Анатолий Кожевников - Стартует мужество

• Название: Стартует мужество
• Автор: Анатолий Кожевников
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В своих воспоминаниях генерал-лейтенант авиации А. Л. Кожевников воспевает героизм советских авиаторов. Тепло и проникновенно пишет он о друзьях однополчанах, об их нерушимой дружбе, которая помогала побеждать сильного и коварного врага. Автор посвящает несколько глав воспоминаниям послевоенной жизни.

---

 — Женат.

 — Где семья?

 — Мать в Сибири, а жена на фронте, в нашем полку…

 — Ну, это, брат, не семья. У меня жена не на фронте, под Москвой, рядом, считай, и то ни разу ко мне не пришла. Вот тебе и семья!

 — По своей жене всех не суди, — возразил ему Костылев. — Что ты думаешь, все такие… Видел мою жену? Все бросила и примчалась сюда. Теперь вот силком не проводишь домой. А меня ведь исковеркали, как черт черепаху…

 — У вас дети, — не сдавался мой сосед. — А они лучше держат, чем каменный мост два берега. А у меня без детей видишь что получилось: месяца два побаловалась письмами и забыла…

Он сел на койку, с минуту посмотрел куда-то в сторону и, медленно повернув ко мне голову, равнодушно сказал:

 — Вот вернешься в полк, а жены твоей уже нет. Спросишь, где она, и тебе скажут: «У командира полка ординарцем служит».

 — Вот и хорошо, что у командира полка, — отвечаю с улыбкой.

 — Ну если тебе все равно, тогда другое дело…

 — Нет, мне не все равно, ведь командир полка — это я и есть.

 — Вы командир полка? — удивился сосед.

 — А что ж тут удивительного?

 — Вам же не больше двадцати семи лет.

 — Не по годам бьют — по ребрам. А жена моя в ординарцы не годится, у нее и без того дел много, она — инженер полка.

 — Вот это да! Женщина — инженер истребительного полка?

 — Товарищ больной, вам разговаривать запрещено, можно только слушать, — заметила вошедшая в палату сестра. — А вы, товарищи, понимать должны.

 — Машенька, а помнишь, какой я был, и то поправился.

 — Я-то помню, а вот вы забыли и не помогаете товарищу выздоравливать.

 — Больше не будем, честное слово, не будем, — сказал Костылев.

Сестра окинула взглядом койки, поправила белые кудряшки и, тихо прикрыв за собой дверь, вышла.

 — Хорошая девушка! — сказал Костылев. — За мной, как за маленьким ребенком, ходила. И выходила. Дни и ночи в госпитале проводит, когда она только отдыхает?

Заботы врачей и сестер делали свое дело. С каждым днем я чувствовал себя лучше.

 — А что у меня оторвалось? — спросил я однажды Малышкина, вспомнив ощущения во время последнего полета.

 — Ничего не оторвалось, было внутреннее кровоизлияние, теперь все позади. Пройдет две-три недели, и разрешу ходить.

Закончив осмотр, Малышкин передал мне привет от братьев Глинка. Познакомился я с этими замечательными летчиками на Днестре, когда их дивизия влилась в наш корпус. И сейчас мы оказались по соседству — братья лежали в другой палате нашего больничного корпуса.

Старший, Борис, был сбит истребителем противника и, раненный, выбросился с парашютом. Его подобрали наши танкисты. Это случилось во время самых жарких боев под Львовой.

Дмитрий Глинка оказался в госпитале, можно сказать, по воле злого рока. Когда Борис не вернулся с задания, все думали, что он погиб. Командир полка решил не говорить Дмитрию о гибели брата хотя бы несколько дней. Тут подвернулся удобный случай: кому-то нужно было слетать на прежний аэродром за оставшимися самолетами. Командир и послал Дмитрия с ведомым в командировку.

Погода стояла нелетная. В районе Кременецкой гряды самолет, на котором летел Дмитрий с напарником, был прижат низкой облачностью к горам. Летчик решил пройти между складками гор, но зацепился за сосну. Самолет разрушился и упал. Все члены экипажа погибли. Дмитрия и его ведомого спасла случайность. Они спали в кормовом отсеке, где обычно лежат чехлы. При ударе о сосну хвостовое оперение оторвалось и вместе с летчиками отлетело в сторону. Кроны деревьев смягчили удар — Глинка и его товарищ отделались сотрясением мозга.

Дмитрий попал в госпиталь на день раньше Бориса. Он долго был в бессознательном состоянии, а когда открыл глаза, увидел на соседней койке брата. «Вместе воевали, вместе в госпиталь попали», — шутили потом братья.

Через три недели, как и обещал Малышкин, я начал ходить и скоро почувствовал себя совершенно здоровым.

 — Евгений Трофимович, — однажды спросил я его осторожно, — наверное, мне выписываться пора?

 — Подожди, когда подойдет время, сам скажу. Твой сосед вон уже четвертый месяц лежит и ничего — терпит.

