Илзе Индране - Камушек на ладони. Латышская женская проза

• Название: Камушек на ладони. Латышская женская проза
• Автор: Илзе Индране
• Издательство: Tapals
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 9984-577-88-0

…В течение пятидесяти лет после второй мировой войны мы все воспитывались в духе идеологии единичного акта героизма. В идеологии одного, решающего момента. Поэтому нам так трудно в негероическом героизме будней. Поэтому наша литература в послебаррикадный период, после 1991 года, какое-то время пребывала в растерянности. Да и сейчас — нам стыдно за нас, сегодняшних, перед 1991 годом. Однако именно взгляд женщины на мир, ее способность в повседневном увидеть вечное, ее умение страдать без упрека — вот на чем держится равновесие этого мира. Об этом говорит и предлагаемый сборник рассказов. Десять латышских писательниц — столь несхожих и все же близких по мироощущению, кто они?

Вглядимся в их глаза, вслушаемся в их голоса — у каждой из них свой жизненный путь за плечами и свой, только для нее характерный писательский почерк. Женщины-писательницы гораздо реже, чем мужчины, ищут спасения от горькой реальности будней в бегстве. И даже если им хочется уклониться от этой реальности, они прежде всего укрываются в некой романтической дымке фантазии, меланхолии или глубокомысленных раздумьях. Словно даже в бурю стремясь придать смысл самому тихому вздоху и тени птицы. Именно женщина способна выстоять, когда все силы, казалось бы, покинули ее, и не только выстоять, но и сохранить пережитое в своей душе и стать живой памятью народа. Именно женщина становится нежной, озорно раскованной, это она позволила коснуться себя легким крыльям искусства…

---

Песок звенел и гудел голосами насекомых. Самые низкие тона принадлежали добытым здесь, самые высокие — привезенным с далекого морского берега кристаллам. Все вместе сверлило уши привычным невыносимым звоном — более глухим, когда приходилось сгибаться, более звонким — когда разгибался. Царапающее многообразие четвертьтонов острыми кошачьими когтями старалось разорвать закаленный до бесчувствия мозг. Ни царапинки не оставалось — звуки источились, обломали когти и, поджав хвосты, вернулись назад, в кристаллы, чтобы вместе с новым гребком песка расцвести такой же роскошной мерзостью. Человек возненавидел бы этот скулеж, если бы еще только мог.

Он одеревенело разогнул спину, смахнул влагу со лба, пригнув голову, метнул языком по плечу, плечо было соленым и липким, — очевидно, соленым и липким было все залитое потом тело. На дне сосуда еще маслянисто поблескивала какая-то малость влаги — отвратительная слизистая бурда, пойло, которое в обычные времена ничего не вызвало бы, кроме дурноты. Дурнота подступила и сейчас, только имя у нее было другое — неизбежность. И еще второе, более удобоваримое для ощущений — привычка.

В один прием высосав штоф, последнюю каплю он еще погонял во рту, чтобы выбить песок из щелей между зубами, и выплюнул длинную, тягучую нить слюны, та, воткнувшись нижним концом в песок, хотела пришить к нему нижнюю губу. Покачав головой, он с интересом посмотрел на гибкую, мерцающую под солнцем иглу. По крайней мере это было красиво. Пальцы оторвали нить от губы и стряхнули, чтоб исчезла в песке. Все равно красиво.

Время отдыха закончилось, он опять взялся за работу. Смотреть вокруг не хотелось, смотреть вокруг было так же противно, как пить согревшуюся на солнце, зачерпнутую чужой грязной рукой воду. Он не фантазировал, он был уверен, что чужие руки были грязными. Показное все еще немного отвращало его, может быть, потому.

Ныла спина, тапки из прорезиненной ткани на наждачной подкладке стерли пальцы ног до мяса. «Это мне только кажется, это только кажется, — заставлял он себя думать. — На самом деле я не здесь, я совсем в другом месте, и нет ни песка, ни тошнотворного пойла… Мне хорошо, мне совсем прохладно, — ах, как прохладно и хорошо мне, — я лежу в высокой, лохматой, влажной траве в тени громадного дерева, и ступни мои щекочет ледяная ключевая вода…»

Повелев ключу журчать под вытянутыми ногами, он невольно облизал потрескавшиеся губы. Язык поймал соленые песчинки. Опять надо было напиться. Пойла. Горло давил жесткий, с зазубринами ком дурноты, он решил согнать его вниз, где тот застрял, свернулся под ложечкой, чтобы давить жесткой каменной болью.

К краю огромного песчаного карьера причалил большой, картинно-яркий автобус. Мягко шаркнув, раскрылись двери, потягиваясь и вихляясь, высыпала толпа оголенных по-летнему людей. Темные солнечные очки предохраняли их, но мешали смотреть в бинокли, впрочем, не было ни того, ни другого — они и не позволяли ослепить себя, и не приставляли дальнозоры к глазам, а поспешили в находившуюся рядом прохладную питейную, чтобы утолить жажду искусственно охлажденными напитками, которые тут заботливо готовили на любой вкус. Вскоре стаей пестрых экзотических птиц они уже более прытко выпорхнули наружу, живо дошуршали до края песчаного карьера, впереди, энергично размахивая руками, шел тот, кто, наверно, был самой главной пестрой птицей, он несколько раз глянул в сторону искусственной пустыни, остальные отцепили очки, заменили их на туннелики биноклей и, приставя к глазам, таращились, таращились, таращились, трясли головами, отняв бинокли от глаз, вытянув шеи, слушали, что говорит главный, который опять всезнающе разводил руками, еще раз потаращились в бинокли, все хором кивали, таращились опять, потом также хором вытирали лбы ослепительно-белыми платочками и один за другим всасывались, как в пылесос, в автобус.

