Борис Фрезинский - Мозаика еврейских судеб. XX век

• Название: Мозаика еврейских судеб. XX век
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Книжники
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9953-0009-0

Книга историка литературы Бориса Фрезинского содержит 31 сюжет. Их герои — люди как общеизвестные (Соломон Михоэлс, Натан Альтман, Илья Ильф или Василий Гроссман), так и куда менее знаменитые. Все они жили в XX веке — веке мировых катастроф — и работали преимущественно на территории Российской империи или СССР. Книга не случайно начинается с повествования об убийстве Соломона Михоэлса — знакового для советской эпохи преступления, обнажившего начало нового политического курса Сталина…

---

Закончим канву ранней поэтической работы Лапина.

Группа и издательство «Московский Парнас», по-видимому, в том же 1923 году, когда вышла «1922-я книга стихов», перестали существовать. Во всяком случае, две следующие книги стихов Б. Лапина: «Гимны против века» (стихи 1923 года, написанные в его первую поездку в Таджикистан) и «Бессонная ночь» (стихи 1924–1925 годов) — изданы не были; лишь в 1975 году, готовя к печати книгу избранных стихов Лапина и Хацревина (она вышла в 1976 году под названием «Только стихи»), составитель Константин Симонов включил в нее четыре стихотворения Лапина 1923 года, одно — 1924-го и тринадцать — 1925-го. Но это уже стихи совершенно иные — в них чувствуются отголоски реальных впечатлений жизни. Назвать их маловразумительными Брюсов бы никак не мог, и советская цензура через полвека их пропустила. Отход Лапина от поэтики Хлебникова не прекратил его встречи с Мандельштамом — они становились все более дружескими.

Взрослый Лапин и его встречи с Мандельштамом

С 1925 года шаг за шагом Лапин становится писателем-путешественником. И тут, говоря о начале этой перемены, снова процитирую Габриловича: «В этом маленьком человеке в очках жил беспокойный дух путешественника. Помню, я ехал в Ялту. Борис пошел меня провожать. Стоял апрель, холодное московское время, Борис был в пальто и в галошах. Мы сидели с ним в ожидании отхода поезда, когда к нам подошел человек, сказавший, что у него есть лишний билет в Севастополь. Лапин тут же купил билет. И поехал со мной на юг, успев позвонить отцу (который, кажется, не удивлялся уже ничему), что едет надолго. И точно: уехал надолго, на восемь месяцев, в пальто и галошах без багажа. Сначала он путешествовал пёхом по Крыму, в жару, в пальто и галошах, потом отправился на Кавказ, добывая себе на хлеб работой в местных газетах, потом пересек Каспийское море и попал в Среднюю Азию. Здесь полюбились ему таджики, и он полгода жил в их стране, все в том же пальто и галошах».

В стихах Лапина 1925 года можно найти прямое прощание с прежней оседлой жизнью:

Прощай! Я ухожу из дома
В лесную глушь родной земли.
Я снова вышел в свист заката,
В туман и в грусть сырых полей.
О, как мне страшно, как мне странно
Босой ногой ступать в пыли
В осколках солнца, без дороги,
Среди неведомых людей.

Здесь, дома, я оставил скромный,
Уютный мир домашних книг,
Себя, диван, любовь и деньги,
И сослуживцев, и друзей,
Все то, чем я был жив и честен,
Чем я был весел и велик,
Упрям, уверен, неподкупен,
Заносчив, ясен и силен, —
Меня твое хранило войско,
Семейный мир, веселый сон,
Гардины осеняли счастье,
Как пустота сырых знамен…

Иосиф Кунин вспоминал о Лапине: «Однажды, вернувшись из большой поездки в Таджикистан, он сказал мне, что при переправе через бурную горную речку стихи, которые он возил с собою в мешке, утонули и что он решил больше стихов не писать. Не могу сказать, как это нас с сестрой огорчило. Думаю, что причина этого решения была иная — времена менялись, и то, что без колебаний получало в начале 20-х годов гриф „РВЦ“ (что означало — „разрешается военной цензурой“), уже на подступах к 30-м стало невозможным к печати. А стихи Лапина, будь то овеянные немецким романтизмом, или персидским красноречием, или колониальной поэзией Киплинга, не помогали ни росту производства, ни воспитанию патриотизма. И следовательно, не могли пройти через плотину редакторского скудоумия и трусости. Помню, когда мы вышли вместе с Лапиным из Дома печати, Борю остановил редактор журнала „Красная новь“, старый большевик и культурный человек, прося в журнал его переводы из немецкой поэзии, прибавив: „Только чтобы никакой мистики!“ Под мистикой тогда понималось, как, впрочем, и позднее, все выходившее за рамки привычной поэзии».

Случившуюся с Лапиным перемену он сам в 1934 году описал так: «Нужно было становиться самостоятельным. И вот мне удалось поступить нивелировщиком в геоботаническую экспедицию. Я поехал в Среднюю Азию. <…> На моих глазах совершалось удивительное превращение Средней Азии в Советскую республику, на моих глазах нарушались все старые отношения, возникали совершенно новые. Я еще продолжал писать книжные и туманные стихи, но в то же время я начал писать заметки в газету. Так я сделался журналистом. Уже через два года я бросил все остальные работы и стал ездить по стране, как газетчик-профессионал».

