Михаил Садовяну - Братья Ждер

• Название: Братья Ждер
• Автор: Михаил Садовяну
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1971

Историко-приключенческий роман-трилогия о Молдове во времена князя Штефана Великого (XV в.).

В первой части, «Ученичество Ионуца» интригой является переплетение двух сюжетных линий: попытка недругов Штефана выкрасть знаменитого белого жеребца, который, по легенде, приносит господарю военное счастье, и соперничество княжича Александру и Ионуца в любви к боярышне Насте. Во второй части, «Белый источник», интригой служит любовь старшего брата Ионуца к дочери боярина Марушке, перипетии ее похищения и освобождения. Сюжетную основу заключительной части трилогии «Княжьи люди» составляет путешествие Ионуца на Афон с целью разведать, как турки готовятся к нападению на Молдову, и победоносная война Штефана против захватчиков.

---

Глаза Ионуца затуманились, но он крепился и молчал, верный клятве и братству, заключенному у стен церкви святого Иоанна.

— Целую руку, батяня Никоарэ — отче Никодим, — вкрадчиво шепнул он. — Пойду готовить коня в дорогу. Отец и матушка наказали сегодня же домой вернуться.

— Торопись, чтобы ночь не застала тебя в пути. Луна на ущербе. Не боишься ехать во тьме?

— Не сказал бы, что не боюсь. Хоть и заговорен я, а все же страшно, как бы не встретить нечистого в обманчивом обличии.

— В каком бы обличии он не показался, не бойся. Особенно если обличие женское. Скорее остерегайся вооруженных мужчин.

— Я и тех побаиваюсь, батяня, да меньше… У меня ведь тоже сабля да лук и стрелы в колчане. А все же признаюсь смиренно, что я слабее духом, чем мои братья. Батяня Симион робеет только перед женщинами. Денно и нощно клянет он этих духов бездны.

— Что ж, прав Симион, — улыбнулся монах. — Из-за них-то и остался он холостяком, а я сделался затворником. Когда-нибудь поведаю тебе печальную быль в назидание. А теперь поспешай, солнце склоняется к лесу. Но забудь свой кафтан. Спроси-ка, насыпал ли коню брат Герасим зерна. Возьми этот хлеб, спрячь в седельную сумку. Передай нашим в Тимише, что я жив, здоров и шлю им свое благословение. Куда же ты?

— Ты же велел идти, батяня.

— Погоди немного, посидим перед дорогой. Вижу, не зря так любовно смотрит на тебя и балует конюшиха Илисафта. Не уходи, пока не получишь от меня господареву грамоту с печатью — предъявить дозорам в Браниште. Сам князь, как только узнал, что ты отвезешь весть в Тимиш, велел написать для тебя грамоту, дабы в пути не чинили тебе препятствий. Дай обниму тебя, благословлю. Ну, можешь ехать.

Подтянув подпругу да проверив саблю и колчан со стрелами, Ионуц вскочил в седло, не касаясь стремени. Этому искусному прыжку научил его Симион. Положив ладонь на холку коня, он одним махом влетел в седло, затем, усевшись поудобнее, подбоченился и гордо посмотрел вокруг.

— Придет время, и станет этот хлопчик видным мужем, — говорили меж собой крестьяне, глядя на Ионуца, когда он проезжал мимо них. А бесстыдницы бабы и девки смотрели на него с телег и лукаво смеялись вслед.

Некоторое время он ехал рысью, поднимаясь к источникам под Браниште. Наверху, где горели костры заставы, его остановила стража. Вызванный сотник, прочитав грамоту, велел раздвинуть копья и пожелал Ионуцу доброго пути.

В дубовом лесу его настигла ночь. Когда он ехал берегом Озаны, засияла сквозь ветви луна. Вскоре он увидел костры, — то крестьяне, возвращавшиеся с монастырского праздника, расположились на привал. Люди были веселые, разговорчивые. Некоторые предлагали Ионуцу спешиться и закусить с ними. Но юноша поскакал вперед и вскоре опять остался один. Луна поднималась в небо, открывая взору затянутые мглою ложбины.

Из ложбин порою выходят навстречу путникам ночные призраки. Но в ту ночь кругом было чисто. В траве тут и там посвистывали перепела.

Ионуц ехал глушью, чутко присматриваясь, готовый в любое мгновенье защититься крестом или схватиться за саблю. Но вскоре он нагнал новую ватагу путников, и на душе у него стало спокойно.

Спешившись, он достал из седельной сумки припасенный хлеб.

— Просим к нашему костру сынка конюшего Маноле, — весело встретил его самый старший из крестьян. — Не побрезгуй отведать наших яств. У нас еще осталось монастырское вино. Надо допить остатки и домой отвезти, как положено, порожнюю посуду. Садись, боярский сын, не брезгуй простым людом.

— А я и не брезгую, добрый человек.

— Вот и ладно. Приложись к кувшину и будь здрав сегодня и во веки веков. Была у меня дума ныне зайти к господарю Штефану, да заробел чего-то. А хотел я просить его: сделай меня, государь, волком. Рассмеялся бы князь и сразу смекнул, что я хочу попасть в бояре.

Ионуц счел за благо рассмеяться. Потом подумал, что должен рассердиться на эти дерзкие слова пахаря, но вино развеселило и смягчило его.

