Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

• Название: Испанский смычок
• Автор: Андромеда Романо-Лакс
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01721-4

Андромеда Романо-Лакс, родившаяся в 1970 году в Чикаго, поначалу заявила о себе как журналистка, путешественница и серьезная виолончелистка-любительница. Ее писательская деятельность долго ограничивалась рассказами о путешествиях, очень увлекательными, но документальными. «Испанский смычок» — первый роман Андромеды Романо-Лакс, удостоившийся восторженных отзывов ведущих американских критиков и мгновенно разошедшийся по всему миру в переводах. Знаменитый журнал Library Journal назвал его литературным событием 2007 года.

«Испанский смычок» — это история мальчика из пыльного каталонского городка, получившего в наследство от рано умершего отца необычный дар — смычок для виолончели. Этот смычок и определит всю его дальнейшую судьбу. Барселона, Мадрид, Париж, Берлин — он объездит с концертами весь мир. Познает радость дружбы, безумие любви и горечь утрат; будет играть для королей и президентов; познакомится с Пабло Пикассо и одним из первых увидит знаменитую «Гернику». Будет верно служить Музыке и мучительно размышлять о несправедливости мира. И на протяжении всей жизни с ним будет его бесценный смычок.

---

— Звучит грубовато для начала, — извинился я, — мне кажется, что без оркестровки…

— Нет. Там нет никакой оркестровки. Именно так он и начинается.

Перед тем как я продолжил, он сказал:

— Я выбрал виолончель не случайно. Из всех инструментов она больше всех похожа на человеческий голос. Просто играйте по-человечески, большего и не надо.

После этого мне уже не нужны были другие указания. Мне никогда не приходилось играть пьесу настолько нереальную, в которой виолончель не только лидировала, но временами соперничала с оркестром, как будто пытаясь схватить других музыкантов за горло, заставить их увидеть несправедливость и отчаяние. В концерте были и более легкие фрагменты, так же как и в моей беседе с Элгаром мелькали более шутливые темы. Он смеялся, рассказывая, как работал капельмейстером в сумасшедшем доме.

— Я тогда был немногим моложе вас, — сказал он. — Может быть, вы не чувствуете себя юным. Но поверьте мне, вы еще так молоды!

Тем не менее именно мрачные части концерта отложились у меня в памяти. И я до сих пор вижу его сидящим за роялем и задумчиво, почти незаметно кивающим головой во время моего исполнения. Он разделял мои печали и смятение. За исключением того, что он нашел способ озвучить свое смятение.

После того как я отложил виолончель, а Элгар поставил между нами чайный поднос, мне стало труднее поддерживать разговор. Он рассказал о единственной записи концерта, сделанной в 1919 году, и сказал, что хочет в ближайшее время сделать это снова и надеется, что технический прогресс шагнул далеко вперед. Он надеялся, что после завершения турне я проведу еще немного времени в Лондоне и вместе с ним поработаю над записью концерта.

— Я подумаю над этим, — пообещал я.

Он положил свою слегка дрожащую руку на мое плечо:

— Правда?

Я ответил не сразу, и он придвинулся ко мне, сочувственно глядя в глаза.

— Когда вы играли мой концерт, у вас изменилось лицо. Вы были где-то далеко. По-моему, это добрый знак. Но, когда вы закончили, я не почувствовал, чтобы вы вернулись. Где же вы были, мистер Деларго?

— У себя на родине, — признался я честно, — в Испании.

В этот день Элгар больше не говорил о записи концерта. Наверное, он понял, что, как бы ни нравился мне его концерт, как бы ни был я им тронут — а возможно, именно поэтому, — в этом году записать его не смогу.

Даже в печали Элгар, похоже, был абсолютно уверен в трех вещах, в порядке убывания: в могуществе музыки, в голосе виолончели и во мне. Я безоговорочно уважал его творчество. Но ни в одной из этих трех вещей сам уверен не был.

— Вы еще молоды, — сказал он мне на прощание. — А мне только и осталось, что горевать об ушедшем мире. Ваше поколение должно помочь сформировать новый мир.

Возвращаясь в отель, я ожидал найти Аль-Серраса волнующимся о предстоящем концерте или наглотавшимся лекарств и валяющимся без сил на диване. Вместо этого, не успел я войти в его номер, он набросился на меня с рассказом.

— Я должен был попробовать это давным-давно, — сказал он восторженно.

После встречи с Элгаром я очень устал и всю дорогу назад думал о том, что он сказал мне. К очередной глупой выходке Аль-Серраса я был совсем не расположен. Присев на его кровать, я смотрел, как он мечется взад-вперед по комнате, бурно при этом жестикулируя.

— Гипноз! — объяснил он, не дожидаясь моего вопроса. — Лекарство для композитора! — Он напомнил мне, что благодаря гипнозу Рахманинов пробился сквозь период творческого застоя и сочинил Второй концерт для фортепиано. Аль-Серрас сиял: — Доктор Ки объяснил мне, почему мне так нравится плавать.

Вспомнив Фрейда, я решил подыграть ему:

— Потому что океан напоминает тебе лоно матери?

Этот вопрос остановил Аль-Серраса на полушаге, он поднял палец в раздумье:

— Хорошая мысль. Но он сказал вот что: океан молчит. — Он сделал паузу с самодовольным выражением лица, словно привратник, ожидающий чаевые.

