Хаим Поток - Избранник

• Название: Избранник
• Автор: Хаим Поток
• Издательство: текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1156-9, ISBN 978-5-9953-0266-7

Роман «Избранник» американского писателя Хаима Потока очень популярен во всем мире, общий тираж книги превысил три миллиона экземпляров. Герои романа — американские мальчики-подростки Дэнни и Рувим взрослеют, познают мир и самих себя в годы Второй мировой войны и после ее окончания. Серьезному испытанию дружба ребят подвергается после провозглашения государства Израиль, когда их отцы, ортодоксальный раввин и религиозный деятель-сионист, по-разному принимают это событие. Дэнни, обладающий феноменальными способностями, увлекается психологией и не желает, следуя семейной традиции, становиться раввином. Чтобы научить сына самому главному — состраданию к людям, отец Дэнни преподает ему жизненный урок…

Роман американского писателя Хаима Потока (1929–2002) «Избранник», вышедший в 1967 году, 39 недель держался в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс», был быстро экранизирован и перенесен на бродвейскую сцену. Сам автор удивлялся такому успеху своего дебютного автобиографического романа. «А я-то думал, что эту историю о двух американских мальчишках и их отцах прочтут человек пятьсот, не больше», — сказал он как-то. Но поставленные в книге мучительные для каждого молодого человека вопросы: что лучше — продолжить семейную традицию или искать свой путь в мире, как отделиться от семьи, не порывая с ней, оказались созвучны миллионам читателей.

На русском языке книга выходит впервые.

---

Дэнни спустил ноги с кровати:

— Ну, удачи тебе с критическим анализом. Только не пытайся его опробовать на рабби Гершензоне. Он прекрасно его знает и просто ненавидит. Когда мой отец сможет с тобой повидаться?

— Не знаю.

— Я пошел. Что там твой отец делает?

Стук пишущей машинки отчетливо доносился из-за стены все время нашего разговора.

— Очередную статью заканчивает.

— Скажи ему — мой отец передает ему привет.

— Спасибо. А вы с отцом сейчас разговариваете?

Дэнни замешкался перед ответом:

— Вообще-то нет. Там словечко, сям. Разговором это не назовешь.

Я ничего не сказал.

— Ладно, мне действительно пора, — сказал Дэнни. — Уже поздно. Увидимся в воскресенье утром у твоего шула.

— Ладно.

Я проводил его до дверей и стоял, прислушиваясь к стуку его набоек на лестничной клетке. Потом хлопнули входные двери, он ушел.

Я вернулся к своей комнате и увидел отца, стоящего на пороге кабинета. Он был сильно простужен и носил теплый свитер с шарфом вокруг шеи. Это была его третья простуда за пять месяцев. И первый раз за несколько недель, когда он вечером остался дома. Он был вовлечен в сионистское движение и теперь все время пропадал на собраниях, где говорили о роли Палестины как исторической родины евреев и собирали средства для Еврейского национального фонда. Кроме того, он преподавал по понедельникам вечером историю политического сионизма на курсах для взрослых при нашей синагоге, а по средам вечером читал лекции по истории американского еврейства на еще одних курсах для взрослых — в ешиве. Домой он редко попадал раньше одиннадцати. Я слышал на лестничной клетке его усталые шаги, потом он шел на кухню за стаканом чаю и заходил ко мне на несколько минут — рассказать, где он был и что делал этим вечером, и напомнить, что передо мной не стоит задача пройти четырехлетний курс за год, мне пора в кровать, а вот ему еще надо посидеть в кабинете, подготовиться к завтрашним урокам. В последние три месяца он стал относиться к своим урокам с невероятной серьезностью. Он всегда готовился к занятиям, но теперь в этом появилась какая-то маниакальность. Он все записывал и громко прочитывал, будто желая убедиться, что не упущено ни одной детали, ни одного нюанса, — словно от того, чему он учит, зависит будущее. Я даже представить себе не мог, когда он ложится спать, — как бы поздно ни ложился я, он все еще оставался в кабинете. Он так и не набрал вес, потерянный в больнице, все время чувствовал себя усталым, лицо было бледным, а глаза слезились.

Сейчас он стоял в дверях кабинета в шерстяном свитере, шарфе и черной кипе. На ногах у него были тапочки, а брюки смялись от долгого сидения за машинкой. Он заметно устал, и голос его несколько раз пресекся, пока он спрашивал, о чем это мы с Дэнни так горячо спорили. Ему даже через дверь было слышно, добавил он.

Я рассказал о несчастьях Дэнни с профессором Аппельманом и с экспериментальной психологией.

Он выслушал, потом прошел в мою комнату и со вздохом сел на кровать.

— Итак, — сказал он, — Дэнни обнаружил, что Фрейд — не Бог.

— Я посоветовал ему обсудить это хотя бы с профессором Аппельманом.

— И?

— Он поговорит с ним на следующей неделе.

— Экспериментальная психология… — пробормотал мой отец. — Совсем я ничего об этом не знаю.

— Он говорит, в ней много математики.

— Ах, ну да. Ведь Дэнни не любит математику.

— Он говорит, что просто ненавидит. И очень подавлен. Ему кажется, что он зря потратил два года, читая Фрейда.

Отец улыбнулся и покачал головой, но ничего не сказал.

— Этот профессор Аппельман похож на профессора Флессера, — сказал я.

Профессор Флессер — это был мой учитель логики, убежденный эмпирик и враг того, что он называл «обскурантистской континентальной философией», к которой он относил все, что было произведено философией германской — от Фихте до Хайдеггера, делая исключение для Файхингера и еще одного-двух имен.

