Далия Трускиновская - Пьесы

• Название: Пьесы
• Автор: Далия Трускиновская
• Жанр: Ужасы и Мистика

Место действия этих пьес — закоулки и просторы. Закоулки старых подвалов и человеческих душ. Просторы Дальнего Космоса, Российской истории и... правильно, человеческих душ. Их герои — гадалка-самозванка и три русские царицы, скромный труженик ремонтно-заправочной станции в тысяче парсеков от Земли и ангел-хранитель, впервые в жизни принявший самостоятельное решение. Все они стоят перед выбором — и всем им выбор дается нелегко...

---

Старица Марфа. Муж написал — голубка, недолго ждать осталось. Не удержится на троне Федор Борисович. Скинут его бояре. Сговорятся и скинут, не потерпят над собой годуновское отродье. Жаль отрока, он царскому ремеслу обучен, да уж ничем не помочь.

Веселился муж. Обещал — скоро вернется прежнее житье. Велел собираться в дорогу.

Инокиня Марфа. Донесли — вся Москва поднялась! Верные люди подняли народ, кричали — постоим за истинного государя Дмитрия Ивановича! Боярин Басманов открыто со всем войском на Митенькину сторону перешел. Сын грамоты в Москву прислал, в грамотах Бориску, укравшего царский трон, обличал, и в голоде его винил. Стали громить боярские дворы — тех бояр, кто на голоде наживался. Стрельцы пришли на годуновское подворье, захватили и царишку Федора, и мать его, и сестрицу. Тут Федору с матерью и смерть пришла, а сестрицу Аксинью увели в дом к князю Мосальскому. Сказывали — дивная красавица. Народу объявили — Федор Годунов-де с матерью отравились. И стали ждать государя Дмитрия Ивановича.

Дождались! Дождались!

Четырнадцать лет ждала!

Во всех церквах колокола звонили, когда мой Митенька к Кремлю ехал! С образами, с хоругвями его встречали, в Успенский собор повели — к святым иконам приложиться.

Едва въехав в Москву, государь Дмитрий Иванович за мной послал! Сказал — не могу царского венца на голову надеть без матушкиного благословения. Господи, как я к нему полетела… все добро свое в келье бросила… к сыночку моему, к сыночку…

Карету за мной прислал! С окошками! Еду — на людей гляжу, люди меня видят, кричат, радуются. Плачу — удержаться не могу…

Сам выехал навстречу верхом с ближними людьми, встретил в Тайнинском. Встала карета, отворилась дверца, меня под руки вывели, он с коня соскочил, рядом оказался… Не вижу! В глазах — свет, словно я в раю, один свет! Ни лица, ни облика, ничего не вижу, радость меня одела, радость меня над землей подняла, радостью дышу, радость уста замкнула!

Сыночек, сыночек, радость несказанная!..

И вдруг он обнял меня горячо, к груди прижал. Матушка, говорит, матушка моя!..

А я вцепилась, пальцев разжать не могу, отпустить боюсь. Дитятко, Митенька, век бы так стоять с тобой, Век бы тебя из рук не выпускать.

Дитятко, кричу, дитятко! И плачу, и плачу… Усадил он меня в карету, выглянула я из окошка — дивное дело, заново к сыночку привыкать. И вижу — ростом невысок, плечист, круглолиц, смугловат — не в отца, слава Богу, уродился, в нашу породу! И безбород — а в его годы уже должно бороду иметь, что же за царь без бороды? В седло вскочил — я ахнула. Не хуже казанского татарина! Ах, думаю, то-то девкам загляденье! (смеется счастливым смехом). Лицом не благообразен, да это молодцу не укор. Ловок, статен, взгляд соколиный! Повезли меня в Москву. Уже комнаты были готовы в Вознесенской обители. Там меня поселили — как царицу! Боярынь ко мне приставили, девок, вся знать мне подарки понесла. Да что подарки — сыночек каждый день приходил, по два, по три часа со мной сиживал. А на нем — крест с алмазами, тот, заветный. В кого, спрашивает, матушка, я удался? В деда, в бабку? Вижу ведь — на покойного батюшку не похож. Всю родню мы перебрали. Он рассказал, как в монастыре жил, как в Польское королевство его увезли, как он там учился… про невесту рассказал, знатную девицу, внуков обещал… все, как мне чудилось… И венчали Митеньку моего на царство, венчали дважды — сперва в Успенском соборе, потом в Архангельском, где его деды и прадеды покоятся.

А после венчания привели к нему Аксинью Годунову. И он стал с ней жить.

Я ему выговаривала — дитятко, отошли девку прочь. А он мне — матушка, не могу, такой красавицы у меня еще не бывало. И я ему — Бог с тобой, дитятко. Коли тебе в радость — я твой грех замолю.

И я за него тихо радовалась… молилась за него и радовалась…

Старица Марфа. Все сделалось так, как предсказал муж. За ним прислали, велели собираться в дорогу, повезли в Москву, и там приняли с почетом, как государеву родню.

Муж был в великом почете. За все страдания семьи нашей, за смерть братьев новый государь не знал, как и наградить. Сделал его митрополитом Ростовским, шла речь и о том, что муж станет Патриархом.

Когда Марфушка, княгиня Черкасская, деток моих увозила, Бог ей разумного человека послал. Она в Макарьевской обители остановилась, и там настоятель, Давид Хвостов, присоветовал ей оставить Мишеньку. Мало ли что Бориске Годунову на ум взойдет. А иноки Мишеньку так спрячут — с собаками не найдешь.