Легко осваивая языки, Лапин стал профессиональным путешественником по Востоку и нашел себя в прозе, жанр которой определить непросто: она органически включала специально написанные стихи, документы, публицистику, элементы научных сочинений, увлекательные новеллы. Лапин объездил Кавказ, Среднюю Азию, Чукотку, Японию, Турцию и Ближний Восток. Его первые очерки в 1925 году печатались в «Красной газете» под псевдонимом Пьер Дюкаж, а затем — Пограничник. Постепенно вырабатывается его прозаическая манера — точная, строгая, документальная и вместе с тем сюжетная и увлекательная («Повесть о стране Памир», 1929; «Тихоокеанский дневник», 1929; «Подвиг», 1933; «1869», 1935). С 1932 года Лапиным ряд книг был написан в соавторстве с Захаром Хацревиным («Америка граничит с нами», 1932; «Дальневосточные рассказы», 1935; «Путешествие», 1937; «Рассказы и портреты», 1939). Об этом сотрудничестве в предисловии к прозе Лапина точно написал Илья Эренбург, близко узнавший обоих в последний год их жизни: «Они оба любили Восток, и мягкость, лиризм Хацревина дополняли точность, эрудицию, волю Лапина». До конца дней Лапин продолжал писать стихи, которые входили в его прозу как ее неотъемлемая часть.

Лапин был советским писателем — он едва ли не с детства принял русскую революцию, не любил буржуазию и обновление стиха воспринимал неотрывно от обновления страны. Ему повезло — его литературная ниша оказалась относительно свободной, и на резолюцию очередного съезда ВКП(б) он не должен был откликаться новой повестью. При этом формально он был лоялен к власти, его книги издавались беспрепятственно, и в 1934-м его избрали делегатом Первого съезда писателей (с совещательным голосом), а в начале 1939-го — включили в обойму из 172 писателей, награжденных орденами (из нее вычеркнули Бабеля, Олешу, Пастернака и лапинского тестя Эренбурга; понятно, что Лапин получил орден третьего сорта — «Знак Почета»).

1937 год поверг его в отчаяние; он становился все больше молчаливым[42]…

Сохранившиеся свидетельства авторитетных источников о встречах Лапина с Мандельштамом относятся к поре 1931–1938 годов, но эти же источники фиксируют уже на 1931 год отношения, не вчера возникшие, а стало быть, начавшиеся в 1920-е. Стержнем их встреч стал, как кажется, интерес Лапина к стихам Мандельштама — не сразу возникший, но зато устойчивый и все возраставший.

Упомянутыми источниками являются «Вторая книга» Н. Я. Мандельштам и «Вблизи поэта» Э. Г. Герштейн. Приведем последовательно все эпизоды, связанные в них с Лапиным.

Первый сюжет относится к полетам на аэроплане и «мертвой петле». В рассказе об этом главное — собственные впечатления Н. Я., а имя Лапина возникает только в связи с тем, что упоминание ощущений от «мертвой петли» в «Путешествии в Армению» Мандельштама напрямую связываются именно с рассказами Бориса Лапина, которые Н. Я. не датирует: «В начале двадцатых годов мы как бы притирались друг к другу, а это не простое дело. Первый громовой скандал разразился, когда я улизнула на аэродром, где по блату меня покружили на учебной машине и я узнала, что такое „мертвая петля“. <…> В „Путешествии в Армению“ есть несколько слов о „мертвых петлях“, но я здесь ни при чем. Он выслушал не меня, а Борю Лапина, которому устроил полет тот же человек, что мне…» Имеются в виду описанные в «Путешествии в Армению» проводы в Армению Б. С. Кузина в 1931 году: «Началось разливание по рюмкам виноградных московских вин, милое отнекивание женщин и девушек, брызнул сок помидоров и бестолковый общий говор: об авиации, о „мертвых петлях“, когда не замечаешь, что тебя опрокинули, и земля, как огромный коричневый потолок рушится тебе на голову…» Между тем, комментируя текст «Путешествия в Армению», Н. Я. делает следующее примечание к упоминанию «мертвых петель»: «За несколько лет до отъезда Кузина о них рассказывал Борис Матвеевич Лапин», то есть относит рассказ Лапина не к 1931 году, а к более раннему времени. То, что рассказ Лапина о мертвых петлях хорошо запомнился Мандельштаму, Н. Я. упоминает, не датируя самого рассказа, во «Второй книге» в воронежском сюжете лета 1935 года, когда вспоминает о похоронах военных летчиков и о вариантах стихотворения Мандельштама «Нет, не мигрень…» («В описании вида земли с большой высоты сказались и горные путешествия, и рассказ Бори Лапина о полетах…»). Здесь нелишне будет привести свидетельство из воспоминаний Льва Славина о человеческих качествах Лапина-рассказчика: «Иногда, рассказывая что-нибудь (а рассказывал он с блеском истинного художника), он вдруг осекался и, к удивлению слушателя, впадал в бесцветное бормотание. Он стыдился своего блеска, он намеренно притушивал его, боясь быть уличенным в неестественности, в позе которой он чурался больше всего на свете»…