Жозе Эса де Кейрош - Жозе Матиас

• Название: Жозе Матиас
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1985

…Я жду выноса тела Жозе Матиаса – Жозе Матиаса де Албукерке, племянника виконта де Гармилде… – такой изысканный молодой человек, белокурый, как пшеничный колос, с закрученными вверх усами странствующего рыцаря и слабо очерченным безвольным ртом. Истинный дворянин, с утонченным и строгим вкусом. И пытливым умом, одержимым важнейшими идеями века и таким острым, что постиг мою «Защиту гегельянской философии». Этот образ Жозе Матиаса относится к 1865 году, так как последний раз я столкнулся с ним морозным январским вечером в одном из подъездов па улице Сан-Бенто; он был одет в медового цвета изорванный на локтях сюртук, дрожал от холода, и от него отвратительно пахло водкой…

---

Жозе Мария Эса де Кейрош Жозе Матиас

Дивный вечер, друг мой… Я жду выноса тела Жозе Матиаса – Жозе Матиаса де Албукерке, племянника виконта де Гармилде… Вы, мой друг, безусловно, его знавали – такой изысканный молодой человек, белокурый, как пшеничный колос, с закрученными вверх усами странствующего рыцаря и слабо очерченным безвольным ртом. Истинный дворянин, с утонченным и строгим вкусом. И пытливым умом, одержимым важнейшими идеями века и таким острым, что постиг мою «Защиту гегельянской философии». Этот образ Жозе Матиаса относится к 1865 году, так как последний раз я столкнулся с ним морозным январским вечером в одном из подъездов па улице Сан-Бенто; он был одет в медового цвета изорванный на локтях сюртук, дрожал от холода, и от него отвратительно пахло водкой.

Да вы, мой друг, однажды, когда Жозе Матиас, возвращаясь из Порто, задержался в Коимбре, даже поужинали с ним на Пасо-де-Конде! И Кравейро, который писал свой труд «Сатанические насмешки и скорбь», чтобы поддержать спор между Школой пуристов и Сатанической школой, прочел тогда свой сонет, полный мрачного идеализма, «Сердце в клетке груди моей…». А еще я вспоминаю Жозе Матиаса в широком черном атласном галстуке, торчащем из-под жилета льняного полотна, не отрывающего глаз от горящих в канделябрах свеч и чуть заметно улыбающегося тому, чье сердце рычало в грудной клетке… Это было апрельским вечером, на неба стояла полная луна. Потом мы все вместе прогуливались по тополевой аллее и мосту. Жануарио с чувством пел печальные романтические песни того времени:

В час вечерний, пред закатом
Ты смотрела молчаливо,
Как вскипал поток бурливый
У твоих девичьих ног…

Жозе Матиас стоял, облокотившись на парапет мостя и устремив глаза и душу к луне!

Почему бы вам, мой друг, не проводить столь интересного молодого человека на кладбище «Безмятежность»? У меня, как и подобает преподавателю философии, – наемный экипаж… Что? Светлые брюки! О мой дорогой друг! Из всех материализованных форм сочувствия самая, пожалуй, грубо материальная – это черный кашемир. А ведь тот, кого мы провожаем в последний путь, был большой спиритуалист!

Из церкви выносят гроб. Всего три экипажа и сопровождают его на кладбище. Но, друг мой, по правде говоря, Жозе Матиас умер шесть лет тому назад в полном расцвете сил. Этот же, в обшитых желтыми лентами досках, – мало похожий на него труп пьяницы без имени и прошлого, которого февральский холод, сам того не желая, убил в подъезде.