Три года прожил сынок в обители. И, когда муж велел ехать всей семье в Москву, я поспешила в Макарьевскую обитель — забрать Мишеньку. Когда его у меня отняли — был дитя, а увидела — отрока девятилетнего. И заплакала — я-то ведь по дитятку тосковала… а другого сына уж не рожу…

Повезла я его и Танюшку мою в Москву. К мужу.

И встретилась я с моим Федором Никитичем, который ныне — митрополит Филарет.

Я глядела на него и едва не спрашивала вслух — где же мой Феденька? Старца я увидела, старца седого. А какой он меня увидел — и подумать страх…

Да в этом ли дело?

Он, едва дождавшись, чтобы оставили нас одних, поспешил ко мне, обнял, сказал — будем жить по-прежнему, Бог простит. Да, сказала я, да, и вдруг вспомнила о своем решении. Но ты — инок, я инокиня, — так прошептала я, а он не слушал. Истосковался, говорит, так по тебе истосковался!

Грешна, Господи, грешна, Господи! Грешна… Ох, что-то смутно мне, сказала я мужу. Неужто вот этот, в польском платье, что у нас на подворье жил, — прирожденный царь? Повадка у него — не царская! И телятину, сказывали, ест! А телят убивать грешно. В церковь ходит не прилежно, молится впопыхах… Сказывали, его поляки собак в церковь Божию приводили! Он доподлинно царь — сказал мне муж и тихо засмеялся. Ты, говорит, погляди на него. Он же ни черта не боится. Чуть не в одиночку по московским улицам верхом носится. Всякий к нему подойти может с просьбой или с жалобой. К пушкарям намедни ходил, глядел, как пушки отливает, сам стрелял. Сказал — будем готовиться к войне с Турцией. Кабы притворялся царем — то и ходить бы старался чинно, да чтоб под руки его вели, и русский обычай соблюдал бы — после обеда спал, и говорил бы важно. А ему не для чего — он и без того царь! Да и народу нравится. Я мужу: да не желает он быть царем, велит звать себя императором, боярскую думу именует сенатом. На полячке решил жениться, а как их венчать? Для того ее сперва нужно из католиков в православные перекрестить. Да и хорошо бы ему Аксинью Годунову от себя отослать. Невеста чуть ли не в дороге, а он все с годуновской дочкой тешится. Это ты верно сказала — молвил муж. Это разумно, и невестин батюшка про то уж писал. И вскоре увезли Аксинью Годунову в Горицкую обитель, постригли с именем Ольги.

Марина. Слава пану Богу! Меня везут к жениху!

Сперва было обручение — но не с ним, а с паном Власьевым, который заменял жениха. Наконец-то меня нарядили достойно! Корону ювелиры сделали — как венок из цветов, а цветы — из рубинов, изумрудов, сапфиров, алмазов! Платье — белой парчи, жемчугом усыпанное. Что, паненки? Не ждали? Самая неказистая — красавицей стала! Московской царицей!

В Москве придется ходить с покрытой головой, волос не распускать. И в московских храмах бывать, а там ведь ни одного католического нет. Придется что-то сделать, я же царица.

Полгода спустя после обручения поехали мы на свадьбу. Ни у одной невесты во всей Польше не было такой знатной свиты! Мы и хорошее вино с собой везли — кто их, московитов знает, какую гадость они пьют, а пан отец взял одного венгерского пятьдесят бочек.

Сколько народу меня встречало! Я из дорожной кареты пересела в новую, красную, с серебряными накладками, с позолоченными колесами! На мне было то прекрасное платье, в котором я обручалась государю. Колокола гремели со всех сторон. Но и они не заглушали голосов: роди нам царевича, царевича нам роди!

Палаты мне приготовили в Вознесенском монастыре, и пани старая царица вышла мне навстречу. Я ей руку поцеловала, она меня обняла и сказала: дитя мое, я лучшей невесты пану Димитру не желала!

Инокиня Марфа. Неужто ты, дитятко, во всей Польше никого красивее не сыскал? Долгоносая, губы сжаты в куриную гузку, а коса — не коса, а, коли правильно заплести, крысиный хвост. Непохожа твоя паненка на царицу, ох, не похожа… Царица статна, а эта — заморыш.

Марина. Художества московской кухни едва мне желудка не погубили. Я просила государя — он прислал в монастырь польского повара, а еще — наших музыкантов и песенников. Отродясь тут не слышали такой славной музыки. Старая пани царица, говорят, ворчала, что не положено. А мне от скуки умирать там, что ли? Вся Европа смеяться будет — московиты свою царицу чуть скукой не уморили!

Пан Димитр обещал в честь свадьбы рыцарский турнир. Нарочно за городом велел поставить деревянную крепость, чтобы ее с шумом осаждать и брать. Он знает толк в потехах. И польское платье носит всем назло. Впервые у московитов такой славный галантный царь. Пана Шуйского боярский сейм к смерти приговорил за измену. Тут-то бы от него и избавиться — он громче всех кричал, что сам мертвого царевича в Угличе видел и трогал. Так царь Дмитрий его простил. Это ли не по-царски? Король наш Сигизмунд письмо шлет и титулует его великим князем. Рук о то письмо марать не пожелал! Велел — пусть заново шлет и титулует царем русским! Это ли не по-царски? Царь! А я при нем царицей стану и рожу маленького царевича!