Жан Роблес - Память риса

• Название: Память риса
• Автор: Жан Роблес
• Жанр: Научная Фантастика

---

Роблес Жан Мари Блас де Память риса

Жан Мари Блас де Роблес

Память риса

Из тайной книги доведались мы, что

наидавнейшее из давнего, наиболее

тайное из тайного, самое скрытое из

укрытого определить невозможно.

Известно только, что это наидавнейшее

из давнего, наистарейшее из старого,

самое скрытое из укрытого...

ЗОХАР

Случай, обстоятельства которого не имеют в себе ничего особо интересного, позволил мне недавно познакомиться с некоторыми личными записками светлой памяти Ландольфо Гримальди, который в течение двадцати лет (1884 - 1904) был великолепным реставратором туринской королевской библиотеки. Среди них я и нашел пару заметок (скорее всего, черновик статьи, которая так никогда и не вышла), посвященных рукописи XIV века. Я пришел к выводу, что их стоит опубликовать. Поскольку, упомянутая рукопись - единственный и неизданный в печатном виде экземпляр - был уничтожен в 1905 году, во время знаменитого пожара библиотеки - публикация короткого отрывка, переведенного Ландольфо Гримальди, кажется оправданной Только вот необычный характер цитируемого документа заслуживает на нечто большее, чем жадную заинтересованность одних только историков и эрудитов...

Под номером SX.01 общего каталога фигурирует одна из немногих имеющихся у нас рукописей о первых открытиях китайской империи. В начале XIV века Эдуард I Английский выслал одного из своих наилучших священников на Восток, чтобы навязать контакт с императором монгольской династии и тем самым поставить отпор растущему влиянию папства в этой стране. Дэвид д'Ашби, ибо речь идет о нем, провел тогда много лет при дворе в Ханбалыке (Пекине), досконально научился говорить и писать по-китайски и написал воспоминания, ставшие темой его книги.

По сравнению с сообщениями Марко Поло, Плано де Карпини, Жана де Монте Корвино, Одорика из Порденоне, Франческо Бальдуччи или даже Джованни да Уццано, рукопись Дэвида д'Эшби ("Хроника Татаров") не добавляет много нового в знание о средневековом Китае. Дэвид д'Эшби грешит чрезмерностью индивидуального объективизма, довольно редким качеством во времена, когда слава путешественников измерялась сообщениями о чудесном. Он строго придерживается фактов, что явно снизило доступность его рассказов. Однако, есть нечто особенное, вызывающее, что манускрипт становится гораздо интереснее многих других: на внутренних выклейках обложки помещается личный дневник, подписанный рукой самого д'Эшби. Этот текст, в отличие от книги, был отредактирован по-английски, а его ведение и словарный запас не оставляют ни каких сомнений относительно его аутентичности. Личность Дэвида д'Эшби, освобожденная от требований формы и объективизма, которых он придерживался при редактировании своих воспоминаний о путешествии, обнажается здесь во всей своей полноте. Оставляя другим вопрос относительно важности или вероятности эпизодов, содержащихся на этой паре страниц, я сохраню лишь чувство симпатии, охватившее меня при их чтении, единства с человеком, заботы которого разрушили разделяющую нас стену многих веков истории.

Итак, я представляю вам в переводе этот дневник, являющийся как бы эпилогом манускрипта и путешествий автора. Желая передать скорее смысл, чем язык, я намеренно отказался от архаизмов. Еще я позволил себе добавить пару примечаний, которые, как мне кажется, сделают текст более доступным.

Дневник Дэвида д'Эшби

Флоренция, 17 января года 1347

Сегодня, на тридцать пятом году жизни, через много месяцев после возвращения из Катая1, беру я в руки перо, чтобы описать, что произошло со мною здесь, в этом городе гения и света, где я остановился только лишь для того, чтобы продиктовать мои сообщения о своем путешествии. Для этого мне придется отступить к временам моего пребывания в Индии и рассказать вначале, каким образом стал я обладателем определенного мешочка риса. В течение восьми лет, пока я жил в той стране, моим профессором был старый ученый, китаец2, учитель Шань, который умело и с огромным терпением посвящал меня во все сложности своего языка. Вскоре, как говорится в его стране, "его правая рука царапнула сердце мое", и он стал одним из самых истинных друзей, которых позволила мне встретить судьба. За неделю до моего отъезда этого человека посадили в тюрьму под позорным обвинением в предательстве, а затем осужден на продолжающееся три дня разрезание живьем на куски, законченное отрубанием головы. (Хирургическое мастерство палача стоило оценить, как заверил меня один из дворцовых чиновников, но легко можно понять, что я отказался наблюдать за пытками). Учителя Шаня обвиняли в том, что он провозглашал взгляды, не соответствующие религии самого Великого Хана. Мои просьбы о помиловании закончились жалким поражением. Не имея возможности сделать что-либо, я решил в последний раз посетить моего друга в тюремной камере. Он сидел на корточках в тесной и нездоровой клетушке, ничем не уступающей самым отвратительным лондонским ямам короля Эдуарда, с огромным достоинством, несмотря на тяжелое ярмо, опирающееся на шею и удерживающее руки на высоте плеч в причиняющей боль позиции. Вид этого несчастного старца, его худого тела, отданного на пожрание червям и нездоровым миазмам, стиснул сердце мое...