Кто тот субъект в золотых очках, восседающий в двухместной коляске?… Право, не знаю. Возможно, богатый родственник, из тех, которые появляются на похоронах с траурной лентой, свидетельствующей о родственных связях, тогда, когда покойник уже не может ни докучать, ни компрометировать их. Тучный желтолицый мужчина, сидящий в экипаже, – Алвес-Мерин, издатель журнала «Шпилька», страницы коего, к большому сожалению, скупятся на философские статьи. Что связывало Алвеса-Мерина с Жозе Матиасом?! Не знаю. Может, пили в одних и тех же кабаках, а может, Жозе Матиас последнее время сотрудничал в «Шпильке»? Или под толстым слоем сала издателя и за издаваемой им сальной литературой кроется чувствительная душа? А вот и наш экипаж… Хотите, чтобы я опустил стекло?… Сигарету?… Спички у меня есть… Так вот, на меня и мне подобных, которые в жизни отдают предпочтение логике и требуют, чтобы колос вырастал непременно из зерна, Жозе Матиас производил удручающее впечатление. В Коимбре мы всегда считали его вопиющей заурядностью. Возможно, причиной того была его ужасающая аккуратность. Никогда никакой видимой прорехи на его студенческой, одежде! Никакой случайной пыли на штиблетах! Ни одного непокорного волоска на голове или в усах, всегда столь безупречно расчесанных, что это нас повергало в уныние. Кроме того, из нашего пылкого поколения ой был единственным интеллектуалом, который не оплакивал нищету Польши, прочел, не бледнея и без слез, «Созерцания» и остался безразличен к ранам Гарибальди. И вместе с тем Жозе Матиаса нельзя было упрекнуть в черствости, жестокости, эгоизме или холодности. Наоборот. Приятный товарищ, всегда сердечный и кротко улыбающийся. Его непоколебимое спокойствие, казалось, шло от его сентиментальности и поверхностности. И в то время прозвище Матиас Беличье Сердце, которое мы дали этому юноше, такому приятному, такому белокурому и такому легковесному, было и справедливым, и точным. Когда же Жозе Матиас окончил университет и за смертью его отца последовала смерть матери, хрупкой красивой женщины, оставившей ему наследство в пятьдесят конто, он отбыл в Лиссабон к брату матери – генералу виконту де Гармилде, который боготворил племянника, – чтобы скрасить дядино стариковское одиночество. Вы, друг мой, без сомнения, помните этот безупречный классический образец генерала с сильно нафабренными усами, в панталонах цвета розмарина, туго натянутых при помощи штрипок на сверкающие сапоги, и с хлыстом под мышкой, конец которого, казалось, дрожит и готов исхлестать весь мир. Забавный воин и невероятно добрый человек. Генерал Гармилде жил тогда в Арройосе, в старинном изукрашенном изразцами особняке с садом, где на высоких клумбах любовно взращивал георгины. Сад этот чуть заметно поднимался к увитой плющом стене, которая отделяла его от другого сада – большого и красивого розария советника Матоса Миранды, чей дом с открытой террасой, крышу которой поддерживали две желтые башенки, высился на вершине холма и носил название «Виноградная лоза». Друг мой знает (по крайней мере из легенд, подобных легендам о Елене Прекрасной или Инее де Кастро) о красавице Элизе Миранда, Элизе «Виноградной лозы»… Это была возвышенная, романтическая красавица Лиссабона конца Возрождения. Однако Лиссабон мог ее видеть либо заглядывая в окна ее кареты, либо в один из светлых вечеров среди толпы, гуляющей по Городскому саду, либо на двух балах собрания Кармо, почетным распорядителем которых был Матос Миранда. Богиня редко покидала Арройос и показывалась на глаза смертным. Возможно, причина крылась в провинциальной страсти к домоседству или приверженности к тому высоконравственному слою буржуазии, который в Лиссабоне все еще неукоснительно соблюдал старинный обычай вести затворническую жизнь, а может, просто не смела ослушаться отеческого запрета мужа – уже шестидесятилетнего старика, да еще диабетика? Однако Жозе Матиас каждый день удивительно легко и даже неизбежно видел ее с того самого момента, как обосновался в Лиссабоне, поскольку особняк его дяди, генерала Гармилде, был расположен на выступе холма, рядом с домом и садом «Виноградная лоза», и стоило божественной Элизе выглянуть в окно выйти на террасу или сорвать розу в буксовой аллее как она тотчас же попадала в поле зрения Жозе Матиаса, тем более что ни одно дерево ни в том, ни в другом саду своими густыми ветвями этому не препятствовало. Уверен, что вы, друг мой, как и все мы, посмеивались над следующими избитыми, но бессмертными строками:

