Франц Кафка - Замок

• Название: Замок
• Автор: Франц Кафка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4453-0239-1

Франц Кафка (1883–1924), «некоронованный король немецкой прозы» (по выражению Германа Гессе), завещал уничтожить все им написанное и запретил переиздавать то немногое, что было опубликовано при жизни. Однако вопреки воле автора его произведениям суждено было увидеть свет и занять особое место в истории мировой литературы. «Замок» — самый известный роман писателя. При абсолютной простоте сюжетной канвы и жизненных реалий он считается самым загадочным сочинением Кафки и требует неспешного чтения и размышления, а отсутствие концовки усиливает чувство абсурдности и обреченности этого причудливого повествования. Альбер Камю писал, что «Замок» можно назвать теологией в действии и что это «описание странствий души человека в поисках спасения, который пытается выведать у предметов мира их верховную тайну, а в женщинах найти печать Бога, который сокрыт в них».

---

— Да вы смотрите внимательнее, — раздражительно сказала хозяйка, — разве он лежит?

— Нет, — согласился на этот раз К., — он не лежит, он летит, теперь я это вижу, это совсем не доска, а скорее какая-то веревка, и молодой человек прыгает в высоту.

— Ну вот, — обрадовалась хозяйка, — он прыгает, так тренируют посыльных всех служб. Я же знала, что вы это разглядите. А его лицо тоже видите?

— От лица я тут очень мало что вижу, — заявил К., — он, видимо, очень напрягся: рот раскрыт, глаза зажмурены и волосы разлетелись.

— Очень хорошо, — с уважением сказала хозяйка, — разглядеть больше тому, кто сам его не видел, невозможно. А он был красивый мальчик, я только один раз мельком видела его — и никогда не забуду.

— Кто же это был? — спросил К.

— Это, — сказала хозяйка, — был посыльный, через которого Кламм в первый раз позвал меня к себе.

К. толком не расслышал ответ, его отвлекло дребезжание стекла. Причину помехи он нашел сразу: снаружи, во дворе, прыгая в снегу с ноги на ногу, маячили помощники. Они вели себя так, словно были счастливы снова видеть К., вне себя от счастья они показывали его друг другу и при этом беспрерывно постукивали по стеклу в окне кухни. При угрожающем движении К. они это тотчас прекратили, попытались оттащить один другого, но тут же выскользнули друг у друга из рук и уже снова были у окна. К. поторопился скрыться в чулане, где помощники не могли увидеть его, а он мог не видеть их. Но слабое, словно молящее дребезжание оконного стекла и там долго еще преследовало его.

— Опять эти помощники, — сказал он, извиняясь, хозяйке и показал на двор.

Хозяйка, не обращая на него внимания, забрала у него снимок, посмотрела, разгладила и снова сунула под подушку. Движения ее замедлились, но не от усталости, а под грузом воспоминаний. Она собиралась рассказывать К. — и забыла его за рассказом, и перебирала бахрому своей шали. Только через некоторое время она подняла голову, провела ладонью по лицу и сказала:

— И эта шаль — от Кламма. И этот чепчик тоже. Снимок, шаль и чепчик — это те три сувенира, которые у меня остались от него. Я не молода, как Фрида, я не так тщеславна, как она, и не так деликатна — она очень деликатна, — короче, я умею приноравливаться к жизни, но в одном я должна признаться: без этих трех вещей я бы здесь не смогла так долго выдержать — да я бы, наверное, и одного дня не смогла здесь выдержать. Эти три сувенира вам, может быть, покажутся мелочью, но заметьте: у Фриды, которая так долго была связана с Кламмом, нет ни одного сувенира, я ее спрашивала; она слишком восторженна, да и слишком требовательна, я же, всего только трижды побывав у Кламма — потом он за мной уже больше не посылал, я не знаю почему, — будто предчувствуя, что мое время будет коротким, запасла себе эти сувениры. Правда, тут надо было приложить старание: Кламм сам ничего не дает, но если увидишь, что там лежит что-нибудь подходящее, то можно это себе выпросить.

К. испытывал неловкость, выслушивая эти истории, как ни близко они его касались.

— И как давно все это было? — спросил он, вздыхая.

— Больше двадцати лет тому назад, — сказала хозяйка, — намного больше двадцати лет.

— Так долго хранят верность Кламму, — подытожил К. — А вы, госпожа хозяйка, вообще-то понимаете, что подобными признаниями вы меня наводите — когда я думаю о моем будущем браке — на тяжелые размышления?

Хозяйка сочла неприличным, что в такой момент К. вздумал вмешиваться со своими делами, и искоса гневно взглянула на него.

— Зачем же так сердиться, госпожа хозяйка, — сказал К. — Я ведь ни слова не говорю против Кламма. Но в то же время волею обстоятельств я вступил в известные отношения с Кламмом, и этого самый большой почитатель Кламма не может отрицать. Так вот. Вследствие такого положения, при упоминании о Кламме я всегда поневоле думаю и о себе, тут уж ничего не поделаешь. Кстати, госпожа хозяйка, — тут К. схватил ее ослабевшую руку, — вспомните о том, как плохо закончился наш последний разговор и что на этот раз мы хотим разойтись мирно.

— Вы правы, — согласилась хозяйка и опустила голову, — но пощадите меня. Я не чувствительней других — напротив, но у каждого есть свои чувствительные места, у меня — только одно это.