 — У нас там скоро наступление должно начаться, а я здесь лежу.

 — К наступлению успеешь, — сказал он так, словно ему была известна дата начала операции.

О том, что на фронте царит затишье, я знал из писем жены и товарищей. Боевая работа ограничивалась вылетами на разведку и прикрытием железнодорожных станций. Фронт накапливал силы.

Время шло, нетерпение мое росло. И вот однажды во время обхода Малышкин улыбнулся и сказал: «Что ж, истребитель, можно на комиссию».

Я чуть не подпрыгнул от радости, но доктор остудил мою прыть: «Разумеется, после двухнедельного отдыха».

Меня выписали и вместе с сержантом югославской армии отправили в подмосковный санаторий. Сержант был русский, он только служил в югославской армии стрелком-радистом бомбардировщика.

К нам присоединились еще два авиатора, и мы вместе сели в вагон электрички. Всю дорогу сержант с увлечением рассказывал о жизни и делах югославских партизан. Мы слушали так внимательно, что не сразу заметили подошедших к нам двух оборванных и исхудавших детей — мальчика и девочку.

 — Дядя, дай хлебца, — тихо, почти шепотом сказал мальчик, протянув худенькую ручонку. Сидевший с нами майор вдруг вздрогнул и, схватив мальчика, крепко прижал к груди. Лицо у летчика побледнело, на глаза навернулись слезы.

 — Сынок! — только и мог вымолвить он, целуя мальчика.

 — Папочка, миленький, — заплакала девочка, обнимая колени отца.

 — Доченька, доченька, — повторял майор и, не скрывая слез, целовал головку, худые щечки и крохотные ручонки дочурки. — Живы, живы, — приговаривал он, бесконечно счастливый.

 — А мама где? — наконец опомнился майор.

 — Мама там, в тамбуре, — сказал мальчик, прильнув к груди отца. За стеклянной дверью тамбура стояла у стенки изможденная женщина. Обливаясь слезами, она наблюдала встречу детей с отцом.

Майор, посадив детей на скамейку, бросился к двери…

Они долго стояли, крепко обнявшись, не произнося ни слова, муж и жена, нашедшие друг друга.

На первой же остановке они сошли. Майор просил передать, что отдыхать ему сейчас не время, надо заняться устройством семьи.

 — До встречи на фронте! — сказал он однополчанину, с которым ехал.

Поезд тронулся, оставляя на перроне счастливую семью. Глаза у этих людей еще не просохли от слез, но то были слезы радости.

 — Только на фронт, — сказал после некоторого молчания друг майора. — Надо бить гадов, бить без пощады, чтобы скорее могли встретиться дети с отцами!

 — Вы не говорите в санатории, что я русский, — попросил нас сержант, — а то и слушать не станут.

 — Они тебя и так примут за иностранца.

 — Хорошо бы. Я сделаю вид, что не понимаю их, и буду настаивать, чтобы меня завтра же выписали.

В приемное отделение пришел начальник санатория. Сержант на ломаном языке доказывал, что ему немедленно нужно ехать на фронт, что он выполняет приказ своего командования. И надо сказать, у него этот номер ловко получился: начальник сдался.

В самом деле, можно ли отдыхать в такое время, когда товарищи дерутся, когда тысячи семей еще живут так, как семья случайно встретившегося мне майора? Нет, я не мог. На следующий же день добился комиссии. С документами в руках вышел во двор и неожиданно встретил Тамару. Моросил холодный дождь, с ее шинели стекала вода, на сапогах налипли куски глины. Вид у нее был такой, будто она несколько суток шла пешком по бездорожью.

 — Наконец-то встретила, — вырвалось у нее, и мы бросились навстречу друг другу.

 — Как ты здесь оказалась? — спросил я. — Не сон ли это?

 — Неизвестность тяжелее всего, вот я на попутных и добралась, пока на фронте затишье, — ответила Тамара.

Легко сказать — добралась: из Польши до Москвы ехала на попутных машинах по запруженным войсками военным дорогам. Тряслась на пронизывающем ветру в открытом кузове грузовика…

Приди она в санаторий часом позже — и мы бы разминулись. И опять ей пришлось бы «голосовать» на дорогах, мокнуть и мерзнуть, добираясь в свой полк.

…Перед Малышкиным я предстал на другой день.

 — Ну что ж, не мне комиссию проходить, тебе, — задумчиво и, как мне показалось, строго сказал врач.

У меня, как говорится, душа в пятки ушла. Я взмолился, упрашивая его замолвить хоть словечко.

 — Хорошо, — согласился оп, — поговорю с председателем комиссии, но заранее ничего не обещаю. Ты же не закончил курс лечения.

Малышкин ушел, а мы с Тамарой остались ожидать решения.

Наконец он снова появился в дверях кабинета.

 — Часа через два пойдешь на комиссию, — бросил он с улыбкой и удалился.