Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

• Название: Вожделенное отечество
• Автор: Владимир Ерохин
• Издательство: Laterna Magica
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

Роман-хроника о судьбе России ХХ века, о личном опыте автора и общении с отцом Александром Менем и другими знаменательными людьми.

---

Отцов старший брат Алексей Андреевич играл до войны на скрипке в кинотеатре "Модерн". Скрипка ему досталась по наследству от нищего слепого скрипача.

Сколь многое в человеческой судьбе зависит хотя бы от такой мелочи, как год рождения. 1921-1923-й годы — почти весь этот призыв был убит или попал в плен в первые месяцы войны. Наступали и побеждали потом уже солдаты следующего поколения. Оставшиеся в живых ровесники отца были все перекалечены, и это не удивительно: огромное количество боевой техники работало специально для причинения людям вреда. Отец вернулся с войны с пробитой челюстью и стальным осколком, застрявшим в голове.

Отец мой ушёл в армию в сороковом году. Он служил на румынской границе, а потом командовал штрафным батальоном, отходившим к Сталинграду.

Красная армия отступала через казачьи станицы, под палящим солнцем, по солончакам. И никто не вынес им даже ковша сырой воды.

(Помнили расказачивание...)

Двадцатилетнего лейтенанта Ерохина, раненного на переправе через Дон, спас его ординарец-грузин — вплавь дотянул до берега и отнёс на плечах в медсанчасть.

Батальоном мой отец командовал один день, а точнее — один бой, потому что дней было много, а бой — один.

Война пахнет разрытой землёй — запах окопов и могил.

Многие считают войну временем. А это было пространство. Пространство ада, надвинувшееся на мир. И все, что в нем происходило, было адом.

— Офицеры, которые Германию грабили... — промолвил как-то старый воин.

И в этой реплике сквозило сожаление, что грабили — без него...

Мои родители познакомились в Котовске после войны. Свадебное путешествие — — на велосипеде в деревню к дяде Серёже за мешком картошки: все, что было в доме, съели гости.

Смерть Сталина. Соседи собрались ночью у репродуктора. Мама плакала. У девочек в школах выплетали ленточки из кос и вплетали траурные чёрные. Повсюду полыхали флаги, красно-чёрные, как погребальные костры.

Белый верх, тёмный низ — пионерская форма диктовала дихотомию верха и низа, манихейский дуализм.

Митька Бушелев, недослышав взрослых (потом он действительно оглох), передавал нам:

— Сталин умер, но тело его живёт.

Это отдавало жутью и было непонятно — как это: умер — а тело живёт.

Рассказывали о мавзолее, где лежат вместе Ленин и Сталин, как у них сложены руки — как будто спят.

Соседке Лене-Сумасшедшей снилось, что за ней гонялся, встав из гроба, музыкант "Март" Наумович, чьи грандиозные похороны она видела в Тамбове.

В клубе над лестницей висела картина: Сталин в форме генералиссимуса, не в традиционных сапогах, а в лаковых ботинках и брюках с лампасами, спускается тоже по лестнице, в окружении народа. Так что всюду он был с нами, как живой.

(Мы вам так верили — а вы обманывали нас всю жизнь)

Горели, грели ночь рубиновые звезды. Трубка вспыхивала и гасла. Он прикуривал от звезды и шёл в ночной дозор по кремлёвской стене, запахнув поплотнее шинель и надвинув на лоб фуражку с такой же точно звездой.

Засыпает Москва, Засыпают деревня, Только Сталин не спит, Только Сталин не спит..

Он зорко всматривался в рубежи родной державы, и от взора его орлиного не мог укрыться никто.

Проезжая на трамвае мимо парка "Сокольники", можно было прочесть выведенную вдоль длинного забора фольклорную надпись: "Если б не было жидов, был бы Сталин жив-здоров".

Толпа на Цветном бульваре била чёрного кучерявого человека, который вырывался и кричал, что он не еврей, а армянин.

Я часто думаю о том, какую роль играет в моей жизни боль. Возможно, мои мигрени — стигматы: (безусловная, хотя и незримая реальность). Отец редко не болел. Это были наши самые счастливые минуты.

Суровый и правдивый, мучимый постоянными головными болями, полный инвалид в свои двадцать три года, отец вряд ли был завидным женихом, но мама вышла замуж именно за него — защитника родины, отвергнув первейших красавцев Пензенской улицы.

...И я явственно представил себе, как он, облокотись на высокие подушки и сдвинув колпак настольной лампы, чтобы не мешать соседям, долгими бессонными ночами лежал в этой палате и читал, вдыхая запах лекарств и апельсинов в белой обшарпанной тумбочке.

Смерть и боль — архангелы войны.

