сетку: никаких простыней, а не то пришлось бы их стирать, да парочка одеял - наподобие тех, что предназначаются для солдат и лошадей.

Над кроватью висел большой ковер, когда-то красивый. У другой стены, над моей головой, этажерка из двух сосновых досок: на нижней полке стояли два десятка старых сброшюрованных томов, а верхнюю украшали случайно подобранные предметы, довольно уродливые и бесполезные.

Был еще столик с выгнутыми ножками, прежде служивший тумбочкой: там когда-то стоял бронзовый бюст Наполеона. Теперь же бюст валяется на полу, у камина: в профиль видны верхняя часть шляпы, нос, отворот сюртука и голова орла, разворачивающего крылья веером, откуда и выступает торс тирана. Черная птица приоткрывает клюв.

У настоящих орлов рыжеватое оперение, они кровожадны, их приручают и учат убивать.

На том столике стояли фарфоровая миска, подсвечник и лежала прядь волос, обвязанная синей лентой с золотыми нитями.

По уличной канаве вдоль дома вода течет на северо-запад.

Из подвального окна можно следить, как дождевая влага струится справа налево, слышать ее шум и в темноте даже замечать в этом сером, точно камень, ручье - вспышки, изогнутые отблески, грозовые клубки, которые исходящий из-за дома желтый свет отбрасывает на жидкий витой узор, переполняющий канаву. Если протянуть руку между прутьями решетки, можно дотронуться до воды. Это напоминает окошко тюремного подвала, в которое видны лишь облака или деревья, да изредка - ноги прохожих. Еще можно было бы подняться на последний этаж и, наклонившись, увидеть узкие лодки с веслами по бокам - человеческие тела.

Здесь все комнаты, от подвала до чердака, могут служить пунктами наблюдения за улицей или садом. Похоже на крепость с часовым.

Человек неопределенного возраста, в серой блузе и синих саржевых брюках с расползающимися внизу штанинами, ведет двойную шеренгу детей от восьми до двенадцати лет во улице, вдоль дома сто ли тюремным. то ли больничным, то ли пансионным фасадом.

Мальчишки посматривают на окна с черными решетками и опускают взгляд к подвальному окошку, за которым мерцает тусклый, желтый, почти оранжевый свет грязной лампочки.

Группа детей идет в ту же сторону, куда течет дождевая вода. Некоторые касаются стены тыльной стороной ладоней, другие спотыкаются на плохо пригнанных булыжниках. Улица выгибается: над шеренгой детей, шагающих вдоль дома, возвышается другая, параллельная, и она движется чуть ли не посредине мостовой.

Учитель в больших черных ботинках в в куртке, наброшенной поверх блузы. Он прикрывает стоячим воротником затылок от очень мелкой мороси, на которую мальчишки не обращают внимания: приходится даже следить, чтобы идущие с краю не соскользнули в канаву.

Они удаляются, дождь утихает, и в тучах временами приоткрываются почти белые просветы.

Ребенок лежит ничком. Голые ягодицы, голая спина, голые ноги. Его рост от головы до пят-метр тридцать-сорок. Совершенно расслабленное лицо немного зарылось в траву, веки смежены, рот приоткрыт, волосы - в милом беспорядке.

Через пару часов после восхода солнца: голубое небо и яркие цвета. Свежий, словно рассвет, грациозно дремлющий труп.

Моя кровать стоит напротив стены, обитой синим шелком, где пчелы смешались с королевскими лилиями. Насекомые дрожат на ветру и машут крыльями со скоростью двигателя. Цветы на гибких стеблях указывают направление ветра, а в траве блестит прядка белокурых, золотистых волос, очень тонких на ощупь. Я подбираю ее: снизу она испачкана землей. Я выпрямляюсь, и ветер заслоняет мне взор прядью моих собственных волос.

Мне нравится эта обивка, хоть я и задыхаюсь от тесноты: летом здесь душно, а зимой кажется, будто меня похоронили заживо. В камине пылает зловещий огонь - погребальная жаровня.

Нож на красном плиточном полу, и больше ничего. Восьмиугольные, большие, лакированные плиты из материала цвета запекшейся крови. Вокруг камина, где я разжигаю огонь, они теплые.

Но это приглушенный красный, тогда как стол у окна - пылающего цвета, пусть и усеянный белой пылью, похожей на чешуйки того мотылька, что летит на пламя, привлеченный огнем, где гаснут цветы: в этой-то рдяной воде с кусающимися цветами мотылек и тонет.

Пустота. Развернуть на столе лист бумаги, уголки которого загнулись, пока он лежал у меня в кармане. Графитный карандаш оставляет легкий серый след. Вверху листа я провожу две параллельные линии, означающие веду, пишу слово «река», потом зачеркиваю и пишу «рвы». Вдоль рвов - липовая аллея: деревьев около сорока, они могучие, благоухающие, их серая и влажная кора, изрытая мелкими черными ранками, покрыта с северной стороны зеленой пыльцой. Я пишу «липовая аллея». До дома еще очень далеко.

Я остаюсь на берегу реки или рвов: за ними - луга, уже за пределами листа. Я ставлю ржавую решетку, чей рисунок напоминает пчелиные соты: ее оплетает бело-розовый вьюнок, над которым склоняется лицо.