Михаил Мильштейн - Сквозь годы войн и нищеты

• Название: Сквозь годы войн и нищеты
• Автор: Михаил Мильштейн
• Издательство: ИТАР-ТАСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000

Из этой книги, написанной военным разведчиком и ученым, вы узнаете о сложной судьбе человека, родившегося в бедной еврейской семье в далекой Сибири, в детстве случайно попавшего в Москву, прошедшего длинную и трудную дорогу от солдата до генерал-лейтенанта, от младшего научного сотрудника до доктора исторических наук, профессора.

О московских детских домах для беспризорников, о службе в военной разведке, о работе в Институте США и Канады, о перипетиях своей сложной, но интересной жизни рассказывает Михаил Мильштейн.

---

Михаил Абрамович Мильштейн Сквозь годы войн и нищеты

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Об авторе:

Мильштейн Михаил Абрамович

15.09.1910–19.08.1992

Сотрудник советской военной разведки. Генерал-лейтенант (1966). Родился в г. Ачинске Красноярского края в семье служащего. Еврей. В 1927 г. окончил неполную среднюю школу, в 1930 г. — педагогический техникум. С 1930 г. — в РККА. Работник Разведупра Штаба РККА. В 1941 г. окончил Высшую военную специальную школу. В 1941–1945 гг. — заместитель начальника управления Главного Разведуправления Наркомата обороны. В 1948 г. окончил Военную академию Генерального штаба. С 1954 г. — начальник кафедры Военной академии Генерального штаба. Генерал-майор (1955). С 1972 г. — в отставке. Умер в Москве.

Предисловие Неоконченный разговор

Безвозвратно уходит человек, а ты часто перебираешь в памяти многие эпизоды общения с ним. Без всякого преувеличения могу сказать, что знакомство, переросшее в товарищеские отношения, с Михаилом Абрамовичем Мильштейном составило навсегда запомнившиеся страницы в моей жизни.

Какими словами лучше охарактеризовать моего друга? Безусловно, одна из его главных отличительных черт — это мудрость. Я бы также добавил: и неистребимая потребность быть полезным людям, обществу, и неиссякаемая жизнерадостность, несмотря на выпавшее на его долю обилие неприятностей, переживаний. Когда Михаила Абрамовича не стало, то трудно было даже себе представить, что кто-то смог бы заполнить образовавшуюся ячейку «вакуума» общения.

Мне, к сожалению, не довелось непосредственно работать с М. А. Мильштейном, но мы проводили много времени вместе в поездках по линии Дартмутского движения, на встречах с коллегами — политологами, на конференциях, совещаниях. И дело даже не только в запомнившихся его ярких выступлениях в ходе острых дискуссий. Я бы сказал, что даже большее впечатление производили долгие беседы с этим прожившим яркую жизнь, опытным и островидящим человеком. Говорить с ним можно было обо всем. Этому, очевидно, способствовало и то обстоятельство, что Михаил Абрамович сочетал в себе чувство органичной причастности ко всему тому, что происходило в стране, которую он безмерно любил, стремление служить ее интересам, не покидавшее М. А. Мильштейна всю его жизнь, с критическим ретроспективным взглядом на темные стороны той социально-политической действительности, которая подчас нас окружала.

Многим сейчас не хватает Михаила Абрамовича, и мне в том числе.

Евгении Примаков,

академик РАН, депутат Государственной Думы Российской Федерации

Глава I Моя путевка в жизнь

Зимой 1921 года я совершенно случайно оказался в Москве.

Один из моих братьев уезжал в столицу учиться, и я вызвался его провожать к поезду. Разве мог я тогда предположить, что это событие перевернет всю мою жизнь!

Железнодорожная станция находилась в двадцати пяти километрах от нашего родного Ачинска, и добраться туда можно было только на лошадях или пешком. Нам дали и лошадь, и пролетку, и мы, счастливые, двинулись в путь. Дорога к станции, пролегавшая лесом, таила в себе немало сюрпризов. В те годы на лесных тропах промышляли бандиты. Но выбора у нас не было — дорога в другую жизнь была единственной.

