Томас Джефферсон - Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 2

• Название: Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 2
• Автор: Томас Джефферсон
• Издательство: Мысль
• Жанр: Философия
• Год: 1969

Второй том содержит важнейшие произведения выдающегося государственного деятеля и мыслителя Т. Джефферсона («Общий обзор прав Британской Америки», «Декларация представителей Соединенных Штатов Америки, собравшихся на общий конгресс», «Заметки об штате Вирджиния» и др.), передового общественного деятеля Т. Пейна («Век разума») и видного ученого Т. Купера («обзор метафизических и физиологических аргументов в защиту материализма», «Об духовенстве», «О ассоциации идей»).

---

Некоторые смотрят на конституцию с ханжеским благоговением и считают ее ковчегом завета, слишком священным, чтобы его можно было трогать. Они приписывают людям прошлого века нечеловеческую мудрость и полагают, что сделанное ими не подлежит исправлению. Я хорошо знаком с тем веком, принадлежал к нему, работал в нем. Тот век имеет большие заслуги перед родиной. Он был очень похож на нынешний век, но не имел его опыта; а сорокалетний опыт в управлении стоит чтения книг на протяжении ста лет; и люди прошлого века сами бы это сказали, если бы могли восстать из мертвых. Я, разумеется, не являюсь сторонником частых и непроверенных изменений законов и конституций. Думаю, что небольшие недостатки могут оставаться, так как, зная их, мы к ним приспосабливаемся и находим практические меры для ликвидации их дурных последствий. Но мне также известно, что законы и учреждения должны идти рука об руку с прогрессом человеческого ума. По мере того как он развивается, становится более просвещенным с новыми открытиями, установлением новых истин и изменением нравов и взглядов ввиду изменившихся условий, установленные законы должны также улучшаться и идти в ногу со временем. Мы с таким же успехом могли бы требовать, чтобы взрослый человек продолжал носить костюм, который был ему годен в детстве, как цивилизованное общество могло бы требовать, чтобы парод оставался навечно под правлением своих варварских предков. Именно эта абсурдная идея недавно затопила Европу кровью. Монархи европейских государств вместо мудрой уступки постепенно меняющимся обстоятельствам и поддержки прогрессивных компромиссов ради усовершенствований цеплялись за старые заблуждения, устоявшиеся привычки и заставляли своих подданных отыскивать в крови и насилии поспешные и губительные новшества, которые могли бы принять приемлемую и благотворную форму, если бы были переданы на мирное рассмотрение народу, накопленной им мудрости. Так не будем же следовать таким примерам и необоснованно считать, что одно поколение не способно, как другое, позаботиться о себе и упорядочить свои собственные дела. Давайте прибегнем к нашему разуму и опыту, как это сделали родственные нам штаты, и исправим незрелые решения наших первых советов, мудрых, добродетельных, имеющих хорошие намерения, но лишенных опыта. И наконец, давайте предусмотрим в нашей конституции периодический пересмотр ее пунктов. Какова должна быть продолжительность этих периодов, подскажет сама жизнь. По данным о смертности в Европе, из проживающих в любой момент времени взрослых большинство умрет приблизительно через девятнадцать лет. К этому времени новое большинство придет на их место, или, иными словами, новое поколение. Каждое поколение так же не зависит от предшествующего, как последнее от тех, которые были до него. Поэтому оно подобно им имеет право само выбирать ту форму правления, которая, по его мнению, больше всего содействует его счастью, и, следовательно, приспособиться к тем условиям, доставшимся от своих предшественников, в которых оно очутилось. Именно ради мира и блага человечества конституцией должна быть предусмотрена формальная возможность производить это каждые девятнадцать или двадцать лет, с тем чтобы она могла всегда передаваться дальше с периодическими поправками, из поколения в поколение, до скончания века, если что-либо человеческое может так долго продолжаться. Прошло уже сорок лет со времени принятия конституции Вирджинии. По тем же данным, за этот период две трети живших тогда взрослых теперь умерли. Разве оставшаяся треть имеет право в таком случае, даже если бы она этого желала, подчинять своей воле и установленным прежде законам другие две трети, составляющие вместе с ней нынешнюю массу взрослых? Если нет, то кто же имеет это право? Мертвые? Но у мертвых нет прав; они — ничто, а ничто не может чем-либо обладать. Где нет субстанции, не может быть и акциденции. Этот вещественный земной шар и все, что на нем, принадлежат поколению ею современник телесных обитателей. Лишь они имеют право руководить тем, что касается только их самих, и провозглашать закон для такого руководства; провозглашать такие законы может только большинство населения. Далее, это большинство имеет право делегировать представителей в конгресс и вырабатывать такую конституцию, которая, по их мнению, будет для них наилучшей. Но как собрать мнение этого большинства? Это представляет действительную трудность. Если приглашать для личного участия или на окружные или районные митинги, то, ввиду того что округи и районы очень велики, немногие смогут присутствовать; и мнение будет выражено нечетко или неправильно. Здесь и сыграло бы свою преимущественную роль то деление на административные районы, которое я предлагал. Мэр каждого такого района созывал бы по подобным вопросам своих граждан, собирал все «за» и «против», передавал их в окружной суд, который, в свою очередь, пересылал бы все высказанные мнения в центральную инстанцию власти. Таким образом, было бы справедливо, полно и миролюбиво выражено и обсуждено мнение всего народа и были бы приняты здравые решения всего общества. Если этот путь выражения мнения закрыть, то оно заставит себя услышать силой, и подобно другим народам мы вступим в бесконечный круговорот угнетения, возмущения, реформ и снова угнетения, возмущения и реформ, и так навечно.

