Антон Деникин - Старая армия

• Название: Старая армия
• Автор: Антон Деникин
• Издательство: Айрис-Пресс
• Жанр: О войне
• Год: 2005
• ISBN: 5-8112-1411-1

Два выпуска книги «Старая армия» (1929 и 1931 гг.) посвящены различным аспектам жизни Русской Армии с 90-х годов XIX века до Первой мировой войны. В воспоминаниях кадрового офицера предстают яркие картины жизни и быта военной среды — от юнкерского училища до Академии Генерального штаба, от службы в артбригаде в захудалом местечке на западной границе Империи до военных смотров в столичном Петербурге. Очень ценными представляются наблюдения автора о взаимоотношениях Армии и общественности накануне революции 1905 г. и Великой войны. Отчуждение образованного слоя русского общества от Армии обернулось впоследствии непоправимой трагедией для всей страны.

---

И потому в те же годы, когда Меньшиков бил тревогу по поводу «бегства из армии», Деникин видел и другое. «Наряду с «бегством» одних, яркая картина очевидной и угрожающей нашей отсталости для большинства послужила моральным толчком к пробуждению, в особенности среди молодежи, — вспоминал он. — Никогда еще, вероятно, военная мысль не работала так интенсивно, как в годы, последовавшие после японской войны. […] Усилилась потребность в самообразовании, и сообразно с этим значительно возрос интерес к военной литературе, вызвав появление новых органов…»{26} Жизнь оказывалась сложнее газетных схем, тем более что последние всегда готовы были приносить ее в жертву патетике или отвлеченным рассуждениям. «В 1907 году, например, когда обращено было, наконец, внимание на нищенское положение офицерства и дан был высочайший рескрипт на имя военного министра, предуказывавший прибавку им (офицерам. — А.К.) содержания, «Новое Время» пером Мен[ь]шикова — циника и эпикурейца — писало по поводу рескрипта: «Прибавка не вызывается потребностью. Военные люди должны довольствоваться лишь самым необходимым. Жизнь суровая, полная лишений, служит лучшей школой военного духа…»» и проч., — рассказывает Антон Иванович{27}, с особым негодованием подмечая небрежно брошенное журналистом слово «роскошь», применительно к подвижникам из захолустных гарнизонов звучащее уже не только бестактно, но и кощунственно.

Не должен был Деникин соглашаться и с поднимаемой «правой» печатью тревогой по поводу национального состава офицерского корпуса. «В числе очень многих других причин», по которым «служба, казавшаяся прежде столь почетной, потеряла способность заинтересовывать, привлекать к себе», Меньшиков «указывал» и на «слишком неосторожное допущение в армию (и флот) чужого, инородческого элемента, равнодушного безотчетно, без всякой измены, но и без того, что противоположно измене, — без глубокого чувства народности и почвенной связи с ней»{28}. И дело не только в том, что в жилах самого Антона Ивановича — глубоко русского человека — смешались великоросская и польская кровь (мать его была полячкой и до конца жизни не научилась свободно говорить по-русски): перед его глазами проходили живые люди, бесконечно далекие от кабинетно-умозрительных подсчетов Меньшикова, сколько командных должностей занимали немцы, финны, шведы, поляки… Более того, увлекшийся публицист готов был увидеть в «бегстве офицеров» чуть ли не проявление патриотизма: «Инородцы остаются. Русские бегут. Равнодушие первых позволяет им уживаться с какими угодно порядками. Живая любовь к отечеству, наоборот, делает унижение военных сил нестерпимым»{29} (Меньшиков даже не заметил, что в другой статье, воздавая должное героям Цусимы, он сам, перечисляя фамилии, не менее трети называет инородческих{30}). Неизвестно, читал ли это Деникин, хотя вполне мог читать: «Новое Время», в котором писал Меньшиков, в общем относилось к узкому кругу газет, пользовавшихся вниманием хотя бы части офицерства, — но на склоне лет, как будто возражая на утверждения, подобные приведенным выше, сопоставил (отнюдь не сосредотачивая своего внимания на «национальном вопросе») в мемуарах фигуры двух своих однокашников по военному училищу — великоросса П. П. Сытина и поляка С. Л. Станкевича:

«Юнкерский курс окончил, выйдя подпрапорщиком в пехоту, Сильвестр Станкевич. Свой первый Георгиевский крест (правильно: Орден Святого Георгия IV-й степени; в 1915 году, уже генералом, Станкевич был пожалован и III-й степенью этого Ордена{31}. — А.К.) он получил в китайскую кампанию 1900 года, командуя ротой сибирских стрелков, за громкое дело — взятие им форта Таку. В первой мировой войне он был командиром полка, потом бригады в 4-й Стрелковой «Железной дивизии», которой я командовал, участвуя доблестно во всех ее славных боях; в конце 1916 года принял от меня «Железную дивизию». После крушения армии, имея возможность занять высокий пост в нарождавшейся польской армии, как поляк по происхождению, он не пожелал оставить своей второй родины: дрался искусно и мужественно против большевиков во главе Добровольческой дивизии (1-й дивизии Добровольческой Армии. — А.К.) в Донецком бассейне, против войск… Павла Сытина. Там же и умер (от тифа{32}. — А.К.).

