Луиджи Пиранделло - Записки кинооператора Серафино Губбьо

• Название: Записки кинооператора Серафино Губбьо
• Автор: Луиджи Пиранделло
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0956-6

«Записки кинооператора» увидели свет в 1916 году, в эпоху немого кино. Герой романа Серафино Губбьо — оператор. Постепенно он превращается в одно целое со своей кинокамерой, пытается быть таким же, как она, механизмом — бесстрастным, бессловесным, равнодушным к людям и вещам, он хочет побороть в себе страсти, волнения, страхи и даже любовь. Но способен ли на это живой человек? Может ли он стать вещью, немой, бесчувственной, лишенной души? А если может, то какой ценой?

В переводе на русский язык роман издается впервые.

Луиджи Пиранделло (1867–1936) — итальянский драматург, новеллист и романист, лауреат Нобелевской премии (1934).

---

Но сейчас она может явиться с минуты на минуту.

Что будет?

Полак снова как на иголках. Не отпускает от себя Нути ни на шаг; если ему случается на короткое время расстаться с Нути, он бросает на Кавалену выразительный взгляд. Сам Нути, как правило, спокоен, хотя время от времени взрывается из-за пустяка, так прорывается наружу жестоко подавленное раздражение; исчезла мрачность, которая была ему свойственна в первые дни после болезни; он позволяет Полаку и Кавалене руководить собой, интересуется миром кинематографа, с должным вниманием и с видом сурового инспектора он посетил оба наших цеха.

Полак, дабы отвлечь его, дважды предлагал ему сыграть какую-нибудь роль, но Нути отверг предложение, говоря, что сперва хочет попривыкнуть и увидеть, как это делают другие.

— Это же невыносимая пытка, — бросил он мне вчера, понаблюдав за подготовкой очередной сцены для съемки, — и, должно быть, актерам приходится делать над собой усилие, которое, в отсутствие слов, меняет до неузнаваемости, искажает и делает неестественными жесты и мимику; ведь когда мы говорим, жест рождается непроизвольно; но так, без слов…

— Слова внутри тебя, — ответила ему с замечательной серьезностью малышка Згрелли (Згреллина, как ее у нас тут называют[19]). — Чтобы жест не был гротескным, ты говоришь про себя.

— Ну да, — произнес Нути, словно его опередили в том, что он собирался сказать.

Тогда Згреллина приставила палец ко лбу и обвела всех наигранным взглядом дурочки, которая с милой и лукавой иронией спрашивала: «Разве я не умна? так да или нет?»

Все рассмеялись, в том числе Нути. Полак чуть ее не расцеловал. Возможно, он рассчитывает, что раз Нути появился тут после ухода Джиджетто Флеччи, она сочтет, что он должен заменить его и в роли любовника, и вот тут-то произойдет чудо — Нути отстанет от Вари Несторофф. Питая эти надежды, Полак представил его всем молодым актрисам четырех художественных трупп, но Нути, хотя и был очень любезен, не выказывал намерения развлечься. Впрочем, все актрисы, даже те, которые еще не обзавелись ухажерами, остерегались отбивать поклонника у Згреллины. Что до самой Згреллины — готов держать пари, она уже поняла, что уведет кавалера из-под носа у некоей молодой барышни, которая вот уже три дня кряду является на «Космограф» в компании Нути и Мотора.

Кто этого не замечает? Один только Нути. Но я думаю, он тоже заметил. Странно то — и я хотел бы дать это понять Луизетте, — что, заметив зародившееся в ней чувство, он отреагировал совершенно не так, как она надеялась: это отдаляет его от Луизетты и, напротив, с еще большей силой толкает к Варе Несторофф. Сейчас Нути наверняка припомнил, что в бреду узрел в ней Дуччеллу, и поскольку он знает, что Дуччелла не желает и не может его любить, то и любовь Луизетты должна казаться ему наигранной. Это уже не исполненная сострадания любовь; по прошествии бреда это любовь, исполненная, напротив, жестокости: обжигающее воспоминание, которое только воспаляет не зажившую до конца рану.

Невозможно все это донести до Луизетты.

Жертва любви, Нути прикипел к двум разным женщинам, отвергающим его, и слеп к очарованию Луизетты; в ней он видит только обман, ненастоящую Дуччеллу, на минуту явившуюся ему в бреду; но бред миновал, и то, что было мучительно прекрасным наваждением, превратилось в тягостное воспоминание, Нути видит в ней призрак этого наваждения.

Вот так, вместо того чтобы привлечь его к себе, Луизетта, которую неотступно преследует тень Дуччеллы, заставляет его бежать прочь, толкает навстречу Варе Несторофф.

Прежде всего, ради нее, Луизетты, потом — ради него и, наконец (а почему бы и нет?), ради себя я намерен предпринять отчаянную попытку съездить в Сорренто, другого пути нет, заявиться спустя долгие годы на старую бабушкину виллу, пробудить в Дуччелле воспоминания о первой любви и по возможности сдвинуть ее с места, заставить ее наделить плотью ту тень, которая вместо нее сопровождает другую, ту, что исполнена жалости и любви.

II

Записка от Вари, доставленная сегодня утром в восемь (неожиданное и загадочное приглашение навестить ее с синьориной Луизеттой перед поездкой на «Космограф»), вынудила меня отложить отъезд.

Я стоял с запиской в руках, не понимая, что думать по этому поводу. Луизетта, уже готовая выходить, прошла по коридору мимо моей комнаты. Я окликнул ее:

— Взгляните. Прочтите.