Автобус забрюзжал, зафыркал, — ему тоже было жарко, — и попробовал сдвинуться, чтобы дать место следующему, который уже нетерпеливо переминался, не в состоянии дождаться, когда можно будет спуститься в ложбину асфальтированной площадки у края карьера.

Для двух автобусов места здесь не хватало — это было сугубо интимное мероприятие государственного масштаба, сюда не смели приходить громкими недружными толпами, одним словом — святое место.

…Толпы, толпы, толпы… толпы глупцов… толпы попугаев… Девяносто восемь шагов в одну сторону, девяносто восемь назад… Сколько было вчера? Вчера — чуть меньше. Вчера должно было быть меньше, нет, сегодня должно было быть больше, чем вчера… Таращилки, глазелки, дурилки, всякие разные илки, вилки, милки… Черт бы их побрал. Не станет он на них смотреть.

Он все-таки не удержался — но, возможно, просто отыскал ничтожную причину перевести дух, — и, обеими руками опершись на согнутые колени, с трудом поднял голову, чтобы обратить лицо к автобусному ворчанью, — это движение ломало шею чуть ли не пополам, — и украдкой зыркнул из-подо лба в сторону площадки, потом, словно получив по носу, потупил глаза и опять потащился по своему собственному улиточному следу вперед.

Сейчас ему было почти все равно, каким его видят там, вдали, глаза приехавших. Когда-то, правда, было иначе. И, Бог даст, придет время, и это «иначе» вернется, и опять захочется распрямиться и выше поднять голову. Но прежде придет полное равнодушие, и оно, право же, ничуть не хуже. Если появляется возможность сравнивать. Хороши оба конечных состояния, середина же всегда приносит различные неудобства.

Толпы, толпы, толпы глупцов… девяносто один, восемьдесят семь… Как туфли жмут, как жмут туфли, но наверх нельзя, когда опять окажется внизу, тогда и высыпет песок. Стащит и высыпет. Потом возьмет и влезет в пустые туфли. Помучается и влезет. Всегда влезал, влезет и теперь. Девяносто один, девяносто один… И он грустно улыбнулся тем, на другом берегу.

Я не понимаю причин, которые однажды побудили странного человека избрать столь — мягко говоря — странный образ жизни. Всегда есть какие-то самые главные причины, которые одновременно и самые труднопостижимые. Начатое человеком, право же, воспринималось серьезно — о Господи, сколько долгих лет он не отступал от этого! И все-таки не слышно было, чтоб кто-то называл его ненормальным. Уже одно это было подозрительным и бросало недобрую тень умолчания на всё предприятие, — люди задешево обвешивают других всяческими ярлыками, а печатью безумия отмечают и тех, кто заслуживает этого меньше всего. Близорукость людей была непонятна и необъяснима. Его никто не называл свернутым, совсем наоборот — им гордились. И судя по всему, что вокруг него происходило, можно было подумать — его уважали, им восхищались… Если только эти слова приложимы там, где не может быть и речи о желании поменяться местами.

Им гордились. Так рассказывала моя бабушка, так — моя мать, то же самое и я могла бы рассказать своим детям.

Почему гордились? Может быть — будучи не в состоянии проглотить то, чего нам никогда в жизни не понять, мы пытаемся прыгнуть выше границ своего разума? Может быть, пытаемся свое кажущееся понимание внушить другим? Но что представляют собой те случаи, когда ярлык «сумасшедший» навешивается с такой легкостью?

Есть некая закономерность: это те случаи, когда имеют дело с гораздо меньшей ненормальностью. Кажется — именно потому.

Зной убывал. Задул сперва совсем легкий ветерок, затем посильнее. Он креп, становился ветром, и человек чувствовал, как спину окатывает прохлада.

Бросив быстрый взгляд на небо, достаточно быстрый, чтобы в поле зрения не попало очередное стадо пестрых попугаев вместе с их транспортом, он успел приметить черные тучи, которые, толкаясь, переваливали от горизонта в его сторону.

Не хватало времени на выдумки, хорошо было все, что происходило, тучи предвещали перемены и конец жаркого однообразия.

Дуло все сильнее, песок носился в воздухе, пришлось искать защитные очки.

Все было здесь, под рукой. Главное — не прерывать работу, иначе она может утратить смысл.

В городской думе начался очередной бурный трудовой день. Казалось, речи и споры не утихнут еще долго. Да, разумеется, ничего ведь не случается просто так, и ничего не случается напрасно — на самом-то деле этим жил весь город, это был источник пропитания, и, если подумать серьезно, с чувством ответственности, города здесь вообще могло не существовать, и тогда должно было произойти нечто иное, чтобы посреди таких лесов и болот возвели город. Это «иное» не мог представить себе никто.

— Нечего делать, — городской голова поставил точку в споре, — если мы не хотим из-за поставок песка пожертвовать древнейшей, исторически самой важной частью города, если не хотим, чтобы карьер, расползаясь, выгрыз фундаменты домов и постепенно съел концентрические круги ближайших к нему улиц, надо продлить подземный туннель.