Сэйс Нотебоом - Все пути ведут в Сантьяго

• Название: Все пути ведут в Сантьяго
• Автор: Сэйс Нотебоом
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2013

---

Сейс Нотебоом Все пути ведут в Сантьяго

Через Арагон в Сорию

Этого не доказать, и все-таки я верю: есть в мире места, встречи или расставания с которыми умножаются на переживания тех, кто приезжал и уезжал отсюда до меня. Чуткие души почувствуют мягкое сопротивление воздуха вокруг Схрейерсторен, Башни плакальщиц в Амстердаме, связанное с горем провожающих, горем, которое мы уже не понимаем. Наши пути давно не длятся годами, мы точно знаем, куда отправляемся, и шансы, что мы вернемся, намного выше. При входе в собор Сантьяго-де-Компостела, в портале, стоит мраморная колонна с глубоко впечатавшимися следами пальцев, выразительной, экспрессионистской пятерней, созданной миллионами человеческих рук, и в том числе моей. Впрочем, если я скажу «и в том числе моей», это будет неточностью, ведь я никогда с таким чувством не хватался за эту колонну после пешего паломничества длиной больше года. Я не был жителем Средневековья, не веровал и приехал на машине. Если представить, что моей руки здесь нет, если бы я никогда не приезжал сюда, эта пятерня, протертая в твердом мраморе пальцами давно умерших, все равно осталась бы. И все-таки, вложив свою собственную руку в этот негатив руки, я удивительным образом оказался причастен к общему произведению искусства. Мысль воплощается в материи, и это всегда поразительно. Сила одной мысли заставляла правителей, крестьян и монахов прикладывать руку к колонне именно в этом месте, каждая рука стирала мельчайшую частицу претвердого мрамора, и, по мере того как убывал камень, все отчетливей делалась рука.

С этими мыслями, едва занимается июльское утро, я медленно отчаливаю на корабле в Барселону. Там я возьму напрокат машину и напрямую ли, зигзагами ли, в третий раз в жизни пересеку Испанию по дороге в Сантьяго-де-Компостела. Паломничество не к апостолу, как у других, а скорее к самому себе, но давнему, ставшему призрачным, — новое исполнение старой пьесы. Что я ищу? Одна из немногих постоянных величин в моей жизни — моя не убывающая любовь к Испании. От меня уходили женщины и друзья, но страна так быстро не уйдет. Когда в 1953 году я, двадцатилетний, впервые попал в Италию, мне показалось, что я нашел все, что, сам того не подозревая, искал. Блеск Средиземноморья взорвался, точно бомба, вся жизнь — единый гениальный открытый театр среди неопрятных декораций великого искусства, насчитывающего тысячи лет. Все — цвета, пища, рынки, одежда, язык, жесты — казалось изысканнее, ярче и подвижнее, чем в низкой северной дельте, где я вырос, и я был покорен. Испания после этого оказалась разочарованием. То же средиземноморское солнце, но язык показался мне жестким, земля — иссушенной, а жизнь — грубой. Она не вбирала в себя, она была неуютной, непримиримо старой и неуживчивой — ее нужно было завоевать. Теперь же я не могу так думать. Италия по-прежнему восхитительна, но я чувствую — и здесь почти невозможно не прибегнуть к загадочным мистическим словам, — что испанский характер и испанский пейзаж соответствуют тому самому, «что я такое», сознательному и неосознанному во мне самом, тому, кто я есть. Испания груба, непослушна, эгоцентрична, жестока, Испания готова свернуть себе шею из-за ерунды, она беспорядочна, она мечтательна, она безрассудна. Она завоевала мир и не смогла воспользоваться им, она привязана к своему средневековому, арабскому, иудейскому и христианскому, прошлому и пребывает в нем со своевольными своими городами, утопающая в бескрайних пустынных просторах, точно материк, спаянный с Европой, но совсем не Европа. Тот, кто проехал лишь обязательными маршрутами, не знает Испанию. Тот, кто не пытался заблудиться в запутанном лабиринте ее истории, не поймет, по каким местам проезжает. Испания — это любовь на всю жизнь, удивляться не перестаешь.

Держась за поручни корабля, я смотрю, как сгущается тьма над островом, где я провел лето. Надвигающаяся ночь прокрадывается на холмы, все темнеет, один за другим загораются высокие неоновые фонари, освещают набережную бледным мертвенным светом, принадлежащим, как и луна, средиземноморской ночи. Приезд и прощание. Уже много лет езжу я туда-сюда между материковой Испанией и островами. Белые корабли стали больше, ритуал же остается неизменным. Пристань кишит матросами в белом, провожающими и невестами, на палубе полно отъезжающих отпускников, солдат, детей и бабушек. Уже подняли на борт сходни, корабельный гудок вот-вот еще раз издаст над гаванью великий прощальный вопль, и по городу прокатится эхо — тот же звук, только слабее. Верх и низ связывает лишь одна нить — туалетная бумага. Внизу — ее край. Сверху, на поручнях, сам рулон. Когда корабль начнет отходить от набережной, этот рулон станут медленно разматывать до тех пор, пока не оборвется последняя, самая тонкая, связь с оставшимися на берегу, до последнего спешащими за судном, и тонкие прозрачные бумажные листочки не уйдут, кружась, в черные воды.