Отец поинтересовался, что же общего у двух профессоров, и я передал ему слова Дэнни о том, что профессор Аппельман соглашался считать психологию наукой только тогда, когда ее гипотезы поддавались математическому анализу.

— А профессор Флессер придерживается того же мнения касательно биологии, — подытожил я.

— Вы говорите о биологии на занятиях по символической логике? — удивился отец.

— Мы обсуждаем индуктивную логику.

— Ах да. Конечно. Но утверждение о математизации гипотез выдвинул Кант. Это одно из программных утверждений логических позитивистов из Венского кружка.

— Какого какого кружка?

— Не сейчас, Рувим. Очень поздно, и я очень устал. Иди в постель. Отсыпайся впрок, пока у тебя каникулы.

— Ты еще долго будешь работать, аба?

— Да.

— Ты совсем о себе не заботишься. У тебя совершенно измученный голос.

— Проклятая простуда, — вздохнул он.

— А доктор Гроссман в курсе, что ты так много работаешь?

— Доктор Гроссман переживает обо мне немного больше, чем нужно, — улыбнулся он.

— Когда у тебя следующее обследование?

— Скоро. Да я прекрасно себя чувствую, Рувим. Ты переживаешь прямо как доктор Гроссман. Подумай лучше о своих уроках. Со мной все хорошо.

— Сколько, по-твоему, у меня отцов?

Он ничего не сказал и только несколько раз сморгнул.

— Я просто хочу, чтобы ты относился ко всему спокойнее.

— Сейчас не время относиться спокойнее, Рувим. Ты следишь за тем, что происходит в Палестине?

Я медленно кивнул.

— Как можно к этому относиться спокойнее? — Хриплый голос отца стал подниматься. — Погибшие ребята из «Хаганы» и «Иргуна»[65] — они спокойно относились?

Он говорил о том, что происходило в эти дни в Палестине. Два англичанина, майор и судья, были похищены «Иргуном» — еврейской террористической группировкой, действовавшей в Палестине, и удерживались в качестве заложников. Дело было в том, что один из членов «Иргуна», Дов Грунер, был схвачен англичанами и приговорен к повешенью — и «Иргун» объявил, что в случае исполнения приговора заложники будут немедленно обезглавлены. И это была только последняя строка растущего перечня актов терроризма против британской армии в Палестине. И если «Иргун» сосредоточился на терроре — взрывал поезда, нападал на полицейские участки, перерезал коммуникационные линии, — то «Хагана» продолжала нелегально переправлять евреев в обход морской блокады, установленной британскими судами по распоряжению британского Министерства по делам колоний, попытавшегося «запечатать» Палестину с целью недопущения дальнейшей еврейской иммиграции. Редкая неделя проходила теперь без актов терроризма по отношению к британцам. Когда мой отец читал газетные сообщения обо всем этом, лицо его принимало мученическое выражение. Он ненавидел насилие и кровопролитие, но запрет британских властей на еврейскую иммиграцию возмущал его еще больше. «Иргун» проливал кровь ради будущего еврейского государства, и моему отцу трудно было осуждать те ненавидимые им акты насилия, которыми пестрели первые полосы газет. И разумеется, газетные заголовки еще подстегивали его сионистскую деятельность и побуждали еще громче, яростнее оправдывать свои усилия по продвижению идеи создания еврейского государства и сбору средств на ее реализацию.

Вот и сейчас он начал заводиться, и я, чтобы сменить тему, передал ему привет от рабби Сендерса и добавил, что рабби удивляет мое долгое отсутствие.

Но отец, кажется, меня совсем не слышал. Он сидел на кровати, глубоко погруженный в свои мысли. Мы долго молчали. Затем он пошевелился и неслышно вздохнул:

— Рувим, ты знаешь, как учат раввины о том, что Господь сказал Моисею перед самой его смертью?

Я уставился на него.

— Нет, — услышал я свой голос.

— Он сказал Моисею: «Ты тяжко трудился. Ты заслужил покой».

Я смотрел на него и ничего не говорил.

— Ты больше не мальчик, Рувим, — продолжал отец. — Твой ум развивается просто на глазах. И сердце тоже, конечно. Индуктивная логика. Фрейд. Экспериментальная психология. Математизация гипотез. Критический анализ Талмуда. Еще три года назад ты был ребенком. Но после того дня, как Дэнни попал в тебя мячом, ты стал настоящим гигантом. Ты этого не видишь, я вижу. И это прекрасное зрелище. А теперь послушай, что я тебе скажу.

Он прервался на мгновение, словно тщательно обдумывая свои слова, затем продолжил:

— Люди не вечны, Рувим. С точки зрения вечности наша жизнь короче мгновения ока. Впору задаться вопросом — чем ценна она для человека? В мире столько боли. Зачем же нужно так страдать, если жизнь не более чем мгновение ока?

Он снова замолчал, глаза его затуманились. Затем он продолжил:

— Я усвоил много лет назад, Рувим, что мгновение ока — это само по себе ничто. Но то самое око, что мигает, — это что-то. Продолжительность жизни ничтожна. Но человек, который проживает эту жизнь, — вот он что-нибудь да значит. Он может заполнить этот крохотный отрезок смыслом, так что его значение окажется неизмеримым, хотя длительность — ничтожной. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Человек должен наполнить свою жизнь смыслом, смысл не вкладывается в нее автоматически. Это трудная работа — наполнить жизнь смыслом. И вот это кажется мне еще недоступным твоему пониманию. Жизнь, наполненная смыслом, заслуживает покоя. Я хочу заслуживать его, когда меня уже здесь не будет. Понимаешь?