Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

• Название: Испанский смычок
• Автор: Андромеда Романо-Лакс
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01721-4

Андромеда Романо-Лакс, родившаяся в 1970 году в Чикаго, поначалу заявила о себе как журналистка, путешественница и серьезная виолончелистка-любительница. Ее писательская деятельность долго ограничивалась рассказами о путешествиях, очень увлекательными, но документальными. «Испанский смычок» — первый роман Андромеды Романо-Лакс, удостоившийся восторженных отзывов ведущих американских критиков и мгновенно разошедшийся по всему миру в переводах. Знаменитый журнал Library Journal назвал его литературным событием 2007 года.

«Испанский смычок» — это история мальчика из пыльного каталонского городка, получившего в наследство от рано умершего отца необычный дар — смычок для виолончели. Этот смычок и определит всю его дальнейшую судьбу. Барселона, Мадрид, Париж, Берлин — он объездит с концертами весь мир. Познает радость дружбы, безумие любви и горечь утрат; будет играть для королей и президентов; познакомится с Пабло Пикассо и одним из первых увидит знаменитую «Гернику». Будет верно служить Музыке и мучительно размышлять о несправедливости мира. И на протяжении всей жизни с ним будет его бесценный смычок.

---

— Ты принят, — сказал весь покрывшийся испариной управляющий, нервно озирая посетителей, устремившихся к своим местам. — Эта картина о поезде, ее кульминационная сцена — женщины, много женщин, лежащих без сознания. Обязательно сыграй тот визг да добавь еще что-нибудь этакое.

На этом месте я продержался пять недель, и кинотеатр закрыли.

— Это не твоя вина, — с сожалением сказал управляющий, оглядывая пустой кинотеатр. — Ты играл на этой большой скрипке очень хорошо.

Кафе располагалось в четырех кварталах от дома Альберто, дорога была неутомительная, но не с виолончелью, то и дело бившей меня по бедру, оставляя на нем синяки. Дома инструмент не причинял мне неудобств, но совсем другое дело, когда я спускался с ним по лестнице, чтобы выйти из квартиры Альберто, или шагал по улице. Досталось и виолончели: на ее поверхности стали появляться царапины. Конечно, с такой громоздкой ношей лучше было бы пользоваться транспортом. Я изучил карту трамвайных маршрутов, чтобы определить, какие точки города мне доступны.

Разумеется, удобнее было бы выступать где-нибудь за углом, на Рамблас, но это как раз и пугало меня больше всего. Если те, кто слушал меня в кафе, были не совсем трезвыми, а в кинотеатре зрители и вовсе смотрели не на меня, а на экран, то на Рамблас я попадал под пристальное наблюдение сотни глаз, причем трезвых. К тому же выступление на бульваре, который пленил меня с первого дня пребывания в Барселоне, представлялось мне своего рода сдачей выпускного экзамена и завершением учебы.

Именно зимой это можно было сделать с наибольшим успехом, поскольку в холодное время года добрая половина уличных музыкантов перебиралась в закрытые помещения или вообще уезжала южнее, снижая, таким образом, конкуренцию среди таких, как я. К счастью для нас, поток туристов по-прежнему не иссякал. Пополудни, когда местные жители уже возвращались домой после похода по магазинам, англичане, это скопище белых костюмов, шляп канотье и двуцветных ботинок, копошились у газетных ларьков, выискивая английскую прессу. В кафе леди с бледными лицами шептались и вертелись, задевая проходящих официантов капризными плюмажами своих огромных шляп. Возле стоянок такси непостижимый акцент выдавал в пестрой толпе темных костюмов и длиннющих шарфов выходцев из Восточной Европы.

На Рамблас был и другой язык, который я полностью понимал, — музыка самого бульвара. Далеко за полдень торговля замирала. Цветочники собирали мусор из лепестков и стеблей. В конце бульвара, где одна из улочек вела к рынку Святого Иосифа, торговцы складывали штабели из ящиков с испорченными и непроданными фруктами. Всю жизнь, где бы я ни слышал звуки настраивающегося оркестра, я вспоминал Рамблас в зимний полдень: грохот ящиков, скрип отъезжающих повозок и убираемых навесов — нестройный, но полный обещания аккомпанемент.

Эта пауза, убаюкивающая туристов, потягивающих свой остывающий кофе и согревающую мансанилью[9], возбуждала меня. Я знал, что будет дальше. Как только торговцы уходили, уличные музыканты занимали места вдоль Рамблас, растянувшегося больше чем на километр.

В тот день, когда я наконец-то решился, было прохладно, небо затянуло сплошными облаками. Я не прихватил с собой стул, но возле дерева заметил перевернутый дощатый ящик, которым и воспользовался в качестве сиденья. У меня не было пюпитра, ноты я закрепил на земле, придавив их открытым футляром. Только я взял смычок и стал натягивать волос, как ветер выхватил один из нотных листков и понес его в сторону стоянки конных экипажей. Мне пришлось бежать за ним. Доставая ноты из-под лошадиных копыт, я, с одной стороны, опасался негодования извозчика, с другой — рисковал оставшейся без присмотра виолончелью. Возвращаясь к своему импровизированному сиденью, я увидел, как в воздух поднялся второй листок, за ним — третий. Я схватил ноты и принялся подсчитывать потери: вторая страница этюда Поппера, две страницы менуэта Баха, — как вдруг за своим плечом услышал:

— Ты все делаешь не так.

