Лукас Берфус - Сто дней

• Название: Сто дней
• Автор: Лукас Берфус
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7516-1089-0

Молодой швейцарец Давид Холь приезжает в африканскую страну Руанду, чтобы вместе со своими соотечественниками помочь местным жителям строить школы, больницы, прокладывать дороги, разводить леса, словом, сделать их жизнь более цивилизованной. В скором времени между ним и молодой африканкой Агатой возникает пылкий роман. В апреле 1994 года в Руанде обостряется вражда между жителями страны. Одна народность начинает истреблять другую. Коллеги Холя спешат покинуть страну. В кромешном аду, который длится сто дней, Давид остается один…

---

Мне полагалось бы знать, сколь рискованной была поездка на север, к границе, но я не верил, что какие-то призраки в форме цвета хаки могут испортить уик-энд с Агатой. Для меня это был последний шанс. В воскресенье, после полудня, она собиралась улететь в Европу. И потому все надежды я возлагал на один-единственный день. Мы выехали в субботу утром и планировали отправиться обратно в Кигали в воскресенье спозаранку, с восходом солнца, чтобы Агата успела на самолет, вылетавший в 14 часов. Но до этого дело не дойдет, решил я. Если мне удастся соблазнить ее, то она отложит вылет или вообще откажется от возвращения в Брюссель. Для этого мне нужен был уик-энд на озере Киву — с номером в отеле, парой бутылок спиртного, лодкой и красивым закатом солнца. Все это имелось в Гисеньи.

Как Агата отнеслась к моему замыслу? Не могу утверждать, что она горела желанием, и все же согласилась. Быть может, только потому, что была уверена: по возвращении с Киву она окончательно от меня избавится. А что можно было иметь против бесплатной вылазки на природу? Правда, она настояла на том, чтобы в отеле мы зарегистрировались под вымышленными именами, и это меня задело, но я тут же сказал себе, что инкогнито придает любовному приключению пикантность, и мне лишь оставалось придумать подходящую фамилию. Я назвался мистером Паркером, Агату же представил как миссис Лесли Паркер. Выбор мой объяснялся просто: незадолго до поездки я читал в ридерс-дайджесте, стоявшем на полке в особняке Амсар, рассказ писателя с такой же фамилией — рассказ о еноте по имени Раскал, чья судьба тронула меня до слез. Портье в отеле «Регина» посмотрел на меня косо, покачал головой, и я уже было подумал с опаской, что он потребует предъявить паспорт, но он оказался даже не в состоянии произнести иностранную фамилию по слогам. И я сам написал ее на регистрационном бланке — правда, дрожащей рукой. Агата, похоже, не видела в этом ничего необычного: когда портье предложил миссис Лесли Паркер отнести ее чемодан в номер, она лишь снисходительно кивнула. В памяти у меня на какое-то мгновенье возникли слова Мисланда: У них есть еще одно лицо, которое они никому не показывают; они лгут, делая вид, что говорят правду. И я спросил себя, не подпадает ли под эти слова и поведение Агаты?

Номер был приличный, но тесноватый, и вскоре мы пошли погулять. Я попытался произвести на Агату впечатление, живописуя различные эпизоды из нашей работы. А поскольку только что завершил проект по выращиванию фасоли, то постарался рассказать ей все, что знал об этом растении из семейства бобовых, характеризуя каждый из его видов — фасоль полевую, кустовую, лимскую, огненно-красную, жемчужную, многоцветковую, обыкновенную. Дабы усилить эффект, сказал, что фасоль весьма нежное растение и что особенность эта меня удивила, когда я услышал о ней впервые. Ведь после сушки зерна всегда оказывались очень твердыми и для желудка нелегкими. И это лишний раз доказывает: остерегайся судить о чем-либо по первому впечатлению. Недаром местная пословица гласит: человека узнают по его фасоли.

В ответ на мою тираду Агата сказала, что фасоль, как и бобы, она ненавидит, в детстве ее пичкали ими каждый день, для нее это было сущей мукой, а жить в Европе хорошо еще и потому, что фасоль там едят не каждый день. Мы не прошли и половины пути до Гомы, а я успел загнать себя в угол и посему поспешил заверить Агату, что тоже не пылаю любовью к фасоли — за исключением зеленой вьющейся в сочетании с салом и колбасой. Если же сала иль колбасы у тебя нет, то обойтись без фасоли никак нельзя: организм получает от нее столь необходимый для него белок. Не случайно фасоль созревает в каждый сезон дождей, позволяя собирать два урожая в год.

Все это так, но у нее другой вкус, сказала Агата. Я отважился отвести взгляд в сторону, и тут она повторила, что фасоль и прочие бобовые ее не интересуют. Я заговорил было о проблемах с авокадо, разведение которых невозможно без прививки, поскольку иначе во втором поколении происходит генетическое расщепление, но она сказала, что авокадо ее тоже не интересуют и что к сельскому хозяйству она совершенно равнодушна. Но ведь ваша страна живет именно сельским хозяйством, возразил я. Интересуешься ты им или нет — так вопрос ставить нельзя. В конце концов, жизненные обстоятельства не выбирают, и отсутствие интереса к сельскому хозяйству — это ведь не что иное, как отсутствие интереса к судьбе своей родины. Пожалуй, так оно и есть, отвечала Агата, судьба родины ее не интересует. И тут я рассмеялся, и она тоже рассмеялась.

