Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

• Название: Одиссей Полихроніадесъ
• Автор: Константин Леонтьев
• Издательство: ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА. Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1912

---

Значитъ — не все нечисто…

Для провѣрки мыслей моихъ я пробовалъ говорить объ этомъ кое-съ-кѣмъ; напримѣръ съ Кольйо и съ кавассомъ Ставри. Кольйо пожималъ только плечами и отвѣчалъ: «Почемъ я знаю!» Но почтенный Ставри, который самъ жилъ процентами съ небольшого капитала (нажитаго имъ еще прежде, вѣроятно разбоемъ), очень ободрилъ меня, сказавъ:

— Конечно такъ! Пусть турки, если у нихъ есть мозгъ, различаютъ хорошія расписки отъ худыхъ. Развѣ это твое дѣло? Пусть греческій консулъ наказываетъ Исаакидеса за мошенничество, какъ нужно и какъ въ Элладѣ наказывать за это полагается. А что́ же тутъ худого, если твой отецъ возьметъ съ Исаакидеса то, что́ прилично? Это ты хорошо самъ понимаешь.

Эта рѣчь Ставри очень меня развеселила. Прошла еще недѣля; я написалъ второе письмо отцу и просилъ еще разъ настойчиво его наставленій: «что́ мнѣ отвѣчать, когда у меня будутъ спрашивать что-нибудь, и не нужно ли и мнѣ дѣйствовать какъ-нибудь съ моей стороны?» Справлялся я разъ и у Бостанджи-Оглу, не начато ли опять дѣло въ тиджаретѣ, но онъ отвѣтилъ грубо: «Не начнетъ никогда Благовъ этого грязнаго дѣла». Онъ желалъ, разумѣется, оскорбить этимъ моего отца и повторялъ съ гримасой: «Такое грязное! Такое грязное дѣло!..», такъ что я уже не сталъ больше обращаться къ нему, а спрашивалъ все у кавассовъ. Они говорили раза три: «нѣтъ»; а на четвертый сказали: «сегодня начали!»

Я вздрогнулъ внутренно и ждалъ, что́ будетъ.

Мечты внезапнаго обогащенія продолжали услаждать меня, и я предавался имъ теперь тѣмъ охотнѣе и тѣмъ безстыднѣе, что самъ не могъ, казалось мнѣ, несмотря на всѣ просьбы и совѣты Исаакидеса, ничего сдѣлать для ускоренія благопріятнаго для насъ исхода.

Заговорить самому съ Благовымъ, подойти къ нему униженно и сказать ему такъ, какъ говорили ему у насъ многіе другіе: «Прошу васъ, сіятельнѣйшій мой г. консулъ, нельзя ли».

Нѣтъ! Это ужасно!.. Этого я не могъ! Одна мысль о томъ, какъ онъ съ удивленіемъ спроситъ: «Что́? что́?» или какъ все лицо его иронически просвѣтлѣетъ, когда я начну говорить… Эта одна мысль наводила краску стыда на щеки мои и полагала дверь огражденія на уста мои.

А мечтать, предоставляя все року и фортунѣ — я могъ, и мечталъ. Но и то не очень долго. На слѣдующій же день послѣ того, какъ въ торговомъ судѣ возобновилась тяжба эта, парамана отца Арсенія пришла ко мнѣ и сказала, что старый священникъ очень проситъ меня зайти къ нему поскорѣй, какъ только я буду свободенъ.

Я тотчасъ же пошелъ къ нему. У дверей церковнаго двора я увидѣлъ новую вѣнскую карету Шерифъ-бея.

Въ каретѣ не было никого. Я обратился къ кучеру турку съ вопросомъ: «Кто это пріѣхалъ къ священнику?», но кучеръ, окинувъ меня сердитымъ взглядомъ, спросилъ: «А ты самъ кто такой?»

Я сказалъ этому варвару, что я сынъ русскаго драгомана, и надѣялся этимъ смягчить его; однако напрасно; онъ молча отвернулся, почти презрительно взглянувъ еще разъ на меня.

Когда я, отвѣтивъ на его видимую грубость тайнымъ презрѣніемъ, вошелъ въ прихожую, то услыхалъ довольно громкій, но пріятный женскій голосъ изъ пріемной отца Арсенія, и парамана, выскочивъ изъ кухни, поспѣшно сообщила мнѣ, что тамъ сама мать Шерифъ-бея.