Когда я вошел, учитель Шань не сделал ни малейшего движения, никакое чувство не тронуло его черт. Он всего лишь открыл глаза, потом закрыл их. В подобной ситуации трудно найти подходящие слова, которые имели бы смысл пред неизбежностью смерти, поэтому я молча уселся напротив. Спустя довольно долгое время Шань снова открыл глаза и начал внимательно всматриваться в меня, как будто еще раз пытался углубить истинную суть моей личности и моих чувств. Во время наших дружеских дискуссий я часто выявлял ему мои самые тайные сомнения, ту душевную боль, которую желал успокоить, принимая на себя миссию в чужие земли. Путешествие подарило мне множество образов, знаний, неизвестных обычаев, но, что касается принципиальных вопросов, внутренне раздиравших меня, я оставался в исходной точке, и мой приятель знал об этом. Адепты Конфуция, Будды или Дао как-то не смогли убедить меня. За стенами своей убежденности они блуждали подобно мне. Мне казалось, что, присматриваясь ко мне, учитель Шань обдумывает, какую ценность имеют мои поиски и насколько можно им доверять...

Когда же, наконец, он заговорил, то попросил взять мешочек, привязанный у его пояса.

- Это "Память риса", - сказал он. - Поверяю тебе ее. Она содержит окончательную правду обо всем, ответы на все вопросы, которые когда-либо задавали люди или еще зададут, но, к тому же, на вопросы, которых никогда не ставили перед собой и никогда не поставят.

Без последующих объяснений старец заставил меня поклясться, что я никогда не запишу или же переведу ни единого слова из поверенного мне наследия.

- Написанное может быть уничтожено огнем, но ничто не в состоянии стереть людскую память, прервать хоть один из бесконечных слоев дерева нашего мозга. Даже император Цинь Ши Хуаньди, о котором древние сообщения говорят, будто он приказал похоронить себя с тремя тысячами солдат-гвардейцев, гордый Цинь Ши Хуаньди, желавший, чтобы история империи начиналась и заканчивалась на нем, даже сам Цинь не достиг этого. Он сжег все книги с традициями предков, но ученые старцы заучили их на память; тогда пожелал он сжечь самих старцев, но народ спрятал их на чердаках своих домов; он сжег дома, но внуки ученых уже повторяли невидимые книги, глядя в огонь...

Учитель Шань сказал мне тогда же, что память, которую передает мне (поскольку у него не было времени поверить ее кому-нибудь, кто был бы на самом деле достоин этого), стара почти как сам мир и на мне лежит обязанность заботы о ней, а затем передачи кому-то другому.

Я торжественно поклялся в этом, положил мешочек за пазуху, и учитель Шань закрыл глаза, дав мне понять, что пришло время оставить его одного. Возвратившись в свои комнаты, я открыл мешочек. Там была полная горсть коричневого риса, посеревшего от грязи и старости. С горечью думая о том, что тюрьма повредила разум пожилого человека, я сунул мешочек к своим вещам, решив сохранить его как память о нашей дружбе. Учитель Шань был казнен через три дня, я же оставил Ханбалык с настоящей печалью и в угнетенном состоянии духа. Затем я посетил Ханьчу, Зайтун и Кантон. Там я сел на корабль до Шампы, посетил Яву, Цейлон, Малабар и через Константинополь возвратился в Италию, где желал провести некоторое время. Флоренция - очень богатый город, понравился мне так сильно, что я решил отдохнуть там после трудов путешествия.

Донна Беппа, лишенная доходов достойная матрона, сдала мне большую часть дома на Понте Веккио, в котором проживала вместе со своей дочерью. Джованна, которой еще не исполнилось восемнадцати лет, была самым совершенным образцом красоты, которой мне дано было любоваться. Это обстоятельство имело некоторое влияние на решение снять именно этот, а не другой, дом. Только каким же было мое разочарование, когда я сориентировался, что девушка глухонемая, и что ее необыкновенная красота соответствует не менее удивительным умственным недостаткам... Лишенная разума меланхолией, причина которой была неизвестна, Джованна бесцельно блуждала по дому, подавала на стол, помогала матери на кухне или же просто сидела у окна и глядела, как течет Арно. Молчаливая будто какое-то домашнее животное долгие часы проводила она, расчесывая свои роскошные рыжие волосы, хрустела яблоком, щипала гроздь винограда или ела какие-то иные сладости как ни в чем ни бывало. Но достаточно было всего раз взглянуть в ее глаза, более пустые и лишенные выражения, чем глаза статуи, чтобы понять чудовищную отстраненность, скрытую под столькими прелестями.