Аполлон Коринфский - Народная Русь

• Название: Народная Русь
• Автор: Аполлон Коринфский
• Жанр: История
• Год: 1995
• ISBN: 5—88590—309—3.

Новая серия «Русичи» включает в себя труды дореволюционных и современных исследователей и ученых, занимающихся вопросами культуры, этнографии, истории России, русского фольклора, быта и обрядов. Ее открывает работа А. А. Коринфского «Народная Русь», впервые изданная в 1901 году в Москве, когда-то широко известная, но незаслуженно забытая в родном отечестве на многие десятилетия и, наконец, снова увидевшая свет. Богатый фактический материал, любовь к земле русской, к простому народу, к родному языку — все это не оставит читателя равнодушным.

---

У торговых людей — свои живучие слова сложились про деньги, — до сих пор с давней поры по светлорусскому простору разгуливают. «Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдашь — не видят!» — говорится в их обиходе: «На торгу деньга проказлива!», «Торг денежкой стоит!», «Деньга (цена) — торгу староста!», «Уговор дороже денег!», «Не по деньгам товар!», «По товару и деньги!», «Федюшке дали денежку, а он алтына просит!» Есть и такой неразборчивый люд, что — в своей алчности до наживы — готов всякую прибыль считать праведною. «На деньгах нет знака — какие они!», «Всяка денежка — не погана!» — говорит он. «Ставь себя в рубль, да не клади меня-то в деньгу («в полушку!» — по иному разносказу)!» — в обычае отговариваться обиженным чьим-либо самохвальством.

Деньги — не птица, а с крыльями: перенесут человека, куда тому вздумается, — и сами от него улетят того и гляди. Они, по словам заглядывающих в будущее людей, счет любят: «Хлебу — мера, деньгам — счет!», «Деньги — не щепки!», «Денежка рубль бережет, а рубль голову стережет!», «Без хозяина деньги — черепки!», «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте!» — поучают они склонную к мотовству молодежь, падкую до нарядов да разносолов всяких, не по тощему карману мужику-хлеборобу приходящихся. «Дружба — дружбой, а денежкам — счет!» — зачастую можно услышать в деловой беседе: «Брат братом, сват сватом, а денежки — не сосватаны!» Как на чужой каравай не советует разевать рта деревенский хлебоед, так и о чужих деньгах отзывается он: «Не деньги, что у бабушки, а деньги — что в запазушке!» Не любит распускать в долги трудно достающуюся копейку русский скопидом. «В лесу — не дуги, в поле — не хлеб, в долгу — не деньги!» — обмолвился он об этом; но не в деньгах видит он главную силу жизни, как можно заключить из его же слов: «Не деньги нас, а мы деньги нажили!», «Были бы мы, а деньги Бог даст!» По образному народному выражению: «Денежки — что голуби: где обживутся, там ведутся!» Не особенно привык поливающий трудовым потом родимые нивы русский пахарь гоняться за этими «голубями». В противном случае — не сложилось бы у него столь красноречиво говорящих присловий-поговорок, как, например: «Лишние деньги — лишняя забота!», «Больше денег — больше хлопот!». «Деньги — дело наживное!» И эти поговорки — не пустое слово в его правдивых устах.

Русские народные былины создали два ярких воплощения богатства — в своих богатырях: Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. Первый, впрочем, скорее является олицетворением щегольства-молодечества и более подходит к тем же «бабьим перелестникам», — к которым принадлежит неотразимый победитель разгарчивых сердец Алеша Попович, — хотя при этом и не обладает ни хитростью-изворотливостью, ни силой-мочью последнего. Заезжий богатырь, выходец из земли сурожской — сын богатого Пленка, гостя торгового, набившего сундуки златом-серебром и зажившего «на Почай на реки» — в своем крепко-накрепко огороженном дворе в теремах «до семи до десяти». Дал старый Пленко своему сыну дружину молодецкую, предоставил ему во всем волю вольную, не жалеючи добра, долгими годами накопленного. Поехал Чурило под Киев, стал рыскать-охотиться по княжьим островам непрошен-но, начал обижать мужиков киевских, ловить не только зверье-птаство, а и красных девушек, молодых молодушек. Дошли речи о нем ко двору княженецкому; захотел поймать-наказать Владимир-Красно Солнышко дерзкого похитчика, смелого охотника. Настиг князь своевольника, — настигши, полюбил его за нрав-обычай, за вид молодецкий, взял в свою дружину богатырскую. Зажил Чурило в Киеве, на диво люду киевскому принялся чудить по стольному городу. Щегольство Чурилино собирало за ним целые толпы любопытного народа всякого, где бы он ни шел, куда бы ни ехал; удальство Пленковича заставляло точить на него зубы многих мужей. Все сходило ему с рук, покуда не нашла коса на камень, — не встал он поперек дороги Бермяте, Володимерову дружиннику, старому мужу молодой жены. Тут ему и смерть пришла…