На каком-то витке своей фронтовой судьбы мой отец был адъютантом генерала. Рассказывал, как однажды удалось проехать через кордон: надел генеральскую фуражку и висевший в машине китель хозяина. (Часовые отдали честь.) Возможно, он и сам мечтал стать генералом — основания были. Возможно, что теперь, в Царствии Небесном, он — генерал.

"Далеко-далеко, где кочуют туманы..." — пел картонный голос в репродукторе. И это был Котовск — город при пороховом заводе.

Сосны, песок, асфальт. Полигон, игрушечный клоун.

Домино во дворе, наборные ручки финок, трофейный аккордеон.

Дождь.

Трехэтажный дом темно-красного кирпича.

Женщины собирали из-под водостоков мягкую воду для мытья волос.

Плоские дымовые трубы. Ёлка со свечами.

Меховое пальто мамы, обсыпанное снегом. Инвалид-сапожник, пропахший махрой. Луки и стрелы, синие татуировки пацанов. Красные светлячки папирос.

Я и моё тело. Я и моя душа. Я смотрю изнутри себя. Я смотрю внутрь себя.

"Вещество имея матерь, и брение от отца, и праотца персть, и сих сродством на землю весьма зрю: но даждь ми, предстателю мой, и горе воззрети когда к небесной доброте ".

Это были неправдоподобно крупные яблоки на неправдоподобно высоком дереве — и их было невероятно, фантастически много.

"Мы посадим сады, золотые плоды мы подарим отчизне своей", — вырвалось из тех лет.

Мама — глина, и почва — глина, родная земля.

Бытийственность. Я оценил её в Лианозове, где горела печь и дуб заглядывал в окно корявыми ветками.

Помню вокзал и Тамбов — вагоны, базар, карусель, заросшую лопухами Пензенскую улицу и деревянный дом моего деда.

Дед мой Степан Димитриевич Рожков был отчаянным гулякой, неудачливым партийцем и талантливым мастеровым. Он сам заливал зеркала, вытачивал резную мебель. Мне запомнился неистребимый запах махорки в его мастерской.

Дедушка сделал мне настоящую саблю, которой я очень гордился. Когда я вырос, мама подарила её кому-то из детей нашей многочисленной родни.

На столе у деда, невероятно захламлённом железными и медными аксессуарами кустарного его ремесла, стоял бронзовый бюст Ворошилова, на голове которого обыкновенно болталась великоватая для полководца военная дедова фуражка. Рука деда у запястья была грубо зашита рукой военно-полевого фельдшера.

Моя бабушка Марья Ивановна Соковина в детстве пела в церковном хоре. От неё, должно быть, моя мама унаследовала хороший голос. Мама мечтала стать артисткой, но началась война, и она пошла в школу шофёров, где давали рабочий паёк, который спас от голода её младших братьев. Когда братья Рожковы подросли, они все стали шофёрами.

Лианозово было московским поместьем Бенкендорфов. Было у них и ещё одно имение — в Сосновке под Тамбовом, где родились моя мама и бабушка, где прабабка мамина — красавица Мамика — служила экономкой и жила в доме барина. От неё достался маме большой перламутровый с бронзой австрийский крест и литой колокольчик в виде лилии.

КУПАНИЕ КРАСНОГО КОНЯ

В тех местах воевал с крестьянами Григорий Иванович Котовский — герой гражданской войны, бывший до революции разбойником.

Тамбовцы хоронились в лесах. Коммунисты давили их танками, бомбили с самолётов. А потом подвезли дальнобойные пушки и снаряды с ипритом. Противогазов у повстанцев не было. И долго ещё растекался по чащам, цепляясь за ветки, фиолетовый туман — пока не погибли все.

Победителей не судят — некому.

Красные думали: никто и не вспомнит. Над Россиею небо синее. Наша армия в поход далёкий шла. Кони сытые бьют копытами. И некому будет отомстить.

(Вы хотите забыть своё прошлое — а прошлое бросается вам в лицо.)

Помню, как меня поразил термин "классовый отбор учащихся" в архивном документе тамбовского музыкального техникума. Пахнуло отвратительным запахом крови и падали, рвотным, смрадным ветром революции — духом помоек и отхожих мест.

Тамбов душили красные мадьяры — военнопленные царской войны.

Храмы стояли напоминанием о том, зачем человек живёт, удерживая людей от озверения. В этом селе храм переделали в элеватор, а он все равно впечатлял и возвышал душу, и вселял мужество и надежду.

"На ложи моем в нощех исках, егоже возлюби душа моя..."

(Ньютон был прав. И он особенно прав в России.)

— Тухачевский повстанцев танками давил, — задумчиво промолвил отец Александр Мень. — А примкнул бы к тамбовцам — глядишь, жив был бы и по сей день...