— Сказал бы я и другую притчу нашему молодому гостю — насчет женского пола, — продолжал шутник. — А за мою просьбу господарю не гневайся, боярский сын. Я ведь знаю твоего родителя, конюшего Маноле, не раз служил я ему, и, бывало, с пользой. Будь у господаря поболе таких слуг, как его милость конюший Маноле Черный, так нечего было бы делать судам да боярам. И меч бы отдохнул, и шестопер покрылся бы ржавчиной. Гляжу я на этого отрока — ну, вылитый родитель! Пошли тебе господь здоровья и любовной удачи. Не смущайся, а хочется мне рассказать твоей милости случай, приключившийся в те времена, когда я еще перемахивал ночами через чужие плетни. Была у меня умница зазноба, выданная за дурня, — вот и стряслась со мной чудасия. Условились мы с любушкой, что я загляну к ней вечерком. Муж-то, заика и дурень, уехал на мельницу и должен был воротиться, как всегда, на другой день. Не знаю, как там у него вышло, только вернулся он раньше. А я, по уговору, перемахнул через забор, постучался и мужниным голосом говорю: «От-открой, Са-саломия!» А хозяин с печи поднимает взъерошенную голову и кричит: «Слышь, жена, поди отвори, кажись, я о-опять вернулся с мельницы!»

Веселее всех смеялись тонкими голосами женщины, собравшиеся у костра. Иные настолько осмелели, что подходили к Ионуцу, обнимали и целовали его. Известное дело, начиная с шестого года княжения Штефана, с той поры как установились в молдавской земле изобилие и достаток, не стало в ней больше стыда.

Ионуц, смеясь, отбивался, но без особого успеха. Пришлось в конце концов покориться. От выпитого монастырского вина горели щеки. Небывалая удаль и гордость распирали его. Один из путников, знавший, должно быть, толк в лошадях, подошел к Ионуцу и принялся внимательно осматривать его коня.

— Хорош конек, — молвил он, не глядя на Маленького Ждера, и восхищенно покачал головой. — Видать, породистый.

— Эге, — вмешался веселый рассказчик. — Ты, милый человек, говорил, что изъездил разные страны и государства, а, поди, не встречал жеребчика такой красы.

— Отчего же ты так думаешь добрый человек?

— Отчего? Да разве ты не слышал, что этот барчук — сын тимишского конюшего Маноле Черного?

— Слышал.

— То-то и оно! Маноле Черный самый главный конюший господаря Штефана. И в тимишских конюшнях укрыт родитель белых государевых скакунов.

— Вот этого я не знал.

— Не знал, так теперь будешь знать.

— Буду, — смиренно ответил незнакомец. — Я-то не здешний, так что не обессудьте. Да и что тут скажешь? Очень уж конь хорош. А всадник и того лучше. Вон как держится в седле, да какая у молодца осанка, — сразу видать, что он доброго роду-племени.

— Да уж пойди-ка, поищи такого, как наш Ионуц, сын конюшего Маноле, — заметила одна из женщин.

Младший Ждер приосанился, поправил оружие. Он испытывал великое удовольствие и был полон приязни к незнакомому путнику. То был приземистый, ладно скроенный человек, с продолговатыми, широко расставленными зоркими глазами.

— А ты куда путь держишь, добрый человек? — обратился к нему Ионуц.

— В Нижнюю Молдову, боярин.

— Лошадьми торгуешь?

— Ишь ты, сразу догадался! Верно. Только где уж мне торговать благородными скакунами. И в седло сижу не так, как твоя милость. А что, пегач твой и впрямь от белого жеребца?

— От него. Тимишские кобылы редко производят на свет жеребят чистой масти, похожих на Каталана. Бывают, конечно, и белые жеребята. Совсем белые или с метиной на лбу, так те господаревы. Никому не дозволено седлать их.

— Значит, имя ему Каталан?

— Да.

— И откуда же его достали?

— В том-то и самое диво, — весело промолвил Ионуц. — Слушай же. Когда мой родитель по возвращении князя Штефана в свою вотчину стал снова править табунами…

— Когда же это случилось?

— Да в первый же год княжения господаря, дай ему бог долгой жизни.

Люди, сидевшие у костра, поклонились, желая князю долгой жизни и одоления врага. Незнакомец тоже снял с головы шапку и истово перекрестился.

— В том году, — продолжал Ионуц, — проведал мой отец от львовских купцов, что искусные конокрады привели с другого края земли, из самой Гишпании, редкого жеребца.

— Верно ли?

— Верно. Все об этом знают.

— Верно. Кто не слыхал об этом! — подтвердили крестьяне.

— А я вот не слыхал. Диву достойное дело.

— Дивись, дивись. Из самой Гишпании, из конюшен арапского султана. Сперва конокрады скрывали жеребца, потом стали водить его из страны в страну, пока не добрались до ляшской земли. И тут прислали они тайную весть в Варшаву, Крым и Сучаву. Конюший тут же снарядил знатока, и тот сошелся в цене с купцами. С той поры Каталана содержат в Тимише. Тогда ему было десять лет, а вот уже дожил до двадцати двух. Пять лет ездил на нем господарь. Теперь у него ходит под седлом второй сын Каталанов. Первого звали Арапом. Был он чист, как белый пух. Второго звать Визирем, у него черная звездочка на лбу, как и у Каталана. Ведомо стало или это где-то написано, что белоснежные скакуны приносят Штефану-водэ удачу в ратном деле. В ту войну с королем Матяшем старый конь трижды проржал в конюшне. Было то к вечеру. Все мы услышали и удивились. И в ту же ночь сшиблись войска у крепости. А под городом Баей наша рать порубила венгерское воинство. В прошлом году, когда сгиб в секенских землях Арон-водэ, жеребец опять трижды заржал. Наш дьячок Памфил говорит, что конь этот заколдованный. Я и сам здорово струхнул, как увидел его в первый раз. А жеребец ухмылялся, глядя на меня. По совету того дьячка поднес я ему тайно в день Ивана Купалы жаровню с горящими угольями. Было мне тогда двенадцать лет.