Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

Иногда во двор забежит Бьёрн, подразнит меня на скорую руку и уйдет. Один раз он вбежал на двор, где все девочки в полном составе и мы с Аликом были заняты какой-то игрой, и, быстро расстегнув штаны, под хихиканье притаившихся за углом его товарищей, показал девочкам нечто. Девочки возмутились, а я сказал Герд:

— Что, собственно, ему надо? Ведь всякий видал это у себя.

— Знаешь, — ответила Герд, — такой пипки, как у мальчиков, у девочек нет.

А мне откуда знать? Мы не раз купались с Герд голышом на морском пляже, но мне и в голову не приходило, что у них какое-то там другое устройство. Ведь мама согласилась с моей теорией, что это просто кишка, выведенная наружу для отвода мочи, значит и у девочек она должна быть, — просто они прячут ее, зажимая между ног. Я немного задумался над ответом Герд, но решил, что разница в каких-то деталях устройства, не имеющих значения, и больше об этом не размышлял.

День идет за днем. Ничто не нарушает интересного бытия, которым я весь полон. Даже Алик: он теперь с утра занят игрой с ребятами, разве иногда его приходится разнимать с Биттебой. Тут мы ссоримся и с норвежского переходим на русский — склоняем: «Это из-за Биттебы!» — «А ты не играй с Биттебой, если она такая!», — а виновница злится и кричит: «Я — Биттеба, а не Биттебой!» — «Да мы знаем, это мы по-русски так называем!» — «А мама говорит, что стыдно обзывать!» — Ну как ей объяснишь?

Раньше, еще на Сковвейен, когда я, бывало, погружался в «Детство и отрочество» и на глаза у меня наворачивались слезы (единственная книга, которая доводила меня до этого), вдруг начиналось нытье Алика: «Играй со мной!» — «Да ведь ты играешь в железную дорогу, а у нас нет второго паровоза!» — «Ничего: ты играй рядом в пароход!»… И я, с раздражением, уступал ему — все-таки он маленький и болезненный. Но теперь он — сам по себе, и я могу жить своими жизнями.

Их несколько. Одна жизнь — на дворе, с Герд, с девочками. Жизнь, в которой все могут участвовать. Другая жизнь — Ахагия. Это мое. В ней участвует только Миша, и те, кто видит, как мы гоняем мяч клюшками во дворе, на знают, что это идет борьба за кубок острова Гунт между командами Миндосии и Ахагии. Третья — это с Аликом. Он тоже придумал себе страну, но он мал и глуп, в Ахагию его не пускают (он и не знает, что там он — кассир Носороговского театра.) По своей глупости Алик назвал свою страну «Новый Апельсин», и в ней живут индейцы. Конечно, Новый Апельсин недопустим рядом с Ахагией. Алику разрешается разыгрывать только разбойника Пишука и его гангстерскую организацию, с которой борются правительства Ахагии, Миндосии и других наших стран. Только когда хочется играть в игру, где бы ты не был ограничен условиями правдоподобия, можно играть с Аликом в его индейцев, или зимой — в волшебного северного оленя Рогошеньку.

Но в сущности пираты, индейцы и разбойники давно перестали интересовать меня; а Алика они все еще занимают. Я рассказал ему о моем неудачном пиратском романе, и он, едва научившись писать печатными буквами, сел сочинять свой собственный роман «Пираты и просто люди». Но увлечения Алика — вне моей жизни.

Четвертая жизнь — опять только моя: египетские иероглифы летом, когда не видно звезд, астрономия — осенью и зимой. Об этом Миша знает. Вместе со мной он учит созвездия, но без особого увлечения. Самое главное, что Миша ни над чем моим не смеется, говорит со мной не слащавым языком взрослого, а как с другом. Мы и есть друзья. Иначе и быть не может. Миша задумчивый, — на моем сорокалетнем языке можно было бы сказать — лиричный (а папа говорит — «какой-то вялый»), о задушевном ему, конечно, не с кем говорить, как только со мной. Мама молчалива, с ней разговор не завязывается, а в папе лирика неудержимо — и обидно — пробуждает чувство юмора. И только мне Миша читает свои стихи:

Луна, как долька апельсинная,

На мостик лестница крута,
Дорожка пенистая, длинная,
Нежит, бежит из-под винта…
Знакомых гор бока зеленые,
У моря — белый городок,
И мысли пестрые, смятенные,
И неба синего кусок…
И вот теперь — воспоминанием,
Надеждами, мечтой живу
И жизни пестрое мелькание

Не в силах видеть наяву.

Мне же Миша читает свои пьесы. Они написаны стихами. Герои в них — рыцари, прекрасные дамы, менестрели, и я знаю, что в жизни должна быть любовь, что

В каждой жизни, тяжелой, печальной —
Должен светлый пройти менестрель.