Вот, сэр, мое мнение о правительствах, которые мы видим, и о тех принципах, исключительно благодаря которым мы можем избежать того же страшного пути. Я изложил свои взгляды подробнее, чем требовало Ваше письмо. Но я не умею высказываться наполовину. Я доверяю свои мысли Вашей чести; используйте их так, чтобы уберечь меня от нападок газет. Если Вы одобрите их и проведете в жизнь, как это Вы сделали с равным представительством, они могут принести добро. Если нет, сохраните их у себя как излияние престарелого человека, располагавшего свободным временем. Примите искреннее уверение в моем глубоком почтении и уважении.

[Личная вера]

Т. ДЖЕФФЕРСОН — С. Г. СМИТ{1}

6 августа 1816 г.

Я узнаю те же побуждения доброты в выраженной Вами озабоченности по поводу слуха, который, как считают, вызван моим письмом Чарльзу Томпсону о христианской религии. Верно, что в письме к переводчику Библии и [Нового] завета{2} этот предмет был упомянут, но верно и то, что там не была выражена приверженность к какому-либо особому виду христианства и не было намека на изменение мнений. Какое изменение? Священники действительно прежде думали приписать мне религиозные или, скорее, антирелигиозные чувства, исходящие от них самих, но такие, какие бы могли успокоить их негодование по поводу вирджинского акта об установлении религиозной свободы. Они хотели, чтобы о том, кто защищает свободу от их религиозных предписаний, думали как об атеисте, деисте или дьяволе, но я всегда считал религию лишь делом между нашим богом и нашей совестью, за которую мы отвечаем перед ним, а не перед священниками. Я никогда не говорил о моей собственной религии и не исследовал тщательно религию других. Я никогда не пытался создать новообращенного и не желал изменить веру другого. Я всегда судил о религии других по их жизни. И при таком испытании, милостивая государыня, я не сомневаюсь, ваша религия должна быть превосходной, чтобы создать жизнь такой примерной добродетели и правильности, потому что в нашей жизни, а не в наших словах должна быть прочитана наша религия. Исходя из такой же проверки, мир должен судить обо мне.

