Эллио Витторини - Сицилийские беседы

• Название: Сицилийские беседы
• Автор: Эллио Витторини
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Повесть одного из крупнейших итальянских писателей Элио Витторини «Сицилийские беседы» написана во времена фашизма. Главный ее персонаж, житель Милана, совершает путешествие на родину в Сицилию. Встречи героя с матерью и земляками, его впечатления, размышления об увиденном и составляют содержание книги, которая по праву считается вершиной антифашистской литературы Италии.

---

— Конечно, синьор, — ответил солдат. — Он, бедняга, обычно играет королей. — Не может быть! — воскликнул я.

— Это так, — сказал солдат. — Они думают, что боги прощают королям то, чему ужасаются у простых смертных.

— Как это может быть, — воскликнул я снова. — И мой отец тоже… — Ну вот, — сказал солдат. — Все отцы таковы. А мой брат Сильвестро…

Я почти завопил: — Ваш брат Сильвестро?

— Зачем вы кричите? — спросил солдат. — Что тут странного, если у меня есть брат Сильвестро?

— Ничего, — ответил я. — Но Сильвестро зовут меня.

— Ну и что? — сказал солдат. — Имен мало, а людей много.

Я спросил:

— Вашему брату тридцать лет?

— Нет, синьор, — ответил солдат. — Он мальчик, ему лет одиннадцать-двенадцать. В коротких штанишках, с густыми волосами, влюбленный. Он любит, любит этот мир. Он — как я сейчас…

— Как вы? — пробормотал я.

— Да, — ответил солдат. — Нашей любви никто не может повредить, он — мальчик, а я…

— А вы что? — пробормотал я.

Солдат засмеялся: — Хм…

Я протянул руку:

— Где вы?

— Здесь, — сказал солдат.

Я пошел на голос с протянутой рукой, но ни к чему не прикоснулся. Несветящие огни умерших тянулись уже длинной дорогой за моей спиной, но много огней было вокруг и впереди.

— Где вы? — спросил я снова.

— Здесь, здесь, — ответил солдат.

— Здесь, с другой стороны? — воскликнул я.

— Вот именно, — сказал он. — С другой.

— Как так? — воскликнул я. — Значит, слева?

— Гм, — сказал солдат.

Я остановился. Может быть, я достиг уже дна долины: выше меня тоже горели теперь несветящие огни умерших.

— Короче, — закричал я, — есть вы или нет?

Солдат ответил: — Я и сам себе задаю иногда этот вопрос. Есть я или нет? Во всяком случае, я могу вспоминать. И видеть…

— А что еще? — спросил я. — Хватит и этого, — сказал солдат. — Я вижу брата и хочу поиграть с ним.

— А! — воскликнул я. — Вы хотите поиграть с одиннадцатилетним мальчиком?

— Конечно, — ответил солдат. — Он старше меня. Если ему одиннадцать лет, то мне семь.

— Как? — закричал я. — Вы солдат и вам семь лет?

Солдат вздохнул и сказал с упреком: — Полагаю, я достаточно намучился, чтобы заслужить это.

— Что? — спросил я. — Быть солдатом?

— Нет, — ответил он. — Быть семилетним. Играть с братом.

— Так вы играете с братом? — спросил я.

— Да, синьор, — ответил он. — С вашего позволения, играю.

— А еще, — спросил я. — Что вы еще делаете?

— Много чего, — ответил он. — Разговариваю с девушкой.

Подрезаю лозу. Поливаю сад. Бегаю… — Но вы забываете, что находитесь среди могил, — сказал я.

— Нисколько, — ответил он. — Я отлично знаю, что нахожусь и здесь тоже, и ничто не может меня обидеть… На этот счет я спокоен.

— Одним словом, вы счастливы, — заметил я.

Он снова вздохнул: — Как я могу быть счастлив? Вот уже тридцать дней как я лежу на поле, где снег и кровь.

— Что за чепуху вы говорите! — воскликнул я.

На этот раз солдат ответил мне не сразу, я успел услышать мгновение великого молчания, которое было между ним и мною. — Гм, — произнес солдат. — Гм, — произнес я.

— Простите, — сказал солдат. — Вы правы. Это я так выражаюсь фигурально.

Я с удовлетворением вздохнул и машинально протянул опять руку: — Где вы? — Здесь, — сказал солдат.

XLIII

Как в первый раз, я несколько минут искал его справа и слева, потом отказался от попыток.

— Слишком темно, — сказал я.

— Да, — ответил он. Я уселся на могиле, рядом с огоньком умершего.

— Лучше сесть.

— Лучше, — сказал солдат. — Тем более что будет представление.

— Представление? — воскликнул я. — Какое представление?

— Разве вы пришли не на представление? — сказал солдат. И я сказал: — Ничего не знаю ни о каком представлении. А он сказал: — Что же, посидите и увидите. Вот они подходят… — Я: — Кто? — Солдат: — Все они: короли и их противники, победители и побежденные…

Я: — Вы правду говорите? Я никого не вижу. Солдат: — Это, наверно, из-за темноты. Я: — Тогда зачем же они дают представление? Солдат: — Они должны… Ведь они принадлежат истории. Я: — А что они представляют? — Солдат: — Те деянья, которые их прославили. — Я: — Как? Каждую ночь?