Она бросила взгляд на подпись и, как водится, стала пунцовой, а потом белее полотна. Прочла. В глазах читалась враждебность, на лоб легла тень сомнения и страха. Она спросила сдавленным голосом:

— Что ей надо?

Я развел руками — не потому, что не знал, как ей ответить, а чтобы выслушать сперва ее суждение.

— Я не поеду, — возбужденно сказала она. — Что ей от меня надо?

— Наверняка узнала, — ответил я, — что господин Нути расквартировался здесь и…

— И что?

— Может, хочет что-то ему передать, не знаю.

— Через меня?

— Вероятно… Может, и вам, коль скоро просит вас приехать.

Она взяла себя в руки; но в голосе дрожь осталась.

— А я-то тут при чем?

— Не знаю, я тоже ни при чем, — заметил я, — однако она зовет нас обоих.

— И что же она мне может сказать… предназначенное для господина Нути?

Я пожал плечами и посмотрел на нее спокойно и с решимостью, дабы она пришла в себя и поняла: что касается ее лично — ее, Луизетты, — то нет никаких оснований испытывать неприязнь к этой женщине, чье внимание еще недавно было ей так лестно.

Она разволновалась еще сильнее.

— Предполагаю, — добавил я, — что если она хочет говорить с вами тоже, то это к добру, я убежден. Вы помрачнели…

— Потому что… потому что… я не в силах представить, — вырвалось у нее сперва несмело, затем пылко, щеки горели, — я не в силах представить, что ей взбрело в голову и что она хочет сказать мне, пусть даже, как вы считаете, это к добру. Я…

— Вы непричастны к этой истории, как и я, не правда ли? — быстро подхватил я, стараясь сохранять самообладание. — Впрочем, она, наверно, полагает, что вы в чем-то можете быть полезны…

— Нет, нет. Я непричастна, так и есть, — поспешила ответить она, задетая за живое. — И я желаю остаться непричастной и не иметь никакого отношения к тому, что касается господина Нути и этой дамы.

— Как вам будет угодно. Я поеду один. Полагаю, нет нужды предупреждать вас, что было бы благоразумно не рассказывать господину Нути об этом приглашении.

— О да, разумеется.

И она удалилась.

Я еще долго стоял с запиской в руках, раздумывая о том, как я, помимо своей воли, держался в этом коротком разговоре с Луизеттой.

Я приписывал Варе Несторофф благие намерения, полагаясь на то, что Луизетта решительно откажется ехать со мной, подозревая о тайном сговоре, нацеленном, как она инстинктивно почувствовала, против Альдо Нути. Я защищал Несторофф, поскольку, как мне показалось, приглашая к себе Луизетту вместе со мной, она задумала оградить ее от Нути, приблизить ко мне, думая, что мы с Луизеттой добрые друзья.

И вот пожалуйста, вместо того чтобы отдалиться от Нути, Луизетта отдалялась от меня и вынуждала меня в одиночестве ехать к мадам Несторофф. Она и не призадумалась, что ее приглашали вместе со мной. Мысль, что мы с ней добрые друзья, даже не промелькнула в ее голове. Она думала только о Нути. Мои слова привели лишь к тому, что я был поставлен на сторону Несторофф, настроенную против Нути и, следовательно, против нее.

Так, не достигнув цели, ради которой я рассуждал перед Луизеттой о благих намерениях мадам Несторофф, я снова оказался в замешательстве, и вдобавок во мне зрело раздражение, в намерениях Вари Несторофф я тоже чуял недоброе. Я злился на Луизетту, поскольку должен был признать, что у нее, в сущности, имелись основания для подозрительности. Словом, мне вдруг стало ясно, что если бы я поехал с Луизеттой, то сомнения рассеялись бы. Без нее я опасался всего; это было чувство человека, который догадывается, что его на каждом шагу ждет западня, устроенная с тончайшим расчетом.

С такими чувствами я в одиночестве отправился к Варе Несторофф. Но меня подталкивало любопытство — что она скажет мне? — а также желание рассмотреть ее вблизи, в доме, хотя я и не ожидал никакой откровенности. Я бывал во многих домах с тех пор, как лишился своего, и почти всегда, дожидаясь выхода хозяина или хозяйки, испытывал странное чувство отвращения и одновременно мучительной неловкости при виде предметов мебели, роскошных или не очень, расставленных со вкусом, словно выставленных напоказ. Эту тягостную неловкость, это отвращение я ощущаю сильнее других, возможно, потому, что в глубине души у меня так и не зажила рана, не утихла боль от утраченного домика — старинного дома, где все было родным, и неказистая мебель, с которой заботливо стирали пыль, хранила тепло домашнего очага и, казалось, была горда носить на себе следы времени, ибо в них, в этих следах, хоть и попортивших ее, заключались воспоминания жизни, прожитой вместе с ней, и в событиях которой она принимала непосредственное участие. Но, говоря по правде, я не могу понять, как может не внушать чувство отвращения и тоскливой досады мебель, с которой не возникает доверительной близости, — вот она стоит и всей своей хрупкостью, всем своим элегантным изяществом говорит, что наши тоска, боль, радость не смеют тут распоясываться, но обязаны держаться в рамках приличий. Так происходит в домах, выстроенных для других, для видимости, роли, которую мы хотим сыграть в обществе; в домах-иллюзиях, где вещи и мебель могут нас даже пристыдить, если случайно мы предстанем перед ними в ненадлежащем виде, не согласующемся с выбранной нами ролью, либо выйдем из роли, которую обязаны исполнять.