Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию

• Название: Верхом за Россию
• Автор: Генрих фон Лохаузен
• Издательство: Издательство Леопольд Штокер Ферлаг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998

Автор принадлежит к поколению, на себе прочувствовавшему войну, а после войны, среди прочего, он служил военным атташе Австрии в Лондоне. Кроме этого он прославился как ученый-геополитик. В данной книге автор описывает представления и ощущения молодых немецких офицеров на Восточном фронте. В этой неравной борьбе ими руководили отнюдь не идеологические пристрастия и не ненависть. У них были совсем иные представления о том, как должна была выглядеть Европа после войны. Эти немцы прекрасно осознавали необходимость добиться независимости угнетенных большевизмом народов Советского Союза, причем только бок о бок с ними. Лишь работа на убеждение и взаимное уважение могли бы обеспечить истинно безопасное и уверенное будущее Европы для обеих сторон – таковы были идеалы многих офицеров Вермахта. Помимо этого молодые военные раскрывают в этой книге свое мировоззрение, понимание ими смысла этого похода, анализируют структуру военных союзов в Европе и, естественно, достоинства и недостатки их собственной диктатуры, прежде всего, то, способна ли она вызвать к себе доверие других народов Европы. 

 Основываясь на личном опыте, автор изображает беседы несколь-ких молодых офицеров во время продвижения в России, когда грядущая Ста-линградская катастрофа уже отбрасывала вперед свои тени. Беседы касают-ся самых разных вопросов: сущности различных народов, смысла истории, будущего отдельных культур в становящемся все более единообразном ми-ре... Хотя героями книги высказываются очень разные и часто противоречи-вые взгляды, духовный фон бесед обозначен по существу, все же, мыслями из Нового завета и индийской книги мудрости Бхагавадгита. Снова и снова командир полка, прототипом которого является сам автор, демонстрирует своим товарищам Австро-Венгерскую монархию как пример удачной импе-рии, охватывающей многие народы. Смысл этой войны он может видеть только в том, если немцы и русские вместе и на благо всех участвующих народов построят подобную, но гораздо большую империю между Северным морем и Тихим океаном.

Это первая книга барона Лохаузена, переведенная на русский язык. До этого переводились только его отдельные статьи.

---

Снова и снова мы стремимся, хотим ли мы этого или нет, выйти за пределы Германии. Снова и снова мы удивляем этим наших соседей. Снова и снова мы следовали указателям наших центробежных, расходящихся ландшафтов. О чем речь шла у нас все же во все время нашей истории? Раньше о христианском западе, позже о Средней Европе и сегодня о нордической расе. Или же — и большей частью — вообще, только о Пруссии, Баварии или Саксонии, в лучшем случае, как, в конце концов, о малой Германии. Но о Германии, об ее объединенных языком границах — никогда. Всегда мы пытались добиться либо чего-то меньшего, либо чего-то большего. В 1938 году на минутку показалось, как будто мы остановимся в середине, впервые в нашей истории. Но в 1939 году, в марте, это снова ушло в прошлое. Должны ли мы удивляться, что нас считают непостоянными, неопределенными и непредсказуемыми?

Мы не как французы, которые почти ни в чем не нуждаются снаружи их самих, в ландшафте которых практически в уменьшенном виде повторяется почти вся Европе и в их сущности фантазия кельтов усмиряется трезвостью римлян и целеустремленностью германцев. Они любое дополнение находят у себя. Нет француза, который бы считал, что Франция требует такого дополнения извне. Но мы не такие, как они. Нас самих по себе и только в Германии нам не достаточно. Нам не достает чужого, нам не хватает нашего отражения, нашей «анимы», как чисто мужской компании не хватает дам.

Страстное стремление к югу столь же близко нам, как «натиск на восток», породнение с западом или радость от нашего северного происхождения. Крестовые походы и эпоха Возрождения, гуманизм и Просвещение, романтика и классицизм: все они двигались у нас в переменных направлениях, не только в империи мыслей, но и на земных путях. Потому более чем естественно, что это стремление от себя проявлялось именно в катастрофах нашей истории. Всегда подготовленное уже в нашем ландшафте, тогда его требовалось только освободить от сдерживающего начала.

Вы знаете слова Клемансо: «В хорошие дни немцы следуют за своими знаменами вплоть до самопожертвования, в плохие они втаптывают их в пыль, только, чтобы понравиться нам». Наполеон выразил это еще короче: «В борьбе против Германии немцы были моими лучшими союзниками!» Тяжело это слушать. Пусть даже эти слова тогда касались и не всех, но наверняка все еще слишком многих. Бросаться всему чужому на шею без критики, нам, к сожалению, столь же свойственно, как изначально и без проверки отвергать это, подобно тому, как близко, вообще, стоят у нас «да» и «нет», верность и измена, ангел и демон. «Les extremes se touchent», крайности сходятся.

Размышляли ли вы когда-нибудь над тем, почему французы так сильно гордятся их великодушием, британцы их благородством, итальянцы их героизмом? Все же только потому, что там великодушие, так же как тут благородство и здесь героизм образуют исключение — исключение, я имею в виду, на войне, в политике, в истории. Не справедливо ли то же самое для «немецкой верности»? На самом ли деле она типична для нас? Не более ли типично, наоборот, снова и снова вырывающееся вероломство по отношению к нам самим?