Но это не удовлетворяет духовенство. У них должно быть безусловное, объявленное вслух согласие со всеми их корыстными нелепостями. По моему мнению, если бы никогда не было [ни одного] священника, никогда бы не было ни одного неверующего. Искусственное здание, которое священники создали на самой чистой из всех нравственных систем с целью извлекать из нее деньги и власть, возмущает тех, кто мыслит сам и кто видит в этой системе лишь то, что там действительно есть. Поэтому священники клеймят последних такими прозвищами, какие их враждебность хочет незаслуженно приписать. Я молча оставил мир, чтобы судить о причинах по их следствиям. И я, мой дорогой друг, утешаюсь, когда чувствую искренность, с которой обо мне судят ваша справедливость и проницательность; для меня утешительно и то, что, несмотря на клевету святош, мои сограждане думают обо мне как о заслуживающем доверия. Обвинение меня в неверии утратило свою силу. Священники считают, что обвинение меня в перемене [веры] может быть использовано как поддержка их надувательств. Я, как и прежде, предоставляю им блуждать в потемках.

[Я тоже эпикуреец]

Т. ДЖЕФФЕРСОН — У. ШОРТУ

31 октября 1819 г.

Я тоже эпикуреец, как вы говорите о себе. Я рассматриваю подлинные доктрины Эпикура (а не приписываемые ему) как содержащие все рациональное в философии нравственности, что Греция и Рим оставили нам. Эпиктет, правда, дал нам то, что было хорошего у стоиков; все остальное из их учений было лицемерием и гримасой. Клевета на Эпикура и искажение его доктрин были их великим преступлением, в которое был вовлечен как соучастник Цицерон, многословный, пустой, риторический, но очаровательный. Его прототип Платон, красноречивый, как он сам, развивая мистицизм, непостижимый для человеческого ума, был обожествлен некоторыми сектами, принявшими название христианских, потому что в его туманных концепциях они нашли основу непроходимой тьмы, на которой можно было создавать такие же бредовые выдумки собственного изобретения. Авторство [этих концепций] они приписали тому, кого пытались выдать за своего создателя, но кто отрекался от них с негодованием, которое так справедливо вызвала их карикатура на его религию. О Сократе у нас нет ничего подлинного, кроме «Воспоминаний» Ксенофонта, потому что Платон сделал ею одним из своих собеседников лишь для того, чтобы прикрыть его именем собственные причуды. Сенека, действительно хороший моралист, временами портит свою работу некоторыми стоицизмами и слишком любит антитезис и вопросы, но в целом дает нам много хорошей и практической нравственности. Однако величайшим из всех реформаторов развращенной религии своей страны был Иисус из Назарета. Если извлечь то, что принадлежит ему, из мусора, в котором это было похоронено, то, что своим блеском легко отличается от ржавчины его биографов и так [легко] отделимо от нее, как бриллиант от кучи навоза, мы получим основные принципы системы самой возвышенной нравственности, которая когда-либо исходила из уст человека. К прискорбию, он не успел развить эти принципы. Эпиктет и Эпикур дают законы управления собой, Иисус дал дополнение о наших обязанностях и милосердии по отношению к другим. Установление невинного и подлинного характера этого благожелательного моралиста и освобождение его от тени, которую набросили на него обманщики (что проистекало из искусственных систем[4], изобретенных ультрахристианскими сектами), не уполномоченные на это ни единым словом, когда-либо произнесенным им,— вот самая достойная и единственная цель, которой с успехом посвятил свои труды и знания Пристли. Это, как можно надеяться, со временем приведет к спокойной, легкой смерти ересей слепой приверженности и фанатизма, которые так долго торжествовали победу над человеческим разумом и так широко и глубоко причиняли страдание человечеству; но эта работа должна начаться отсеиванием зерна от плевел в его жизнеописаниях. Я иногда думаю о переводе Эпиктета (потому что он никогда не был сносно переведен на английский) с добавлением подлинных доктрин Эпикура из «Синтагмы» Гассенди и извлечений из евангелистов, извлечений, в которых видна печать красноречия и чистого воображения Иисуса. Последнее я пытался сделать слишком поспешно двенадцать или пятнадцать лет назад. Это была работа только двух или трех ночей в Вашингтоне, проведенная после вечернего чтения писем и бумаг, полученных за день. Но теперь, стоя одной ногой в могиле, я нахожу эти планы бесполезными для меня. Мое дело коротать скуку угасающей жизни, что я и стараюсь делать, радуясь классическому чтению и математическим истинам и утешаясь здравой философией, равно безразличной к надежде и страху.