Но еще раньше висела на волоске тонешеньком удалая жизнь сурожского щеголя — из-за похвальбы его, Чурилиной. Коли бы не старый матерый казак, Илья-Муромец, да не светел-ласков князь Красно-Солнышко, — вступившиеся за Пленкова сына любимого, — принять бы смерть бабьему перелестнику от руки Дюка Степановича, другого (главного) воплотителя представления былинных сказателей о богачестве. Облик этого, тоже заезжего, богатыря на целую голову выше Чурилы. Дюк — боярский сын; родом Степанович «из славнаго из города из Галича, из Волынь-земли богатые да из той Карелы из упрямые да из той Сарачины из широкие, из той Индии богатые». Так, по крайней мере, определяется место его богатырской родины по онежской (кенозерской) былине, записанной А. Ф. Гильфердингом[93]. «Не ясен сокол там пролетывал, да не белой кре-четко вон выпорхивал, да проехал удалой дородний добрый молодец, молодой боярский Дюк Степанович», — продолжается былинный сказ: «да на гуся ехал Дюк на лебедя, да на серу пернасту малу утицу, да из утра проехал день до вечера, да не наехал не гуся и не лебедя, да не серой пернастой малой утицы»… Как большинство младших богатырей Владимировых (киевских) — выехал он на поездочку охотничью. И было у него в колчане «триста стрел ровно три стрелы.» Всем стрелам знал он, по словам былины, цену, не знал только трем: были они оперены перьями того «орла сиза орловича», который летает под-над синим морем, — были они, эти три стрелы, украшены яхонтами.

Огорченный неудачею, вернулся охотник в родной Галич-град сходил ко «вечерне Христовские», а потом к поклонился родимой своей матушке («да желтыма ты кудрями до сырой земли») — просит у нее благословения ехать «во Киев-град, повидати солнышка князя Владимира, государыню княгиню свет-Апраксин)». Не советует сыну родимая ехать в задуманный путь, говорит, что-де «живут там люди все лукавые». Но не так-то легко отговорить Дюка Степановича, молодого сына боярского, — пришлось, волей-неволей, дать ему благословение; а вместе с благословеньицем-прощеньицем давала ему матушка «плетоньку шелковую». Поклонился ей сын на благословении, пошел в конюшню стоялую, выбрал себе жеребца неезженного. Этот выбранный конь хотя тоже звался «бурушкой косматым», что и конь Ивана — сына гостиного, да был- то он совсем на иную стать: «да у бурушка шерсточка трех пядей, да у бурушки грива была трех локот, да и фост-от у бурушки трех сажень». Сбруя Дюкова коня без слов уже говорит о богатстве хозяина. «Да уздал узду ему (коню) течм ткую, да оседлал он седелышко черкасское, да накинул пспону пестрядяную, да строчена была попона в три строки: да первая строка красны:.: золотом, да другая строка чистым серебром, да другая строка медью-казаркою», — гласит былинный сказ, облюбовывая-описывая каждую мелочь. Снаряжен конь, загляделся на него сам богатырь. Наложил Дюк цветного платьица в торока, понасыпал злата-серебра; сел Степанович на коня, перемахнул прямо через стену города Галича богатого, через «высоку башню наугольною». Едет полем богатырь, скачет конь, что ни скок — верста: «едет повыше дерева жаровчата, да пониже иде облака ходячего, да он реки-озера между ног пустил, да гладкие мхи перескакивал, да синее-то море кругом-да нес»… Ушел на добром коне Дюк Степанович и от «Горынь-змея», унес его косматый бурушко и от стада черна воронья.

Проехал молодой боярский сын три заставы крепкие, до четвертой доехал — видит: стоит бел-полотняный шатер, а в том шатре опочив держит матерой казак Илья-Муромец. Не знал про это Дюк, подъехал — вызывает спящего на бой; но — как вышел из шатра седой богатырь, — упал Степанович к ногам старого — со словами: «Да одно у нас на небеси-де солнце красное, да один на Руси-де могуч богатырь, да старой-де казак Илья-Муромец!» Полюбились очестливые Дюковы слова Илье, — отпустил он его в Киев-град, обещал свою помогу во всякой нужде-беде. Приехал в стольный град молодой боярский сын, оставил коня («неприкована его да непривязана») перед палатами княжескими, а сам пошел прямо «во высок терем». Вошел, перекрестился, отвесил поклон на все стороны, спрашивает сидящих перед ним бояр: «Да где у вас солнышко Владимир князь?» отвечают ему, что пошел-де он к заутрене. Отправляется и Дюк «во Божью церковь», вошел — встал подле князя Владимира. Заприметил заезжего добра-молодца княжий соколиный взор: «Да скажись-ко, удалый дородний добрый молодец! Ты коей орды да коей земли, тебя как молодца зовут по имени?» Ответ держит князю боярский сын — честь-честью. На новый вопрос Владимира — «Да давно ли ты из города из Галича?» — говорит Дюк по правде-истине, что стоял-де он вечерню в родном городе, а к заутрене поспел в Киев-град. Полюбопытствовал князь, — дороги ли кони в Галиче? — Разная цена: есть и по рублю, и по два, и по cry, и «по два, и по пяти-де сот», — отвечает Степанович: «да своему-де я добру коню цены не знай»… Опрашивает Владимир всех князей-бояр, далеко ли от Киева от Галича, и слышит, что — не ближний путь: «окольней дорогой на шесть месяцев, да и прямой-то дорогой — на три месяца». Кивают бояре головою на Дюка Степановича, говорят, что, должно быть, это — не боярский сын из Галича, а «мужичонко-засельщина», — жил-де он у купца-гостя да и украл у него платье цветное, да и коня-де угнал у какого ни на есть боярина, приехал-де Киев — «над тобой-то, князем, надсмехается, да над нами, боярами, пролыгается»…