Елена Костюкович - Цвингер

• Название: Цвингер
• Автор: Елена Костюкович
• Жанр: Триллер
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-080815-1

Елена Костюкович известна как блистательный переводчик Умберто Эко, а также как автор книги «Еда. Итальянское счастье» — культурологического сочинения, выходящего за рамки жанра и заслужившего мировое признание.

Память, величайший дар, оборачивается иногда и тяжким испытанием. Герой романа «Цвингер» Виктор Зиман «болен» памятью. Он не может вырваться из-под власти прошлого. История его деда, отыскавшего спрятанные нацистами сокровища Дрезденской галереи, получает экстремальное продолжение во время Франкфуртской книжной ярмарки 2005 года. В водовороте захвативших Виктора приключений действуют и украинские гастарбайтеры в сегодняшней Европе, и агенты КГБ брежневской эпохи, и журналисты «свободных голосов», вещавшие во времена холодной войны и разрядки, и русские мафиози, колонизующие мировое пространство.

«Цвингер» многогранен: это и криминальный триллер, и драматическая панорама XX века, и профессиональный репортаж (книжная индустрия отображена «изнутри» и со знанием дела), и частично автобиография — события основаны на семейной истории автора, тщательно восстановленной по архивным материалам.

---

Тот, с усами, ушел в дежурку. С ним щекастый. Девушки сунулись, но быстро ушли, значительно взглядывая на Виктора. Зато стали заходить один за другим еще и еще, кто в таможенной, кто в милицейской форме, и один, по походке, очень важный, полный, хоть от волнения не понял, в каком звании. Виктор в звездочках не разбирался. От переживаний у него запотели очки.

На проход и проверку работала теперь уже только одна кабина. Топоча, за ней закручивалась очередь. Высоко. Хвост уже всю лестницу покрывал. Виктор, как подсолнух, с обратной стороны, одинешенек, медленно водил головой в стеклянном стакане перед входом в дежурку. Нервы не выдержали. Тихо отжал дверь и глянул внутрь. Вся компания сгрудилась и, налегая на тех, кто внизу, тихо ржала. Жеребцы ржали… И внезапно, хоть не разглядев ничего, но по расположению снимков на странице Виктор сообразил, что они открыли не там. Нет. Они разглядывали разворот о порноактрисе Чиччолине, прошлогодней кандидатке в парламент Италии от партии «зеленых». Чиччолина как раз на итальянском телевидении вылезла в эфир без бюстгальтера — в передаче «Чера дуэ вольте».

Заметив его у двери, толстый резко подмаршировал к Виктору и выпалил:

— Стыдитесь! Вы работать ехали! Чтоб не повторялось! Акт составлять не будем, а порнопродукцию вашу реквизируем.

На неверных ногах Вика вышагал без «Нувель Обсерватера» из аэропорта. Замер, вдохнул Москву. Давно предвкушал, как внюхается в симфонию этих запахов. Разделавшись круто с таможней, вслушается в гул русской речи в гурте. И что? Вроде ясно, но пересказать смысл услышанного не получилось бы. Просто хотелось почувствовать на языке квасность хлеба, солоность огурца и остренькую клюковку в сочном коме хрусткой капусты и вернуться памятью к еде бабулиной, киевской, к завтракам и обедам дошкольных лет.

Вгляделся в низкое небо, лежащее на тусклых березах вдоль дороги от аэропорта. Шоссе расширяли как раз. Строили терминал к Олимпиаде. Ульрихов знакомый немец рассказывал в Аванше, что немцы возвели новое Шереметьево по своему проекту и из своих материалов. Когда возвели полностью — советская сторона приняла, все закрыла и пошла выковыривать дорогостоящую немецкую электрическую начинку и укладывать на ее место собственную, фаршируя прослушками аэропорт.

Никто Вику не должен был встречать. Поежился и зашагал под козырьком вдоль фасада. Колорит был стильный. Голубое с серым поверху и впереди. По бокам — ельники с муравами, сыро-русалочьи, в пятнах, похожие на камуфляж. Черная хвоя почти задевала за плечо, и темная тропа вилась между стволов. Нет, одно дело музыкальная фраза и сюжет, а другое — реальность в ощущениях. Ни при чем Набоков. Никаких подробностей: пусто. Ни тропы, ни указателей, ни домов. Ни рекламы. Только путы высоковольтных линий в небесах, только плакаты «Слава КПСС!», транспаранты о завершающем и определяющем, об олимпийском движении. В этой их наглядной агитации, приходило на ум Виктору, главное — отсутствие цели. Не потреблять, не покупать, только совершенствоваться: «Крепите!», «Дерзайте!», «С Марксом, Энгельсом, Лениным сверяет каждый свой шаг КПСС!», «Все силы на выполнение пятилетки!». Хотя если отдадут именно все силы — на строительство коммунизма что останется тогда?

Лозунги, конечно, это мантры. Из ритуальных слов и заклятий формировалось надбытие, равнодушное к неудобствам. Вникать в лозунги не требовалось. Виктор услыхал потом от студентов байку, как один пришел на первомайскую демонстрацию с лозунгом «Долой врагов империализма!». И топтуны глазом не моргнули, не пошевелили даже бровями они.

Там, под низким козырьком, беспорядочно стояли разноцветные такси. Двое от него уехали, не посадив и не объяснив причину. Наконец какой-то с шашечками согласился, мотнул подбородком на сиденье впереди. Это место Виктору тоже было непривычно, но Виктор сел.

Через несколько минут таксист остановился:

— Подсадим девушку, она раньше подходила, ей надо туда же.