Солдат: — Всегда, синьор. Пока Шекспир не переложит в стихи все про них и не отомстит за побежденных, а победителей не простит. — Я: — Как это? — Солдат: — Я сказал. Я: — Но тогда это страшно. — Солдат: — Это ужасно. Я: — Они, наверно, очень страдают. Ненаписанные Цезари. Ненаписанные Макбеты. — Солдат: — И их свита, их сторонники, солдаты… Мы страдаем, синьор. Я: — И вы тоже? — Солдат: — Я тоже. Я: — Но вы-то почему? — Солдат: — Я тоже представляю. Я: — Представляете? Вы сейчас представляете? Солдат: — Все время. Вот уже тридцать дней. Я: — Но разве вы не говорили, что играете с одиннадцатилетним братишкой? — Солдат: — Да. И еще я разговариваю с девушкой, подрезаю лозу, поливаю сад… Я: — Так как же? Солдат не ответил.

— Как же? — настаивал я. Солдат ответил: — Гм!

— Гм! Что это за «гм»! — крикнул я. Солдат опять не ответил.

— Вы слышите? — крикнул я. — Слышу, — ответил солдат. Я: — Я боялся, что вы ушли. — Он: — Нет, я здесь.

Я: — Мне не хочется, чтобы вы ушли. Он: — Я не ухожу.

— Вот и хорошо, — сказал я. И заколебался. Сказал «хорошо» еще раз. И опять заколебался. И опять сказал «хорошо». И еще раз заколебался. Наконец, спросил: — Это очень плохо?

— Увы, да, — ответил он. — Связанный, как раб, каждый день снова и снова пронзаемый на поле, где снег и кровь.

— А! — крикнул я. — Так вот что вы представляете!

— Именно, — ответил солдат. — Я — частица этой славы. И я сказал: — А много вам приходится страдать?

— Много, — сказал он. — Тысячекратно. Я: — Тысячекратно?

Он: — От каждого напечатанного слова, от каждого произнесенного слова, от каждого миллиметра воздвигнутой бронзы. Я: — Вы плачете от этого? — Он: — Плачем.

— И все-таки, — сказал я, — вы играете с братишкой, разговариваете с девушкой, делаете все остальное… Разве это не утешение? — Не знаю, — ответил солдат.

— Этого мало? — сказал я.

— Не знаю, — снова ответил солдат.

— Вы от меня что-то скрываете. Казалось, вы спокойны и ничто не может обидеть вас.

— Так оно и есть, — ответил солдат.

— Значит, — крикнул я, — неправда, что вы плачете!

— Увы! — вздохнул солдат.

Смиренным голосом я спросил его: — Могу я что-нибудь сделать, чтобы вас утешить?

Он опять принялся твердить, что не знает. Я подсказал ему: — Может быть, сигарету? — И стал искать по карманам сигареты, добавив: — Хотите, попробуем?

— Попробуем, — ответил он. Я протянул сигарету: — Вот!

Но сигарета осталась у меня в руке. Я окликнул его:

— Где вы? — Я здесь, — сказал солдат.

Я встал, сделал шаг вперед, потом еще шаг, держа сигарету, которая так и оставалась у меня в руке.

— Короче, хотите или нет? — крикнул я.

— Хочу, хочу, — ответил солдат.

Я крикнул: — Тогда держите! — Солдат не ответил.

— Держите! Где вы? — кричал я.

Солдат больше не отвечал мне. А я все кричал, я пустился бегом вон из долины, я оказался опять на площадке материнского дома — и увидел, что кладбище со всеми его огнями глубоко подо мной.

XLIV

Я проспал весь остаток этой ночи и забыл все, но когда проснулся, день еще не наступил.

Серый пепел окутывал Сицилию во льду гор, солнце еще не вставало и как будто не собиралось вставать. Была ночь без ночного покоя, без сна; по воздуху летели вороны, с крыш, из садов время от времени доносились выстрелы.

— Что это? — спросил я.

— Четверг, — ответила мать.

Она была спокойная, снова набросила на плечи одеяло, обула мужские башмаки; но настроение у нее было неразговорчивое.

— Сегодня я уезжаю, — сказал я ей.

Мать пожала плечами, на голове у нее был тот же пепел, что окутывал Сицилию.

— Что это там? — крикнул я. Поднявшись, я вышел на площадку, и мать медленно двинулась следом, как будто надзирая за мной.

Бух! — ударило ружье.

— В кого это стреляют? — спросил я.

Мать остановилась в дверях и смотрела вверх, где летали вороны.

— В них? — спросил я. — Да, в них, — ответила мать.

Снова раздался ружейный выстрел, разорвав пепельный воздух, вороны закаркали, неуязвимые.

— Смеются! — заметил я.

— Что, с тебя еще хмель не сошел? — сказала мать.

Я посмотрел на нее; она стояла рядом и, повторяю, как будто бы надзирала за мною.

— А я был пьян? — спросил я.

— Что, даже не помнишь? — сказала мать. — Пришел точь-в-точь как твой отец, когда бывал в хмелю. Мрачный. И бросился на мою кровать, заставил меня спать на диване.