За что ты ненавидишь эту страну? — спросил я. Во мне нет к ней ненависти, ответила она, немного подумав. Эта страна меня просто не интересует. Люди не интересуют, политика не интересует, проблемы не интересуют.

Но здесь же так красиво: озеро, бульвар, почти средиземноморский климат.

Да, сказала она, красиво, но мне это ни о чем не говорит. Когда я уеду, Киву останется таким же красивым. Я для этого не нужна.

Я посчитал такую аргументацию солипсической и подумал было, что надо сказать Агате об этом — не только ради того, чтобы возразить ей, но и в надежде, что она не знает слова «солипсический» и что я смогу объяснить ей его значение. Однако уже через пару шагов я оставил эту мысль и спросил Агату, что же ее тогда интересует. И тут же пожалел об этом, ибо ответ ее сразил меня, как удар кулаком наотмашь. Впрочем, откровенно говоря, все было немного сложнее. Меня интересуют парни, ответила она, и в ее голосе я не расслышал ни малейшего колебания, ни единой нотки сомнения. Ответ был ясным, серьезным и бесстыдным. С такой же недвусмысленностью она могла бы сказать, что интересуется искусством девятнадцатого столетия или обрядовыми масками лега. Парни… Я наверняка не относился к этим парням. Я видел перед собой широкоплечих, бывалых, лихих парней, у меня же не имелось ни одного из всех этих достоинств.

Почему-то ее слова не показались мне такими уж обидными, и нужно было дать ей понять, что меня подобными откровениями из равновесия не выведешь. Что же интересует тебя в парнях? — спросил я, и задать такой вопрос мог, конечно, только полный идиот. В ответ она лишь хихикнула, и в этот момент над озером появилась длинная шеренга молодцов с обнаженными фаллами, и я увидел, как Агата начала рассматривать их одного за другим — так, как рассматривают насекомых. Увы, моего среди них не было, и у меня не оставалось иного выхода, кроме как переменить тему.

Давай возьмем лодку, предложил я, но она не выказала к этому никакой охоты. Я не поверил: прокатиться на лодке всегда приятно. И тогда, сказав несколько слов как бы в свое оправдание, она призналась, что не умеет плавать. Я не счел это веской причиной для отказа, и вскоре мы сидели в уютном челноке, она — на корме, в слишком просторном спасательном жилете, я работал веслами, спиной к солнцу, обливаясь потом. Она сразу же вцепилась в бортовой леер и спустя четверть часа убедила меня, что прогулка на лодке не обязательно и не в любом случае должна доставлять удовольствие.

Между тем мечта провести ночь в отеле с Агатой перестала казаться мне несбыточной. Поскольку, однако, я еще не знал, что мы проведем ночь не в двуспальной кровати, а в моей «тойоте», то все надежды связывал с небольшим количеством спиртного. Оно должно было поспособствовать тому, чтобы возникла довольно любопытная ситуация: в стране, которая Агату не интересует, она тем не менее целует парня, который ее тоже не интересует.

Однако сложиться такой ситуации было не суждено. В развитие событий вмешалась история, которая уже не раз разрушала чары любовных романов на берегах Киву и наполняла это озеро трупами. История, которая всякий раз, когда ее рассказывали, несла стране смерть и запустение. Первые ее главы создавались в древние времена, передавались из уст в уста шепотом, но теперь за дело взялись новые сказители: они принялись доносить до слуха людей центральные главы. И делали это зычными голосами.

Считалось, что была некая тайна. Тайна, которая держала эту страну в узде. На самом деле никакой тайны не было, ибо каждый знал, в чем суть дела, но существовало табу — обязательное для всех. Оно с самого начала определяло исторические пути развития этого края и действовало по сей день, вторгаясь в жизнь каждого человека. Люди здесь были не просто людьми: не только башмачниками или земледельцами, лекарями или кучерами, сыновьями, матерями, дочерьми — в общем, не только кем угодно. Перво-наперво каждый человек принадлежал либо к группе высокорослых, либо к группе низкорослых. Зарубежные специалисты, работавшие в этой стране, остерегались точных обозначений. Это были запретные названия, связанные с бедами и несчастьями — с убийствами, гонениями, революциями, войнами. Мы никогда не спрашивали человека о его национальной принадлежности, потому как не знали, чем, строго говоря, эти группы были: племенами, этносами или кастами. Низкорослые или высокорослые — все они говорили на одном языке, и мы понятия не имели, как их отличить друг от друга, чтобы не оставалось никаких сомнений. Были, конечно, очень рослые высокорослые, с относительно светлой кожей и тонким носом, а рядом были низкорослые маленького роста, с более темной кожей, чем у высокорослых, с широкими носами и толстыми губами. И если бы существовали только эти типы, все выглядело бы проще простого. Но были, к сожалению, еще и высокорослые низкого роста и низкорослые высокого роста. Были высокорослые большого роста с темной кожей, низкорослые со светлой кожей и тонким носом, высокорослые с темной кожей и толстыми губами. Превеликое множество комбинаций, и в девяти из десяти случаев нельзя было определить, кого ты видишь перед собой — низкорослого или высокорослого.