То было осенью, когда лик твой,
Освещенный луной…

И вот, как в этой строфе, осенью, возвратясь в октябре месяце с пляжа Эрисейры, бедный Жозе Матиас увидел вечером на террасе дома «Виноградная лоза» освещенную луной Элизу Миранда. Вряд ли, друг мой, вам довелось встречать такой изысканный и обаятельный образ красавицы в стиле Ламартина. Высокая, статная и в то же время гибкая, достойная библейского сравнения – пальма на ветру. Волосы смоляные, густые, блестящие, расчесанные на прямой пробор и спускающиеся вдоль щек двумя волнистыми бандо. Кожа цвета только что распустившейся камелии. Глаза черные, влажные, кроткие и печальные, опушенные длинными ресницами. Ах, друг мой, даже я, столь усердно конспектировавший Гегеля, три дня восхищался ею после того дождливого вечера, когда увидел ее ожидающей карету у подъезда Сейшасов, и посвятил ей сонет! Не знаю, посвящал ли ей сонеты Жозе Матиас. Однако все мы очень скоро стали свидетелями сильной, глубокой и совершенной любви, вспыхнувшей в ту осеннюю ночь при свете луны в сердце, которое в Коимбре мы считали беличьим!

Вы хорошо понимаете, что такой сдержанный и скромный молодой человек не вздыхал открыто. Однако еще со времен Аристотеля известно, что любовь и дым не скроешь, а потому очень скоро любовь нашего скрытного Жозе Матиаса обнаружила себя: подобно легкому дыму, она начала просачиваться сквозь невидимые щели охваченного пожаром дома. Отлично помню, как, возвратившись из Алентежо, я навестил его в Арройосе. Был июльский воскресный день. Он собирался поужинать у своей двоюродной бабушки доны Мафалды Норонья, проживающей в Бенфике в поместье «Кедры», где по воскресным дням имели обыкновение ужинать Матос Миранда и божественная Элиза. Думаю, что она и Жозе Матиас только здесь, в этом доме, и встречались, особенно среди задумчивых тополевых аллей и укромных затененных уголков, легко предоставлявших им эту возможность. Окна комнаты Жозе Матиаса выходили как в сад Матиасов, так и в сад Миранды, и, когда я вошел, он спокойно заканчивал свой туалет. Никогда, друг мой, я не видел лица, излучающего такое безмятежное, такое неизменное счастье! Он улыбался вдохновенной, идущей из самых глубин души улыбкой, когда обнимал меня; улыбался еще приятнее, когда я ему рассказывал свои алентежские неприятности; и позже, восторженно, радуясь теплу и рассеянно разминая в руке сигару; улыбался все время, пока с особым тщанием выбирал в выдвижном ящике комода галстук белого шелка. И ежеминутно, сам того не замечая, как не замечаем мы, когда моргаем, трогательно-нежно поглядывал, на закрытые окна… Поймав этот счастливый взгляд, я тут же обнаружил предмет, которому он был адресован: на веранде дома «Виноградная лоза» спокойно прохаживалась божественная Элиза, в белом платье и белой шляпке, раздумчиво натягивая белые перчатки и тоже не оставляя без внимания окна моего друга, на которых косой луч солнца оставлял золотые блики. Жозе Матиас все время улыбался и, разговаривая со мной, чуть слышно произносил какие-то любезные и ни к чему не обязывающие слова. Внимание его теперь было сосредоточено на булавке, украшенной кораллом и жемчугом, которой он, стоя перед зеркалом, закалывал галстук, и на белом жилете, который он застегивал и одергивал с благочестием молодого священника, облачающегося впервые в столу и стихарь, перед тем как приблизиться к алтарю. Я никогда не видел, чтобы мужчина с таким наслаждением одевался и душил носовой платок одеколоном. А надев редингот и приколов к нему великолепную розу, он с явным волнением, но более не сдерживая радостного вздоха, подошел к окну и широко распахнул его. Introito ad altarem "Dearn [1] Я продолжал спокойно сидеть на софе. И, дорогой друг мой, – поверьте! – позавидовал этому недвижно стоящему у окна во власти своего возвышенного чувства молодому человеку, глаза, душа и все существо которого были устремлены туда, к ней, к одетой в белое женщине, натягивавшей светлые перчатки и абсолютно безразличной к окружающему ее миру, будто мир этот – всего лишь попираемый ее ногами булыжник мостовой.