Я обернулся и с облегчением, что это был вовсе не полицейский, обнаружил мальчишку. Он был на пару лет постарше меня, выше ростом, прядь черных волос прилипала к прыщавому лбу. Старенькая скрипка словно висела на длинных, тонких пальцах левой руки, на костлявых плечах болталось темное, не по размеру большое пальто.

— Здесь не концертный зал, — неторопливо произнес он. — По нотам играют в других местах.

— Как-нибудь сам решу, где и как мне играть, — выдавил из себя я.

Юный скрипач ухмыльнулся, убрал волосы с глаз.

— Я хотел, — он явно подыскивал нужное слово, — вежливо тебе намекнуть, что это мое место. И ящик, на котором ты сидишь, тоже мой.

Он был из французских басков, родом из городка к северо-западу от Барселоны, по ту сторону границы. Скрипка его была сильно потерта. Карман пальто держался на честном слове и болтался, как кусок оторванной кожи.

— Знаешь, сколько я бился за это место, чего мне это стоило?

Я промолчал, и он продолжил рассказ о своем покровителе, акробате на ходулях и жонглере, который требовал от него половину выручки за право играть под этим деревом:

— Так продолжалось, пока его ходули не провалились вот в эту дыру. — Он показал на небольшую ямку размером с блюдце у нас под ногами. — Его колено вывернулось задом наперед в одну секунду, так быстро лопается воздушный шарик, если его проткнешь. Как он орал!

— И что, никто не помог ему?

Скрипач уставился на свою ладонь, затем стал внимательно рассматривать ногти с чудовищным слоем грязи под ними.

— Он кое-как добрался до стоянки экипажей. — И, видя мое недоумение, добавил: — Этот человек умел ходить на руках, а потерял возможность пользоваться всего лишь одной ногой. Послушай, — понизив голос, проговорил он, — хочешь, кое-что покажу? — Он положил футляр от скрипки на землю, открыл его и вытащил оттуда завернутый в белый носовой платок круглый предмет, который оказался чугунной крышкой дренажного люка. — Ты хоть представляешь, как трудно было стащить ее, да так, чтобы никто не заметил?

Верилось, он способен на многое. Вот уже несколько месяцев я не общался со сверстниками, а скрипач мне понравился. Я назвал свое имя. Он свое — Ролан, — и рассказал еще с дюжину разных вещей, что, вероятно, только наполовину могло быть правдой. И хотя из его слов выходило, что я не могу остаться здесь работать, не заслужил, я понимал, мой новый знакомый потихоньку сдается. Он слишком нуждался в компании, чтобы отвергнуть меня. В моем лице он получал и внимательного слушателя, и благодарного подопечного, да и сторожа, что присматривал бы за его дешевым деревянным футляром, когда он отлучался по нужде либо в ближайший ресторан стащить какие-нибудь объедки. Мы договорились, что я буду отдавать ему изрядную часть заработанного, как и он делился со своим наставником.

— Не бойся, много не возьму, — сказал он. — И не надейся, тут не разбогатеешь. А это что за штука?

— Виола, — ответил я, — сокращенное от виолончель.

— Здорово, а то я никак не могу запомнить это слово. Ты можешь с ней ходить во время исполнения?

— Ну нет. Я должен сидеть.

Он глубоко вздохнул:

— Плохо. А ты сирота?

— Нет.

— И тебе есть где ночевать?

— Ну да.

Он удивленно поднял брови:

— Это нормальное место?

Как в случае с приваживанием бездомных котят, я был осторожен с ответом:

— Нас там много. Я сплю на небольшой кровати. — И быстро добавил: — С женщиной.

— С женщиной? — Он ухмыльнулся, оглядев меня с ног до головы. — Похоже, не такой уж ты разиня, каким кажешься. Будем партнерами?

Играли мы по очереди, двадцать минут — я, час — он. Стоило нескольким слушателям скопиться у моей виолончели, он немедленно прерывал меня и начинал играть сам, полагая, что монеты посыплются в открытый футляр его скрипки. Мне приходилось ждать.

Но, как правило, много народу возле нас не задерживалось; женщины, плотно укутанные в шали, мужчины с поднятыми воротниками, не останавливаясь, продолжали свой путь, желая поскорее укрыться от непогоды где-нибудь в уютном местечке. В кафе почти все столики бывали заняты, за исключением тех, что ожидали постоянных посетителей. Одобрительный кивок на ходу да монета, брошенная издалека, — вот награды, которые мы в основном получали.

Зима тянулась медленно, начинали дуть сильные ветры, с шумом срывавшие похожие на мечи остроконечные листья с пальмовых деревьев в прибрежной части Рамблас и приносившие запах соли со Средиземного моря да штормы, зарождавшиеся где-то в море. Если дождь начинался внезапно, мы быстро убирали инструменты и устремлялись в укрытие — под козырьки магазинов. Ролану со своей скрипкой было проще, чем мне, к тому же габариты моей виолончели не приводили в восторг бродяг, нашедших укрытие на одном с нами пятачке. Когда дождь заканчивался, мы возвращались к нашему ящику, стряхивая с рукавов холодные капли и растирая окоченевшие пальцы.