— К сожалению, оно одновременно — и мое, — сказал К., — однако я, безусловно, справлюсь с собой; но теперь объясните мне, госпожа хозяйка, как я должен терпеть в браке эту ужасающую верность Кламму, если предположить, что и Фрида похожа в этом на вас.

— Ужасающую верность? — неприязненно повторила хозяйка. — Разве это верность? Верна я моему мужу, а что — Кламм? Кламм когда-то сделал меня своей возлюбленной, разве могу я это отличие когда-нибудь потерять? И как вам это терпеть с Фридой? Ах, господин землемер, ну кто вы такой, что осмеливаетесь так спрашивать?

— Госпожа хозяйка, — предостерегающе сказал К.

— Я помню, — сказала хозяйка, покоряясь, — но мой муж таких вопросов не задавал. Я не знаю, кого тут надо назвать несчастной, меня тогда или Фриду теперь. Фриду, которая по своей воле оставила Кламма, или меня, за которой он больше уже не посылал. Может быть, все-таки Фриду, хотя она, кажется, в полной мере этого еще не понимает. Зато мое несчастье было тогда беспредельнее и завладело всеми моими мыслями, потому что я вынуждена была все время себя спрашивать — а в сущности, и сегодня еще не перестала спрашивать: почему так случилось? Три раза Кламм посылает за тобой, а в четвертый раз уже — нет, и уже никогда — в четвертый раз! Что же могло больше занимать меня тогда? О чем еще могла я говорить с моим мужем, с которым мы вскоре после этого поженились? Днем у нас не было времени: мы получили этот трактир в жалком состоянии и должны были попытаться поднять его — но ночью? Годами крутились наши ночные разговоры только вокруг Кламма и причин перемены его настроения. И когда мой муж во время этих разговоров засыпал, я будила его и мы разговаривали дальше.

— Теперь, — сказал К., — я, если разрешите, задам вам один очень грубый вопрос.

Хозяйка молчала.

— Мне, следовательно, не позволено спрашивать, — констатировал К., — уже этого мне достаточно.

— Разумеется, — сказала хозяйка, — вам уже этого достаточно, и этого — в особенности. Вы неверно истолковываете все, даже молчание. Вы просто не можете иначе. Я разрешаю вам спрашивать.

— Если я все неверно истолковываю, — продолжил К., — то, может быть, я неверно истолковываю и мой вопрос, может быть, он совсем не так уж груб. Я хотел только узнать, как вы познакомились с вашим мужем и как этот трактир перешел в вашу собственность.

Хозяйка поморщилась, но сказала невозмутимо:

— Это очень простая история. Мой отец был кузнецом, а Ганс, мой теперешний муж, был конюхом у одного богатого крестьянина и часто приходил к моему отцу. Это произошло после того, как я последний раз была с Кламмом; я была очень несчастна, хотя, собственно, не имела на это права, так как все ведь шло правильно, и то, что мне больше нельзя было к Кламму, было решением самого Кламма, следовательно, было правильно, только причины были неясны — их я имела право доискиваться, но быть несчастной я права не имела. Не имела, но все равно — была, и не могла работать, и по целым дням просиживала в нашем палисадничке. Ганс видел меня там, иногда он подсаживался ко мне, я ему не жаловалась, но он знал, в чем дело, и так как он хороший мальчик, то, бывало, плакал вместе со мной. И когда однажды мимо нашего садика проходил тогдашний трактирщик (у него умерла жена, и он поэтому должен был оставить свое дело — впрочем, он был уже и старый человек) и увидел, как мы там сидим, он остановился и, недолго думая, предложил нам трактир в аренду; денег, поскольку он нам доверял, вперед не спросил и плату за аренду назначил очень дешевую. Я не хотела быть отцу обузой, все остальное было мне безразлично, и, подумав о трактире и новой работе, которая, может быть, принесет немного забвения, я протянула Гансу руку. Вот и вся история.

С минуту было тихо, потом К. сказал:

— Трактирщик поступил прекрасно, но неосмотрительно. Или у него были особые причины доверять вам обоим?

— Он хорошо знал Ганса, — пояснила хозяйка, — он был его дядей.

— Тогда конечно, — сказал К. — Следовательно, семья Ганса явно многого ждала от его связи с вами?

— Может быть, — пожала плечами хозяйка, — не знаю, я никогда об этом не задумывалась.

— Но, по-видимому, это все-таки было так, — сказал К., — если семья была готова пойти на такие жертвы и просто так, без гарантий, отдать трактир в ваши руки.

— Как потом оказалось, это не было неосмотрительно, — возразила хозяйка. — Я вовсю принялась за работу, я сильная была, дочь кузнеца, мне не надо было ни слуг, ни служанок, я успевала всюду: в зале, в кухне, на дворе, в конюшне; я готовила так хорошо, что даже у господского трактира посетителей отбивала. Вы у нас в обед еще не были, вы не знаете, кто к нам ходит обедать, а тогда ходило еще больше, за это время уж многие разбежались. И результат был такой, что мы не только смогли аренду вовремя выплачивать, но через несколько лет и весь трактир откупили, и он теперь почти без долгов. Правда, другим результатом было то, что я на этом надорвалась, сердце стало болеть, и вот теперь я старуха. Вы, наверное, думаете, что я намного старше Ганса, но на самом деле он всего на два или на три года моложе меня, да и вообще никогда не состарится, потому что от его работы: покурить трубку, послушать гостей, потом трубку выколотить и когда-нибудь стакан пива принести — от такой работы не старятся.