Девушка сказала свое имя — Инна. Ей действительно оказалось по пути, на станцию «Университет». Она уже два года обитала в студенческом общежитии. Но в Главном здании, в отделении для иностранцев, никогда не была. С необыкновенным радушием согласилась пойти пообъяснять Виктору, что в этом городе находится и где. Виктор, довольный и благодарный, расплатился с таксистом за двоих.

В Главном здании университета (одна из тех построек, которые запомнились ему в детский приезд) сильнее всего в первый вечер его потряс заоконный вид. Пять минут не мог ни о чем другом говорить. А еще — тараканы и что в расположенной неподалеку ванной не было горячей воды, а был плановый ремонт. Познабливало: как это — мерзнуть в июне? Были вывинчены почти все лампочки, в наличии только одна. Инна пояснила: дефицит. Исчезли и сорокасвечовые и двадцатипятисвечовые. Где исчезли? Во всех магазинах города. Но, надо надеяться, рано или поздно появятся.

Инна зашла с ним и была как раз таки потрясена именно роскошеством и комфортом. Он решил напроситься к ней и посмотреть, каково у нее. К тому же выглядела Инна чудно и была белокурой, приятной, общительной. Вот знакомство в первый день, ого! Прилетела из Польши, где была на курсовой стажировке. А сама она в МГУ на журфаке. Ездила смотреть редакции польских газет.

Лишь потом, когда он попадет в компанию нормальных людей, Андрей с Мариной растолкуют ему, что у простых студентов не бывает заграничных командировок. Что уже на этом месте надо было стойку делать, Виктор! Но он только радовался, что Инна невероятно мила и обещает показать Москву.

Вопросы Виктора ее удивляли. С чего он вдруг спрашивает, например, про небеса в квадратики.

— Это протянуты между зданиями электропровода. А в Европе не так?

— Не знаю… По-моему, у нас провода закопаны. В воздухе не видно.

Еще впечатляло Виктора, хотя в детстве он, конечно, видел, но успел забыть: в углах и впадинах зданий были жестяные трубы с рупорами. Это что, спускать воду с крыш? Прямо на асфальт?

— Ну да, — растерянно отвечала Инна.

— Как в Париже в Средние века? — Виктор не верил. А потом вдруг вспомнил, как в Киеве бурлил под ногами такой вот поток, несясь с горы на Подол. У академика Лихачева он вычитал, что в старые времена, бережа прохожих, под водосточными сливами размещали зеленые лохани. Дворникам полагалось выливать эти лохани на середину мостовой, где, естественно, в щели между брусчаткой все всасывалось. А теперь вода льется прямо под ноги. И не уходит. А куда ей уходить, асфальт.

Он умилялся на форточки, хотя и форточки были в детстве, и на первоэтажные решетки в форме восходящих из угла (или закатывающихся в угол?) солнц. Решеток такой странной формы он не видал ни во Франции, ни в Швейцарии. Ни в своих европейских экскурсиях. Инна, похоже, получала удовольствие, прогуливая его по Москве.

Русский к нему возвращался. Явно зрел флирт.

— Инна, мне нужно найти Первую Мещанскую.

— А зачем? Если отдать кому-нибудь что-нибудь, я сама съезжу, ты еще не умеешь по Москве.

— Нет, я хочу на эту Мещанскую посмотреть. На Мещанской моя мама и отчим познакомились.

Инна так сдружилась с ним, что выспрашивала и о маме, и о семье. Изящная девушка, тонкая, высокая. Краска на лице непривычно густа. Зато пострижена вполне по-европейски, удивительно даже. Мещанскую улицу она сразу указать не смогла. Обещала, спросит в семье. Старшие, может, подскажут.

— В какой семье? Ведь ты живешь, говорила, в общежитии?

— Да, да. Но у меня в Москве родственники есть.

Вика предложил попросту купить карту. Инна засмеялась. Карты Москвы и не печатаются вовсе. Из соображений безопасности. Приходится наизусть. Викина память была молода. Вот он и стал мысленно фотографировать город: просевшие переулки, где на влажные колдобины подушками налипал тополиный пух. Запоминал фасады, к которым не прикасался с девятнадцатого века ни взгляд реставратора, ни мастерок ремонтника. От низу зданий всползала чернота, городская сажа. А где дома были покрашены, то там брались краски, с учетом сколь они недолго в этом климате сохраняются, большей частью пронзительные. Как на картинах Ларионова.

Насчет Первой Мещанской — продолжалось недоумение: никто не знал названий улиц. Слишком часто их переименовывают. Кстати, в девяностых все перекрутили опять. Теперь типичные новые московские разговоры:

— Варварка это что же, Ногина?

— А бог знает!

— У памятника Шипки!

— Не Шипки, а Плевны, ну, где на лавочках кагэбэшники вербовали…

— Разве она не Богдана Хмельницкого?

Инна хоть и говорила, что будет занята, а все-таки соглашалась день за днем водить по Москве. Оказывается, она увлечена московской архитектурой. Но как этот город разглядывать? С тротуаров ничего не видно. Все загорожено поддонами, вывесками, растяжками. А когда Виктор попробовал поизучать фасад «Метрополя», став столбом среди улицы, Инна еле его из-под колес выдернула. Для кого все статуи и барельефы? И не Инна Виктору, а Виктор сообщил Инне, что на фасаде «Националя» — абрамцевские майолики, на фасаде «Метрополя» — абрамцевские панно по рисункам Врубеля, а под ними идет по фризу надпись «Только диктатура пролетариата может освободить от ига капитала». Надпись эту ни увидеть невозможно, ни прочесть.