Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

• Название: Испанский смычок
• Автор: Андромеда Романо-Лакс
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01721-4

Андромеда Романо-Лакс, родившаяся в 1970 году в Чикаго, поначалу заявила о себе как журналистка, путешественница и серьезная виолончелистка-любительница. Ее писательская деятельность долго ограничивалась рассказами о путешествиях, очень увлекательными, но документальными. «Испанский смычок» — первый роман Андромеды Романо-Лакс, удостоившийся восторженных отзывов ведущих американских критиков и мгновенно разошедшийся по всему миру в переводах. Знаменитый журнал Library Journal назвал его литературным событием 2007 года.

«Испанский смычок» — это история мальчика из пыльного каталонского городка, получившего в наследство от рано умершего отца необычный дар — смычок для виолончели. Этот смычок и определит всю его дальнейшую судьбу. Барселона, Мадрид, Париж, Берлин — он объездит с концертами весь мир. Познает радость дружбы, безумие любви и горечь утрат; будет играть для королей и президентов; познакомится с Пабло Пикассо и одним из первых увидит знаменитую «Гернику». Будет верно служить Музыке и мучительно размышлять о несправедливости мира. И на протяжении всей жизни с ним будет его бесценный смычок.

---

— Я помню мальчика, — сказал он мне двумя часами позже, сопровождая свой рассказ мощной отрыжкой. Мы смогли запустить «стенли стимер», и это была уже третья таверна, где мы останавливались, чтобы, как он говорил, «перекусить», а сам запивал каждый ломоть хлеба и кусок жирного мяса по меньшей мере двумя стаканами жидкости янтарного цвета.

Я старался держаться подальше от него, насколько мне позволял стул. Но как только я отодвигался, он начинал сползать, и мне приходилось в очередной раз возвращаться и подпирать его мясистое плечо. На мое ворчание бармен поднимал глаза, тогда у Аль-Серраса появлялась возможность поднять палец, что означало просьбу наполнить бокал.

— Этот мальчик, — продолжал он, — обладал всем, чего не было у меня. Я разыскивал его многие годы.

Я протянул руку, чтобы остановить бармена, собиравшегося наполнить и мой бокал.

— Я встретил его в маленьком городишке. Пыль, ослиный помет и старухи, волочившие свои черные юбки. Ты знаешь это место?

— Конечно. Оно называется Испания.

— Правильно. Я играл там в трио… Он поднялся на сцену, с ним была виолончель, самая маленькая из когда-либо виденных мною.

Я сидел выпрямившись.

— Там были и его родители — симпатичная мама и жирный отец-хвастун. Мальчик, казалось, был в шоке. Боязнь сцены. Наверное, отец бил его. Я видел такое в каждом городе. Чудовища… — Он замолк и уставился вдаль.

— Да.

— Мальчик поставил свою крошечную виолончель у ног и стал играть. И превратился в нечто такое, чего я не видел никогда. Казалось, он не с нами на сцене, а где-то очень далеко. Затем — сейчас уже не вспомню причины — отец ударил его.

Я весь напрягся, вытянув шею, пытался увидеть в водянистых глазах Аль-Серраса хоть какие-то признаки тоски.

— А вы уверены, что у него была виолончель?

Он игнорировал мой вопрос:

— Дальше было еще забавнее. Мать, слишком хорошая для такого мужа, что-то держала в руке. Что-то вроде трости, но толще. Длинное и круглое. И этим она ударила своего мужа по носу. Сумасшедший дом!

— Может, он не был ее мужем?

— Минуточку, дружок, — сказал он напыщенно и замолчал, его глаза наполнились слезами, несколько раз он хлюпнул носом. Затем кашлянул в рукав, оставив на нем следы мутных, пьяных слез. Я предложил ему носовой платок, но он отказался. — Она была прекрасна. Его защитница — Мадонна!

— А он?

— А он существовал в своем собственном мире.

— Это была не виолончель, — сказал я. — Это была скрипка.

— Официант! — проревел Аль-Серрас.

— Это была скрипка, на которой он играл, как на виолончели, — снова пытался сказать я.

— Ты не понял, — прорычал он. Силы возвращались к нему. Схватив за пиджак, он легко поднял меня со стула. Послышался треск рвущейся ткани.

— Вы нашли этого мальчика, — сказал я дрожащим голосом.

— Я же рассказываю тебе, а ты точно не слышишь, — прогремел он и снова потряс меня. — Это был ангел, абстракция.

— Он — реален, он вырос!

— Если бы мы могли просто любить нашу музыку, если бы мы могли быть защищены от всего другого, мы бы тоже были ангелами, — сказал Аль-Серрас, ослабив хватку. — Я по-прежнему ищу этого мальчишку, ищу в себе. Я пытаюсь найти тот момент, когда, кроме музыки, не существует ничего. Ни разу мне не удавалось так погрузиться в музыку, чтобы я забыл о своих слушателях, нет, хоть уголком глаза да вижу: тут женщина зевает? там мужчина собирается уходить? Даже наедине с собой меня постоянно мучают мысли: что, пальцы уже не столь ловки, как прежде? неужели мои лучшие годы уже позади? кто-нибудь будет помнить меня? — Он замолчал на мгновение. — Меня не помнят нигде… кроме тех мест, где я часто бываю. — Он оттолкнулся от бара, чтобы сплюнуть под ноги, но промахнулся — по его ботинку расползлось пятно. Подняв пустой заляпанный стакан, он провозгласил: — За все, что неподвластно времени…

Я в нужный момент успел перехватить бокал, поскольку пальцы его уже не слушались.

— Ах я мошенник, — прошептал он.

