Роберт Энсон Хайнлайн - Чужой в стране чужих

• Название: Чужой в стране чужих
• Автор: Роберт Энсон Хайнлайн
• Издательство: Флокс
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1992
• ISBN: 5-87198-030-9

«Чужой в стране чужих» (англ. Stranger in a Strange Land, название также часто переводится на русский язык как «Чужак в стране чужой»; рабочее название (в рукописи) The Heretic — «Еретик») — философский роман Роберта Хайнлайна, в 1962 году удостоенный премии «Хьюго». На Западе имеет «культовый» статус, считаясь самым известным из фантастических романов, когда-либо написанных. Сюжет содержит массу историко-философских аллюзий, являясь жизнеописанием Валентайна Майкла Смита, человека, воспитанного марсианами, вернувшегося на Землю и ставшего здесь новым мессией. Публикация романа вызвала скандал, связанный со слишком вольным, по нормам тогдашней цензуры, изображением сексуальной жизни и религии. До 1991 года в США роман выходил в урезанном 25% по сравнению с рукописью виде. Все русские переводы сделаны с сокращённого варианта.

---

— Хорошо.

Она встала.

— Я сейчас оденусь. Тебе нужны эти книги? Я могу переслать их Джубалу.

Он щелкнул пальцами, и вся груда книг исчезла… за исключением подарка Патриции.

— Эту мы возьмем, иначе Пат обидится. Но, Джил, сейчас я хотел бы сходить в зоопарк.

— Хорошо.

— Я хочу взглянуть на верблюда и спросить его, отчего он такой угрюмый. Может быть, верблюды — Старшие этой планеты… и именно в этом неправильность этого места.

— Две шутки за один день, Майк.

— Я не смеюсь. И ты. И верблюд. Может, он грокает, почему. Это платье нравится тебе? Что-нибудь из нижнего белья?

— Да. На улице прохладно.

— Держись. — Он поднял ее на пару футов. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь опускайся и подними руки. Тебе ни к чему. Теперь платье… вот и готово. Тебе, как всегда, все к лицу. Ты очень хорошо смотришься. Возможно, мне стоит поработать горничной, раз уж я ни на что больше не годен. Мытье, шампуни, массажи, прически, макияж, одевание на все случаи жизни. Я могу даже выучиться формировать твои ногти, чтобы это шло тебе. Этого достаточно, мадам?

— Ты будешь прекрасной горничной, милый.

— Да, я это грокнул. Ты выглядишь так прекрасно, что я подумываю, не забросить ли все подальше и не сделать ли тебе массаж сближающего типа.

— Да, Майкл.

— А я думал, ты выучилась ждать. Сперва отведи меня в зоопарк и купи арахиса.

— Да, Майк.

В Голден Гейт-Парк было ветрено и холодно, но Майк этого не замечал, а Джил выучилась не зябнуть. Но все равно было приятно ослабить контроль в теплом обезьяньем домике. Единственно, за что Джил нравилось это место — это за тепло. А вообще она не любила здесь бывать. Обезьяны угнетающе походили на людей. Она, как ей думалось, навсегда распрощалась с ханжеством. Она выросла до того, чтобы испытывать аскетическую, почти марсианскую радость от всех физических проявлений. То, что обезьяны прилюдно совокуплялись и испражнялись, не оскорбляло ее чувств. Эти арестанты не искали укрытия для подобных дел, и не следовало за это к ним придираться. Она смотрела без отвращения, без брезгливости. Но неприятно было то, что они были «совсем как люди»: каждое действие, каждая гримаса, озадаченный вид при столкновении с какой-либо проблемой напоминали ей о том, что она меньше всего любила в собственной расе.

Джил предпочитала Львиный дом: мощь самцов, опасных даже за решеткой, безмятежное материнство огромных самок, величие бенгальских тигров с рвущимися из глаз джунглями, стремительность маленьких леопардов, острый мускусный запах, с которым не в состоянии справиться кондиционеры. Майк разделял ее чувства. Они часами простаивали либо здесь, либо в птичнике, либо около рептилий, либо около бассейна с моржами. Однажды Майк сказал, что для того, кто вылупился на этой планете, прекрасно быть морским львом.

Когда Майк впервые увидел зоопарк, он был в полном расстройстве. Джил с трудом убедила его подождать и грокнуть, ибо он собирался освободить всех животных. В конечном итоге он пришел к заключению, что большинство животных не выживет там, куда он собирался их перенести. Зоопарк был чем-то вроде гнезда. Для этого вывода ему потребовалось несколько часов полнейшего отключения, после чего он уже не грозился уничтожить железные брусья, решетки и стекла. Он объяснил Джил, что брусья служат, скорее для того, чтобы удерживать людей, чем животных, что он неверно грокнул сначала. После этого Майк в любом городе обязательно посещал зоопарк.

Но сегодня даже мизантропия верблюдов не изменила настроения Майка. Не подняли его и обезьяны. Они с Джил стояли перед клеткой с семейством обезьян-капуцинов и смотрели, как они едят, флиртуют, нянчат детенышей, бесцельно носятся по клетке. Потом Джил стала бросать орехи.

Она бросила арахис одному самцу. Но раньше, чем тот поднес его ко рту, более крупный самец вырвал орех и закатил ему здоровенную оплеуху. Бедняга не сделал никакой попытки броситься на обидчика. Он только колотил лапами по полу и верещал в бессильной ярости. Майк очень серьезно смотрел на происходящее.