Отецъ Арсеній тотчасъ же вышелъ ко мнѣ. Онъ былъ немного взволнованъ и, давъ мнѣ поцѣловать десницу свою, по обычаю спросилъ все-таки сначала, здоровъ ли я, здоровъ ли консулъ и т. д.; однако по безпокойному выраженію лица его я видѣлъ, что онъ сейчасъ спроситъ у меня что-нибудь болѣе важное.

И точно, онъ началъ такъ:

— Что́ мы теперь будемъ дѣлать съ этою женщиной? Она сокрушается о сынѣ своемъ. У нихъ и безъ того въ домѣ только что случилось большое несчастье. Жена молодая убѣжала отъ него къ отцу своему. А почему она убѣжала, этого я не могу тебѣ сказать. А тутъ вотъ въ тиджаретѣ вчера началъ Благовъ дѣло отца твоего… Пріѣхала, проситъ и плачетъ, чтобы я уговорилъ митрополита нашего отлучить отъ церкви Исаакидеса и отца твоего, обоихъ, за лжесвидѣтельство и обманъ… Безумныя вещи!.. Что́ будешь дѣлать съ ней… мать! женщина… Что́ ты скажешь?

— Что́ мнѣ сказать, старче? — отвѣчалъ я. — Развѣ я могу судить о такихъ великихъ дѣлахъ…

— Не суди… Не суди… Я тебѣ говорю, чтобы ты зналъ только. Надо отцу скорѣе написать. Она проситъ также, чтобы я къ Благову сходилъ, попросилъ бы его дѣло это пріостановить… Не могу я и этого сдѣлать… А ты скажи мнѣ, не знаешь ли, какъ отецъ твой въ эту тяжбу запутался?

Я и ему сказалъ то же, что́ Благову, т.-е. то, что́ зналъ.

— Больше ничего нѣтъ? — спросилъ священникъ пытливо. — Пусть будетъ такъ. А можетъ быть и еще что-нибудь знаешь. Такъ ты мнѣ скажи. Мнѣ ты можешь сказать.

Я прибавилъ, что самъ только на-дняхъ узналъ навѣрное, что тяжба въ торговомъ судѣ будетъ вестись отъ имени отца моего, а не отъ имени Исаакидеса.

Отецъ Арсеній подумалъ, подумалъ, ушелъ опять въ пріемную, и немного погодя я услыхалъ голосъ ханумисы: «Ничего! Ничего! Пусть войдетъ онъ самъ…» и вслѣдъ за этимъ отецъ Арсеній отворилъ снова дверь и кликнулъ меня.

Мать Шерифъ-бея сидѣла на диванѣ безъ покрывала на лицѣ. Какъ христіанка, принадлежащая къ турецкой семьѣ и турецкому обществу, она соблюдала всѣ турецкіе обычаи только на улицѣ и при многолюдствѣ; при свиданіяхъ же запросто въ домахъ, даже и съ мужчинами, она лица не считала нужнымъ покрывать.

Она взглянула на меня такъ печально и поздоровалась со мной такъ привѣтливо, что я, какъ прикованный стыдомъ и почтеніемъ, остановился у порога.

— Подойди сюда, подойди ближе, дитя мое, — сказала она мнѣ. — Здоровъ ли ты?

Я отвѣтилъ, что здоровъ и благодарю «госпожу мою», и приблизился къ ней робко, но съ глубокимъ, внезапно проникшимъ сердце мое сыновнимъ чувствомъ.

Я никогда не видалъ въ жизни (и еще такъ близко и такъ просто) важной турецкой дамы… И эта турецкая дама, одѣтая по-турецки въ очень широкія пышныя шальвары изъ темно-синяго ситца съ красными мелкими букетами, и въ бѣличьей шубкѣ, крытой золотистымъ атласомъ, была такая же христіанка, какъ моя родная мать.

Кирія Параскева (такъ звали ее) была не совсѣмъ здорова, и голова ея немного качалась.