Трагическое раздвоение старой русской армии: два пути, две совести»{33}.

Близко видя и чутко воспринимая жизнь, Антон Иванович всегда был человеком действительности, а не доктрины, широкого взгляда, а не догматической узости, — но при этом и твердых устоев… и потому с горьким недоумением запомнил «либерал» Деникин прозвучавшую в после-Февральские дни 1917 года сентенцию «правого» публициста Меньшикова: «Мы должны быть благодарными судьбе, что тысячелетие изменявшая народу монархия, наконец, изменила себе и сама над собой поставила крест»{34}. Впрочем, в тот период, когда журналисты и политики еще могли вырабатывать свои суждения, более или менее парадоксальные, — у генералов досуга для отвлеченных размышлений уже не оставалось. Во имя спасения России надо было действовать, и одним из первых в рядах действовавших мы, конечно, видим генерала Деникина.

* * *

Новая возможность взяться за перо представилась Антону Ивановичу лишь через несколько лет (по насыщенности и трагизму стоивших десятилетий!), в изгнании, уже обогащенному горьким опытом борьбы, не увенчавшейся победой. Образы кровавого лихолетья, боль утрат, скорбь по ушедшим друзьям и соратникам, тягостные размышления о будущем порабощенной России и неизбывная вера в ее грядущее возрождение, пути к которому, однако, пребывали сокрытыми во тьме, — теснясь, побуждали Белого вождя принять на себя миссию намного более значимую и важную, чем в его прежних литературных опытах. Похоже, он изначально не хотел ограничиться ролью мемуариста, «генерала на покое», доверяющего бумаге свои личные впечатления. Волею Божией на два с половиною года поставленный в центре событий, бушевавших в России, Деникин теперь чувствовал, что уровень его информированности не только о происходившем вокруг, но и о тех незаметных постороннему взору мотивах, стимулах, механизмах, которые подталкивали к принятию решений и в конечном счете влияли на судьбы страны, — подводил его к роли летописца.

Разумеется, и при этом Антон Иванович не отрекался от права — да, наверное, и нравственной обязанности — присоединить к изложению объективных фактов свои субъективные оценки, гнев и надежду, проклятия предателям и благодарность оставшимся верными. «В кровавом тумане русской смуты гибнут люди и стираются реальные грани исторических событий», — писал он во вступлении к первому тому «Очерков Русской Смуты», в этом «стирании граней» видя личную необходимость сказать свое слово, уточнить «стирающееся», расставить акценты: «Поэтому, невзирая на трудность и неполноту работы в беженской обстановке — без архивов, без материалов и без возможности обмена живым словом с участниками событий, я решил издать свои очерки»; и сразу же следуют размышления о том опыте Смуты и борьбы с нею, который должен стать не только достоянием историков, но и фундаментом будущего строительства:

«После свержения большевизма, наряду с огромной работой в области возрождения моральных и материальных сил русского народа, перед последним с небывалой еще в отечественной истории остротой встанет вопрос о сохранении его державного бытия.

Ибо за рубежами русской земли стучат уже заступами могильщики и скалят зубы шакалы в ожидании ее кончины.

Не дождутся. Из крови, грязи, нищеты духовной и физической встанет русский народ в силе и в разуме»{35}.

Несмотря на упомянутую Деникиным первоначальную скудость источников, книга оказалась насыщенной разнообразной информацией о военно-политическом состоянии России и происходивших катаклизмах настолько, что один из самых недоброжелательных критиков Антона Ивановича — «менявший вехи» эмигрантский журналист И. М. Василевский («He-Буква») — даже писал по этому поводу: «Не отделаться от мысли, что генерал А. И. Деникин еще задолго до оставления своего поста (Главнокомандующего. — А.К.) задумал эти свои мемуары, еще задолго до своего отъезда из России стал готовиться к литературной работе», — и излил немало желчи на военачальника и правителя, среди великих потрясений потихоньку собиравшего (как думал сам Не-Буква или хотел заставить думать своих читателей) материалы для будущей книги{36}.

В действительности человек, не только наделенный пытливым умом и наблюдательностью, но и имеющий уже определенный литературный опыт, скорее всего должен был сохранять в своей памяти наиболее важные эпизоды и впечатления просто, если угодно, машинально (хотя и трудно представить себе Деникина, с некоторым позерством заявляющим, подобно его оппоненту в дни войны и мира П. Н. Краснову: «Какая великолепная сцена для моего будущего романа!»{37}). В то же время говорить о сборе им источников до начала эмиграции не приходится. «Первый том «Очерков» принялся составлять по памяти, — напишет он впоследствии, — почти без материалов: несколько интересных документов, уцелевших в моих папках, небольшой портфель с бумагами ген[ерала] Корнилова, дневник [генерала] Маркова, записки Новосливцева (так в публикации. Скорее всего, в подлиннике — «Новосильцева»: подполковник Л. В. Новосильцев, возглавлявший Союз Офицеров, в 1917 году был в гуще событий и являлся одним из приближенных Л. Г. Корнилова. — А.К.), комплекты газет. Поэтому 1-й том имеет характер более «воспоминаний», чем «очерка»»{38}.