— И?

— Вот в чем дело. Я стремлюсь к тишине. Я стремлюсь сбежать от музыки.

— Стремишься сбежать. И поэтому концертируешь по триста дней в году.

— Ну. — Аль-Серрас примолк. — Я как наркоман — музыка и тянет меня к себе, и вызывает отвращение.

— Это я понимаю. Я так иногда чувствую себя по отношению к людям.

Моего намека он не уловил:

— Доктор сказал, что мне необходимо найти выход этим эмоциям. Мне нужен кассис!

— Нет, кассис — это ликер из черной смородины. Он имел в виду катарсис.

— Точно.

— Но какого рода катарсис?

— Композиторский. Тот, что выпустит на волю мою сублимированную страсть.

Сублимированный — это слово явно было не из словаря Аль-Серраса.

— Я думаю, что когда кто-то что-то сублимирует, — осмелился я, — то им руководит низменное желание — еды, или секса, или чего-то еще биологического, которое он перенаправляет на что-то возвышенное. А у тебя все наоборот. Ты провел последние десять лет, растрачивая творческую энергию на удовлетворение животных потребностей.

— В любом случае, — сказал он, — доктор Ки считает, что я должен создать великое произведение.

— Ты это твердишь уже многие годы. Значит, наконец засядешь за «Дон Кихота»?

Аль-Серрас старался не смотреть на меня:

— На самом деле, разговор меня вдохновил. Я начал рассказывать ему, как соскучился по Испании; он там никогда не был, но упомянул Альгамбру. А в следующий момент я уже рассказывал ему, что всегда мечтал написать шедевр об этой великой мавританской крепости в Андалусии.

— Надеюсь, ты не пытался просто ему угодить.

— Чем именно?

— Подлаживаясь под его собственный интерес, его собственное восприятие. Но это только предположение.

— Но зачем мне пытаться ему угодить?

— Потому что он тебя слушал.

— Вряд ли. Один-единственный слушатель… Хотя тебе и этого достаточно.

Аль-Серрас сменил тему разговора:

— Послушай, ты будешь мной гордиться. Я встретился с патроном.

— С Бренаном? Уже?

— Он прямо сюда пришел. Ты сидишь как раз там, где я с ним разговаривал.

Я оглянулся, пытаясь найти следы схватки: разбитые бутылки, разорванные письма, выдранные клочки волос.

— Я рассказал ему о своем открытии. Идея симфонии об Альгамбре его тоже заинтересовала. Он понимает, что мне как можно скорее необходимо воплотить свои собственные идеи.

— Это прекрасно, Хусто. Ты наконец-то свободен.

— Вот именно.

Расхаживая по комнате, он так громко топал, что я все ждал, когда в дверь постучит горничная с жалобой от жильцов этажом ниже. Наконец он присел на кровать рядом со мной.

— Я выиграл немного времени, — сказал он, неожиданно устало. — Это самое главное.

— Да?

— «Альгамбру» надо закончить через два года. «Дон Кихота» еще двумя годами позже. И я даже могу не использовать либретто Бренана, если оно меня не вдохновляет. — Он посмотрел в сторону, избавив меня от необходимости прятать недоверчивый взгляд. — Все честно, если учесть, какую поддержку он мне оказал.

— Значит, — я тщательно подбирал слова, — теперь или все, или ничего.

Он повторил мою фразу, и я вздрогнул.

— Конечно, домой мы отправимся вместе, — добавил он.

Я был тронут тем, что он назвал Испанию домом. Если бы наши потребности не совпали, то наши пути, вероятно, разошлись бы уже тогда. И возможно, это было бы и к лучшему. Но в тот момент пути судьбы и дружбы пересеклись.

— После лондонских концертов, — ответил я. — Вот тогда мы поедем домой, Хусто. И ты найдешь свою Альгамбру. Надеюсь, мы оба найдем.

Глава 15

На главной площади Гранады пара музыкантов бренчала на гитарах, время от времени выкрикивая: «Аллах!» Чуть дальше по улице посетители чайного домика слушали, покуривая кальян, темнокожего мужчину, игравшего на ребеке — скрипке грушевидной формы, известной с эпохи Возрождения. Аль-Серрас повернул голову на звук инструмента и нетерпеливо оглянулся, ожидая, пока я его догоню. Жара усиливалась, приходилось спешить.

В то утро мы играли концерт Баха и Гайдна — музыку из мрамора в этом городе из резного дерева и струящейся воды. Но это был лишь предлог, а подлинная цель, ради которой Аль-Серрас приехал сюда, заключалась в другом: он мечтал посетить Альгамбру — укрепленный мавританский дворец, вознесенный на холме северной оконечности Гранады.

Мы прибыли в Гранаду не прямиком из Англии. Я провел некоторое время в Университете Саламанки, дал несколько мастер-классов, а заодно расширил круг знакомств в социальных и политических кругах, на что меня подвигла встреча с Элгаром. Аль-Серрас, все еще испытывавший душевный подъем после визита к гипнотизеру, остановился на вилле у подруги, где сочинял музыку. Он поручил Байберу организовать концерт в Гранаде, но только один. С него довольно, сказал он, бесконечной гонки по городам. Кроме того, он узнал, что его мать нездорова, и сразу после выступления собирался ее навестить.