По-прежнему слышны крики, несутся ответные вопли, но уже не разобрать, кто что кричит и что хотят прокричать. Мы выходим из продолговатой узкой бухты, мимо маяка, позади остается последний бакен, и вот остров превращается в темную химеру внутри другой химеры — ночи. Это неизбежно: мы принадлежим кораблю. На юте слышны гитары и хлопанье в ладоши, люди поют, пьют, пассажиры на палубах, в деревянных шезлонгах, настраиваются на долгую ночь, уже звонят к ужину, и в старинной столовой под суровым портретом короля Испании снуют официанты в белых жилетах. Телевизор в холле передает нечеткие, едва различимые, картинки настоящего мира, но на них почти никто не смотрит. Пассажиры откладывают сон, слоняются по палубам и пьют, пока не закроются бары. Но вот стихает последняя залихватская песня, и ничего не слышно, кроме бьющихся о борта волн. Одинокий пассажир отыскивает свою каюту и укладывается на маленькой железной кровати. Пару раз он просыпается и выглядывает в иллюминатор. Громадная поверхность воды движется в медленном сияющем танце, загадочная и немного опасная, спокойная и могучая, словно вот она вся — в одном этом медленном, тягучем движении, внутри которого столько всего скрыто. Белый серп месяца то появляется, то исчезает в атласных волнах, одновременно сладострастный и зловещий. Пассажир — городской житель — никак не сообразит, что же делать с огромной и молчаливой стихией, из которой стал теперь состоять его мир. Он задергивает на круглом окне маленькую бедную занавеску и с резким звуком зажигает ночник у кровати. Шкаф, стул, стол. На железной стенке в никелевом держателе — графин с водой, на него надет стакан. Полотенце Средиземноморской компании: завтра пассажир прихватит его с собой, вместе со стаканом с флажком флота. Пассажир уже не раз ездил так, и у него уже много таких полотенец и стаканов.

Постепенно пассажир сдается на милость качки, танца плода в утробе воды, и уже знает, что будет дальше. Ночью он, наконец, уснет, затем сквозь бесполезную занавеску прольется первый свет, и он выйдет на палубу вместе с другими пассажирами с не выспавшимися лицами и увидит, как приближается город. В раннем солнечном свете он выглядит краше, чем есть на самом деле, лучи оставят на отвратительных газовых резервуарах и смоге легкие светло-золотистые полосы в духе импрессионистов, и на миг покажется, что это не бесчувственные задворки миллионного города, а туманный, позолоченный рай.

Теперь корабль входит в бухту, мягко скользя меж каменных рукавов. Среди высоких кранов он стал маленьким. Вода больше не заглатывает его, она уже не принадлежит морю, да и единения на борту как ни бывало, пассажиры снова сами по себе. Каждый занят собственными мыслями в ожидании, что будет дальше. Стюарды в каютах стаскивают постельное белье и подсчитывают, сколько исчезло полотенец. На пристани уже тепло.

Мне кажется, что плавить время — типичное занятие испанцев, и нигде время не расплавлено так прекрасно, как на размягченных и превратившихся в застывший стекловидный сгусток часах Дали. Я жду машину и читаю в «Mundo Diario» письмо, написанное больным художником народу, чтобы объяснить, насколько он здоров. Подпись под напечатанным на машинке письмом (шапка: Театр-музей Дали) нетвердая, но образ по-прежнему узнаваем: буквы имени мага, взметающиеся в росчерке похожего на Дон Кихота рыцаря-всадника с храбро выставленным в пустоту бумаги копьем. Я смотрю на эту подпись и думаю, насколько же все-таки испанский феномен Дали и как легко созданный им собственный образ впишется в национальный паноптикум рядом с пекущей блины Тересой Авильской, трупами монахинь, повешенных во время Гражданской войны, гарротой и Филиппом Вторым, медленно гниющим в ставшем тюрьмой собственном дворце. Я закрываю глаза и вижу художника, усы — две заостренные антенны, направленные в космос, чтобы уловить слабые загадочные сигналы, не различимые для всех прочих усов. «Сообщение супругов дона Сальвадора и доньи Галы Дали», — так величественно просто написано в этом письме без обращения. «Имеем радость представить вниманию каждого», «нижеподписавшийся художник надеется…» и подобные этим роскошные обороты сообщают посланию вид медицинского бюллетеня, из тех, что вешают на воротах дворца, когда все знают, что король при смерти. Непонятно, говорит ли «нижеподписавшийся художник» всерьез или это черный юмор, но, как бы то ни было, он сообщает народу, что снова сделал первые мазки кистью. Когда картина будет закончена, Дали отдаст ее жене, а та, в свою очередь, передаст картину музею. Подпись, сильно увеличенная, помещена в газете еще раз. Редакция предъявила ее профессору Лестеру. Кто такой профессор Лестер, не объясняется, но, если некто носит неиспанскую фамилию, а имени у него нет вовсе, здесь это означает, что такому человеку доверять необязательно. Профессор считает, что Дали следует быть особенно осторожным между девятым и четырнадцатым ноября. В это время Плутон сойдется с Лилит (черной луной) и вместе с созвездием Рака образует квадратуру, которая пройдет над Кадакесом, где живет художник. Чтобы избежать беды, Дали следует отправиться на это время в Грецию, где обстановка для Тельцов менее опасна.