Но жизнь пока не тяжела и не печальна.

Впрочем, вероятно, это только теперь так кажется. Тогда каждая неудача, неоправдавшееся ожидание, сердитое слово, сказанной тебе, были горем, потрясавшим душу, — хотя и не надолго. Все это с тех пор забылось. Но. ей-богу, по силе чувства это преходящее детское горе было не слабее горя взрослого. То, конечно, существовало вокруг меня: у взрослых и у Миши были свои огорчения, но я этого почти не замечал, во всяком случае, не чувствовал и уж конечно не понимал.

Помню, еще в Петрограде, когда моя Нюша уходила от нас служить, я увидел катящиеся по ее лицу безмолвные слезы и задал недоуменный вопрос: «Как можно плакать молча?» Мама мне сказала, что так плачут взрослые, и эти слезы — самые горькие. С тех пор я старался рыдать бесшумно, в подушку. Но все же эти взрослые слезы были непонятны. Я видел их у мамы, когда она родила мертвую девочку и кляла какого-то модного норвежского врача, который осматривал ее, с трудом оторвавшись от чтения «La garçonnе». Я так жалел маму: ведь ей всю жизнь хотелось радоваться дочке, которую я не мог ей заменить; но и жался, я не вникал в мамино горе; оно прошло незаметно для моей души.

Было еще событие, которое произвело большое впечатление на моих родителей, а на меня — очень мало.

Папин брат — дядя Коля — во время войны был вольноопределяющимся и служил во Владивостоке; с ним была и его жена, а сын оставался на попечении своей бабушки и няньки — в Крыму. Когда началась революция и армия распалась, дядя Коля мог бы вернуться домой, — но чехословацкий мятеж отрезал его от Европейской России. Он взглянул на глобус и убедился, что земля кругла, а потому решил ехать кругом света, полагаясь на свое хорошее знание английского языка.

Он уехал в Японию, поступил там на работу, накопил денег и перебрался в Сингапур, а оттуда — на Яву. Каким-то образом папа еще в Петрограде узнал об этом, — но далее дяди-Колины следы терялись. Приехав в Норвегию, папа послал наугад телеграмму: «Ява, Дьяконову» и назавтра получил ответ. За ним последовали длиннейшие письма-тетрадки, исписанные красивым мелким почерком, с описанием яванской природы и жизни. Дядя Коля там работал и не имел никаких средств оттуда уехать. Дело было серьезное. Застряв за границей, дядя Коля автоматически стал по советскому закону эмигрантом. Возвращение на родину стало для него теперь невозможным, а если бы оно и было легально возможным, то его положение в Советской России все равно было бы после пребывания за границей смертельно опасным. Сын его потерялся где-то в Крыму.

Сын дяди Коли — Алеша — был болезненный (или так думалось его родителям), невозможно балованный, заевшийся мальчик, которого до одиннадцати лет кормила с ложечки няня не иначе, как при спущенных шторах и при деятельном участии двух теть, которые читали ему книжки, хлопали в ладоши, умилялись его грубостям. Но тут наступила революция, тети уехали за помощью в Петроград, бабушка умерла, у няни Фени не было никаких средств, и она, хотя героически пыталась его кормить и лелеять, но ничего не могла сделать. Красные сменялись белыми, белые красными. При красных, которых возглавлял знаменитый венгерский интернационалист-коммунист Бела Кун — ежедневно водили на расстрел застрявших дачников-буржуев; при белых — рабочих.

Алеша и его няня отправились пешком из Гурзуфа в Судак — разыскивать дедушку Дьяконова, но по дороге нянька слегла в тифу. Алеша, беспризорничая, добрался-таки наконец до Судака и в 1922 году был доставлен в Петроград, а двумя годами позже был выписан папой в Норвегию.

Когда Алеша приехал к нам, оказалось, что это тихий, очкастый, лопоухий, скромный, по виду — самый интеллигентский мальчик шестнадцати лет, но только без всякого образования, если не считать глубоких познаний в области энтомологии и страсти к ловле бабочек. Задача состояла в том, чтобы доставить его к отцу.

Задача была нелегкой. Хотя выезд за границу для советских граждан и не был тогда особенно затруднен, и не было драконовских законов об измене родине, но все же отправить его к отцу-эмигранту в официальном порядке, с паспортом, оформленным транзитными визами, было нельзя.

Но в шестнадцать лет у него паспорта и не было — а стало быть, не требовалось выездной визы, и даже никто не мог, да и не хотел выяснять, уехал ли он домой или еще куда. Поэтому папа договорился в частном порядке с пароходной компанией, имевшей дела с нашим торгпредством, и капитан огромного грузового парохода «Талатта» взялся доставить Алешу, без высадки в промежуточных портах, прямо на Яву, куда он шел за грузом бананов для Англии.