Немец верен там, где верность становится делом чести, где опасность требует ее, где, как у нас на фронте, один ручается за другого безусловно и без различия. Гораздо менее безусловно, уже больше не на чести и совести, она требует обычая. Если однажды ветер переменится, то с ним улетит и верность туда, куда направляет собственная выгода, и масса необремененных оппортунистов высмеет маленькую кучку непоколебимых, которая тогда будет неуклонно идти против течения. Как и все другие, немец тоже предпочитает быть верным там, где все являются таковыми. Наоборот: верность не котируется ни на одной бирже. В мире интересов она и для нас тоже не обладает никакой значимостью и в такой же малой степени не является для нас агитирующей силой, как и для кого-нибудь другого.

Но кроме как в случаях острой необходимости, — сказал офицер на вороном коне, — верность оправдывается только в длительной перспективе, и в остальном ее ожидают только особенно доверчивые люди, как и было дано с самого начала. То же временное вероломство нас, немцев, тем не менее, я имею в виду, по отношению к нам самим и к собственной стране, не связано ли оно, спрашиваю я себя, также с нашим особенным положением на карте Европы, с недостающим «обрамлением» — кроме моря и Альп, к тому же еще с недостающим центром? У нас нет Лациума, Иль-де-Франса, нет никакой полновесно восседающей над всем полуостровом Кастилии. У нас была бы Богемия, но мы занимаем только ее края, не внутреннюю часть. Там живут чехи, подарок аваров. Они занесли их, как раз в центр центра, и потом, когда им самим пришлось убежать, просто оставили чехов сидеть там — уже подготовленное кукушкино яйцо, позже постоянный очаг восстаний в центральном пространстве нашей империи. Подумайте хотя-бы о гуситах. Представили бы себе для сравнения Италию с заселенной словенцами Тосканой или Францию с сербским «центральным массивом». В нашем центре инородное тело — не оттуда ли исходит наша центробежная предрасположенность, которая так часто заставляет нас стремиться прочь от самих себя?

Кейзерлинг называл нам самым способным перевоплощаться народом в мире. Наверняка, мы — самые любопытные. В почти всех областях человеческого знания немцы породили больше исследователей, чем кто-либо другой. Больше исследователей, больше эмигрантов и — больше ренегатов, немецкий мировой рекорд. Поход в неизвестное владеет нами сильнее, чем твердость в своем собственном: Преданность всему новому, всему чужому! Иначе нельзя правильно объяснить беспрецедентную трагедию американских немцев. Ничто в лице Америки уже не напоминает о них. Их отказ от самих себя был абсолютным. Мюленберг нашел подражателей. И у его образа действий, если вы хотите его так назвать, был стиль, стиль законченного приспособленчества. Вероятно, он только хотел продемонстрировать свою беспристрастность, свою типично немецкую беспристрастность. Когда-то она была еще достоинством для нашего государства. Мельник у нас действительно мог добиться справедливости даже в конфликте с королем. Где еще такое могло быть? Дома такой образ мыслей был для нас благом, за границей он стал проклятием. Там делает историю не беспристрастность, а исключительно вера в собственное право, в собственную миссию.

Французов в окрестностях Нового Орлеана никогда не было больше нескольких тысяч. Но еще сегодня они говорят по-французски и живут как французы, как будто прочая Америка, кроме чисто рабочих вопросов, их вообще не касается. А в Канаде они являются большой надеждой Франции. У них больше детей, чем у остальных канадцев. И они тоже сохраняют свой язык. Несколько десятилетий еще, вряд ли даже одно столетие, и французы образуют большинство в Канаде. Можно подумать, что они, наконец, добьются реванша за Семилетнюю войну! Они вернут себе Канаду спустя триста лет, и это с помощью одной лишь жизненной стойкости франкоканадских женщин!

— … мягкой силой прекрасного пола! — дополнил скачущий в середине. — Верность по отношению к себе, доверие к собственному потомству, может решить в конечном счете судьбу континентов. Французские дети изучают историю более основательно, чем школьники любой другой страны, причем, кроме античной, они учат почти исключительно свою собственную историю. И из знания истории возникает осознание французами своей миссии. Лишь вера в свое призвание делает нацию.

И если французы говорят о «человечестве», то представляют его себе только как французское, как овивающее Францию.

— Чем же тогда являемся на самом деле мы, немцы? — спросил всадник на пегой лошади, студент теологии на первом семестре. — Кто мы: народ, нация или скопление племен? Ведь «нациями» называют себя только те, кому это необходимо. Нам никогда не было нужно слово «нация». Должны ли его использовать те, которые когда-то были кем-то другим — кельтами, этрусками, иберами или еще кем-то — и теперь должны смотреть на то, чем они стали, что из них сделали римляне: французов, итальянцев, испанцев и так далее. Нам же достаточно быть народом, из первых рук. Зачем нам называться «нацией»? Мы не нуждаемся в этом слове!

— И еще как нуждаемся! — возразил едущий на вороном коне. — Народы только сидят в зрительном зале истории. Нации же стоят на сцене. Если народ становится нацией, он покидает зрительный зал и требует свою роль. В этом различие. У народов есть прошлое, у наций будущее. Народы живут из несколько наружу, нации на несколько туда. Народы еще являются само собой разумеющимися для себя самих. Нации никогда не само собой разумеющиеся для себя. Ежедневно им приходится напоминать об их бытии. Это не игра со словами. Здесь речь идет о действительно различном, можно было почти сказать: о проявлениях различной степени. Нации возникают там, где народ охватывает вера в его избранность. Только осознанная миссия создает нации из народов. Нации знают, чего они хотят, народы только, чего они не хотят, а этого слишком мало.