Неожиданно обиженный капуцин метнулся через всю клетку, схватил еще меньшую обезьяну, повалил ее на пол и задал трепку, гораздо более сильную, чем получил сам. Побитая обезьяна, всхлипывая, поковыляла прочь. Остальные капуцины не обратили на это ни малейшего внимания.

Майк откинул голову и засмеялся… истерично и бесконтрольно. Ему не хватило воздуха, он задрожал, осел на пол, но все продолжал хохотать.

— Прекрати, Майк!

Он попытался, но хохот вырвался наружу. К ним поспешно подошел служитель.

— Вам нужна помощь?

— Вы не вызовите такси? Наземное, воздушное… какое угодно. Мне нужно увезти его отсюда. — Она помолчала и добавила: — Он плохо себя чувствует.

— Доктора? Похоже, у него припадок.

— Кого хотите!

Через несколько минут она уже сажала Майка в воздушное такси. Сказав водителю адрес, она повернулась к Майку:

— Майк, послушай меня! Прекрати!

Он на какое-то время успокоился, через минуту закашляются, потом снова захохотал, потом опять закашлялся, снова захохотал… Джил закрыла глаза и молчала, пока они не прибыли домой. Она помогла ему подняться наверх, раздела и уложила на постель.

— Все хорошо, милый. Если надо, отключись.

— Я в порядке. Наконец-то я в полном порядке.

— Надеюсь. — Она вздохнула. — Ты напугал меня, Майк.

— Прости, Маленький Брат. Я тоже испугался, когда первый раз услышал смех.

— Майк, что случилось?

— Джил… я грокнул людей.

— Что? «???»

— «Я правильно сказал, Маленький Брат. Я грокнул». Теперь я грокнул людей, Джил… Маленький Брат… драгоценная моя… чертенок мой со стройными ножками, развратный, сладострастный, распутный, влекущий… прекрасные грудки и нахальная попка… нежный голос и мягкие ладошки. Радость моя.

— Майк, я не узнаю тебя!

— О, я знал слова. Я просто не знал, когда или почему говорить их… И почему ты хочешь их слышать. Я люблю тебя, сердечко мое. Теперь я грокнул «любовь».

— Ты всегда ее грокал. И я люблю тебя, ласковая моя обезьяна… Милый мой.

— Вот именно, что обезьянка, положи мне голову на плечо и скажи шутку.

— Просто сказать шутку?

— Прижмись ко мне. Скажи мне шутку, которую я раньше не слыхал, и посмотри, в нужном ли месте я засмеюсь. Я уверен, что не ошибусь. И я скажу, почему это смешно. Джил… я грокнул людей!

— Но как, милый? Ты расскажешь мне? Для этого надо говорить по-марсиански? Или мысленно?

— Нет, в том-то и дело. Я грокнул людей. Я — один из них… поэтому теперь я могу объяснить это на языке людей. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда им больно… потому что это единственный способ унять боль.

Джил озадаченно уставилась на него.

— Может быть, я одна из тех, кто не принадлежит к людям. Я не поняла.

— Нет, ты принадлежишь к людям, маленькая обезьянка. Ты грокаешь это настолько автоматически, что даже не думаешь об этом. Потому что ты росла среди людей. Я же — нет. Я был словно щенок, выросший вдали от собак, который не может быть таким, как его хозяева, и никогда не станет настоящим псом. Поэтому я должен был учиться. Брат Махмуд учил меня, Джубал учил меня, множество людей учили меня… и ты — больше всех. Сегодня я получил диплом — и засмеялся. Бедный маленький капуцин.

— Который из них, милый? Этот большой — просто подлец… Да и тот, кому я кинула арахис, тоже оказался таким же подлецом. Там определенно не было ничего веселого.

— Джил, Джил, любимая моя! Сколько марсианского тебе еще надо впитать. Конечно, это не было весело, это было трагично. Вот почему я вынужден был смеяться. Я глядел на клетку с обезьянами — и вдруг увидел все те подлые, глупые и абсолютно необъяснимые вещи, которые видел, о которых слышал и читал, когда был со своим народом… И неожиданно мне стало так больно, что я захохотал.

— Но… Майк, милый, ведь смеются, когда хорошее настроение, а не тогда, когда страшно.

— Да? Вспомни Лас-Вегас. Когда вы, девушки, выходите на сцену, люди смеются?

— Ну… нет, конечно.

— Но ведь вы, девушки, самая прекрасная часть программы. Вы вызываете у людей хорошее настроение. Я грокаю теперь, что если бы они смеялись, то это бы оскорбило вас. Нет, они смеялись, когда у клоуна заплетались ноги и он падал… или еще над чем-нибудь таким же дурным.

— Но не все люди смеются над этим.

— Да? Может быть, я еще не полностью грокнул. Но расскажи мне что-то, что заставляет тебя смеяться, сердечко мое… расскажи анекдот или какой-то случай… что хочешь, но только то, что заставляет тебя смеяться до слез, а не просто улыбаться. А потом посмотрим, нет ли там где-нибудь неправильности… И будешь ли ты смеяться, если неправильности нет. — Он задумался. — Я грокаю, что, когда обезьяны выучатся смеяться, они станут людьми.