— Но вы знамениты.

— Порой мне кажется, что ключ к происходящему кроется в возвращении к истокам. Возможно, разгадка в том, что нужно быть твердым до конца.

— Вы слишком все драматизируете.

— Я не хочу умирать. — Он так близко наклонился ко мне, что жесткий, загнутый вверх кончик его усов коснулся моей щеки. — Я хочу просто исчезнуть. И друг помог бы мне сделать это… Если бы у меня был друг. — Он совсем сполз мне на плечо и тяжело дышал в ухо. Я напряг все свои силы, чтобы удержать его.

Бармен, подошедший ближе, когда я схватил бокал Аль-Серраса, потирая в воздухе пальцами, неоднозначно намекал, что нам не мешало бы расплатиться.

— А теперь послушайте меня. — Я пытался говорить сквозь его бормотание и одновременно отыскивая деньги в тесных складках его карманов. — Тот мальчик, которого вы встретили, та деревня…

Либо я не мог достаточно глубоко протиснуть руки в его карманы и нащупать то, что искал, либо они были пусты. А его дыхание в моем ухе уже превратилось в храп.

— Платить собираетесь? — спросил бармен.

— Он знаменитость, — ответил я, доставая деньги из своего кармана.

— Он пьян, — заметил бармен тоном человека, привыкшего изо дня в день выносить гробы. — Я помогу вывести его.

На следующий день Аль-Серрас ничего не помнил. Ни следа похмелья — он выглядел свежее, чем на концерте у королевы. Пожал мне руку и указал на низкое кресло. По его просьбе я пришел с виолончелью в гостиную Страдивари — апартаменты XVIII века в северо-западной части дворца, где хранились ценные музыкальные инструменты: гитары и арфы; странная пара вертикальных пианино, похожих на книжные полки; скрипки Страдивари, альт и виолончель. Однажды граф провел меня через эту комнату, но меня никогда не приглашали побыть в ней. Аль-Серрас же чувствовал себя здесь как дома, несмотря на то что в дверях стоял, не спуская с нас глаз, стражник.

Он, должно быть, заметил мое смятение на фоне своей беспечностей, наклонившись ко мне, сказал:

— Преимущество быть не связанным обстоятельствами выражается в том, что тебе комфортно в любой обстановке.

— У вас как-то все легко.

— Ты прав. А принцип прост — не ввязывайся ни во что, ни под чем не подписывайся, не принимай ничего, кроме разве что поцелуя. Иногда поцелуй стоит этого.

— Он подмигнул мне, затем показал на виолончель и попросил сыграть.

— Уже лучше, — сказал он с доброжелательной улыбкой. — Вчера было тяжело слушать. Возможно, я был отвлечен всей этой мишурой. Или храп короля мешал мне. А уж эта лопнувшая струна! Никогда не забуду.

Он сел за рояль и начал играть испанскую пьесу — беспорядочные, но мелодичные аккорды — народный арагонский танец.

— Ты можешь импровизировать? Просто найди мелодию. Просто играй и наслаждайся ею. Не думай о том, чему тебя учили.

Играть с ним было легко, ничего похожего на наш дуэт с Исабель. Что это доказывало — наше единогласие или его исключительную чувствительность, — определить я не мог.

— Прекрасно, — сказал он в конце, и я поймал себя на том, что улыбаюсь при виде того, как загнутые вверх кончики его усов трутся о красные щеки. — Теперь твой выбор. Играй что хочешь, а я буду подыгрывать.

Наконец он сказал:

— Трудно найти хорошего виолончелиста, уникального еще труднее. Ты… тебе есть шестнадцать?

— Семнадцать в декабре.

— Когда ты насытишься Мадридом, года через четыре или пять, приезжай повидаться ко мне в Париж.

Четыре года? Этого хватит, чтобы он снова забыл мое имя? Он и сам еще достаточно молод, будущее через четыре года ему должно казаться довольно далеким. Лучше бы он исчез из дворца и я бы помнил его пьяным с плевком на ботинке, моим должником за выпивку. Он же оставляет вместо себя божественные звуки своей игры: точно звон бронзовых колоколов, взрывающийся аккордами падающей воды.

Несостоявшийся дуэт с Исабель не сказался на денежном содержании, которое я получал от королевы-матери, но она почти потеряла интерес ко мне. И граф, похоже, изменил ко мне отношение. Может, Исабель рассказала ему кое-что, а может, у него самого возникли подозрения. Или он был просто зол на меня за то, что я его подвел. В любом случае он собирался меня наказать.

Но не теми карами, которым подвергал меня Альберто, — строгой дисциплиной или, напротив, полной свободой; любое из них способствовало развитию таланта. Граф прибег к наказанию через унижение, чреватое разрушением. Он решил избавить меня от моего собственного музыкального стиля, другими словами, от меня самого.

По его мнению, концерт для королевы-матери только подтвердил то, что он неустанно твердил нам с Исабель: мне действительно необходимо коррекционное обучение, подход, который можно назвать «назад к основам». Сдирать все неочищенное. Он вернул меня к гаммам, простым упражнениям — что было довольно разумно, если бы он без конца не прерывал меня, обычно посреди такта. В моем мозгу продолжала звучать нота, а граф выкрикивал указания: движение смычка выше на струне, ниже, смычок вверх, смычок вниз. Я начинал делать, что он велел, а он выдавал иные указания, снова находя ошибки. Я чувствовал себя объектом эксперимента, целью которого было сделать меня заикой, но заикался не мой язык, а мой смычок. Мою правую кисть начинало дергать и сводить, как только я видел выставленную вперед руку графа.