Меня растрогали и худоба ея красиваго пятидесятилѣтняго лица, и печальные взоры ея очей, и ласковый голосъ, которымъ она сказала мнѣ этотъ простой, обыкновенный привѣтъ: «Здоровъ ли ты, дитя мое?» И то, наконецъ, что она была нѣсколько смугла и черноока, подобно моей матери.

Эта тѣнь далекаго сходства поразила меня въ самое сердце до того глубоко и неожиданно, что я почувствовалъ даже — не странно ли? — я почувствовалъ, что у меня ноги внезапно отъ жалости слабѣютъ, какъ бываетъ отъ страха… Мы всѣ трое помолчали немного. Ханумиса и священникъ сидѣли; я стоялъ. Она смотрѣла на меня внимательно и пристально; я на нее почтительно и снизу, стараясь немного потуплять очи; отецъ Арсеній, ожидая отъ нея чего-то, глядѣлъ на нее.

Наконецъ кирія Параскева предложила мнѣ сѣсть.

— Нѣтъ, я постою, — сказалъ я и продолжалъ стоять.

Тогда она сдѣлала мнѣ нѣсколько вопросовъ одинъ за другимъ:

— Здоровъ ли твой отецъ? Здорова ли мать твоя? Имѣешь ли ты отъ нея письма? Ты въ русскомъ консульствѣ живешь? Хорошо тебѣ у консула жить? Деньги получаешь?

Я на всѣ эти вопросы отвѣчалъ утвердительно.

— Какое же ты дѣло у консула дѣлаешь, что онъ тебѣ деньги платитъ?

Я сказалъ: — Пишу, переписываю.

— Онъ очень грамотенъ, — похвалилъ меня отецъ Арсеній.

Кира Параскева все продолжала вглядываться въ меня, какъ будто сбиралась съ силами сказать мнѣ что-то важное или тяжелое; и потомъ вдругъ лицо ея покраснѣло, глаза заблистали, голова затряслась сильнѣе, и, все еще сдерживаясь, она начала такъ:

— Хорошо, значитъ, тебѣ жить у москвича этого? А развѣ онъ добрый человѣкъ? Онъ человѣкъ жесткій, злой… Не жесткій ли и не злой ли онъ человѣкъ? За что́ онъ преслѣдуетъ моего сына? Мой сынъ никому вреда не сдѣлалъ. Если Шерифъ дуренъ, для себя дуренъ… А изъ людей онъ никого никогда не обидѣлъ.

Я молчалъ въ недоумѣніи. Отецъ Арсеній замѣтилъ съ своей стороны, что я почти ребенокъ и въ эти дѣла не вхожу и про благодѣтеля своего дурно говорить не стану. Но кира Параскева не слушала его и продолжала:

— Нѣтъ! Ты скажи мнѣ, развѣ онъ хорошій человѣкъ? Развѣ человѣкъ такой благородный не долженъ быть въ своемъ словѣ твердъ… Ты знаешь ли, что́ онъ сказалъ моему сыну? Ты знаешь ли…

И она дрожа приподнималась немного съ дивана, приближаясь въ увлеченіи рѣчей своихъ ко мнѣ:

— Ты не знаешь? Ты не знаешь?..

— Почему ему знать, онъ ученикъ и дитя еще, — опять защищалъ меня отецъ Арсеній. — Пусть онъ лучше идетъ домой. Онъ ничего не знаетъ… А ты, госпожа моя, успокойся. Если можно, онъ напишетъ отцу своему все, что́ слышалъ, и пусть отецъ рѣшаетъ, какъ быть дѣлу…

— Нѣтъ! Нѣть! Стой, стой, — сказала она, — слушай. Если ты не знаешь, что́ Благовъ сказалъ моему сыну, я скажу тебѣ. Онъ сказалъ ему: «Вѣрьте мнѣ, бей-эффенди мой, что душевно я нисколько не расположенъ помогать противу васъ всѣмъ этимъ купцамъ. Вы турецкій бей, я самъ бей московскій. И я очень хорошо понимаю, какъ вамъ тяжело съ ними бороться, какъ они съ васъ проценты берутъ, и все, и все!.. А буду дѣлать только, что́ надо по закону и черезъ великую нужду!..» Слышалъ ты это? Слышалъ это? Нѣтъ, ты скажи мнѣ, сынъ мой, слышалъ ты эти слова сладкія?