С небольшими приключениями — нам все-таки не удалось избежать встречи с бандитами — мы прибыли на станцию. Поезд на Москву отходил ночью. Вагоны — обыкновенные теплушки с нарами, забитые людьми до отказа, — являли собой удручающую картину. С большим трудом моему брату удалось втиснуться в один из вагонов, а я оторопело смотрел ему вслед. Вдруг, вместо прощальных слов, он протянул мне руку, и, не успев опомниться, я оказался в поезде. На мой детский лепет о том, что мы никого дома не предупредили о нашем побеге, брат ответил:

— Потом разберемся. Возвращаться тебе одному опасно. А родителям из столицы как-нибудь сообщим о твоем побеге.

Путешествие наше, так необычно начавшееся, продолжалось больше месяца. Но вернемся на годы назад…

Наш отец попал в Сибирь из Одессы двадцатилетним юношей. Случилось это так. Однажды, во время одного из еврейских погромов, был убит полицейский. Ответом властей стала ссылка в Сибирь группы евреев, преимущественно молодых людей. В их числе оказался и мой отец. Их доставили на какой-то сборный пункт, откуда потом они единой колонной шли в Сибирь пешком. В общей сложности несчастные добирались до своих мест назначения около двух лет. Попав наконец в город Ачинск, отец почти сразу же вызвал из Одессы к себе в Сибирь любимую девушку Енту, и вскоре, как вы наверняка догадались, на свет Божий стали появляться маленькие Мильштейны. События эти относятся к началу XX века. Что делал отец в Ачинске до моего рождения, я не знаю. Что же касается семьи, то она оказалась очень большой. Моя мама родила девятерых детей: шесть мальчиков и трех девочек. Из братьев я был самый младший. О каждом моем брате и каждой сестре можно написать много, но это тема для другой книги. Все они, за исключением одной сестры, на момент написания этих воспоминаний ушли из жизни.

Жили мы бедно. Наш дом состоял всего лишь из одной большой комнаты и кухни. Из окон открывался вид на реку Тептятку и синагогу. Как мы размещались в этом доме, сказать трудно, но ночью почти все спали на полу. Мне, как самому младшему, была оказана великая честь: спать на железном сундуке. Тем не менее, жили мы дружно, пока не грянула революция, круто изменившая быт и нравы патриархального Ачинска. Мои братья с первых же дней революции приняли активное участие в ее бурных событиях. К тому времени многие из них уже обзавелись семьями, и моя мама страшно переживала за каждого из своих сыновей. Вскоре она тяжело заболела и в 1919 году скончалась в больнице в Томске. Отец, работая в синагоге шамесом, стал редко появляться дома. Он и ночевал в синагоге, где ему была выделена крохотная комнатка, скорее походившая на каморку. Я часто ходил туда к нему в гости. Он всегда был приветлив, старался чем-нибудь угостить, но чувствовалось, что со смертью матери отец потерял себя. Стараясь забыться, он много работал. Шамес, или служка, — самая низшая должность в синагоге, обычно предоставляемая беднякам, так что он топил печь, мыл полы, и, вообще, следил за порядком. А долгими вечерами просто сидел у порога своей каморки. Таким он мне и запомнился: молчаливый, потерянный, с вечной еврейской печалью в глазах…

После смерти мамы я оказался на попечении старшей сестры, Марии, которая к тому времени уже имела свою семью. Она заботилась обо мне, по крайней мере, я был сыт и одет, но, конечно, о моей учебе никто тогда и не помышлял. К девяти годам я лишь кое-как научился читать. С этим, прямо скажем, небогатым багажом я и сел в поезд, идущий в Москву.

Как я уже говорил, через месяц мы добрались до столицы, но чужой город и встретил нас как чужих. Брата моего, заболевшего в пути, прямо с поезда забрали в больницу, и я оказался на Северном вокзале Москвы один-одинешенек. В своей сибирской одежде я, видимо, производил странное впечатление. Ко всем моим бедам прибавилась еще одна: на вокзале началась облава на беспризорных, и, конечно же, меня задержали одним из первых. Так я очутился в детском приемнике для беспризорных. Размещался он в красивом особняке на одной из уютных улиц Замоскворечья. Дом в прошлом принадлежал какому-то богатому человеку, по всей видимости большому поклоннику музыки. В приемнике господствовала полная анархия. Никаких занятий здесь и в помине не было. Дети, предоставленные сами себе, развлекались потасовками, воровством, даже участвовали в знаменитых драках «стенка на стенку» на Москве-реке в районе так называемого болота. Воспитательная работа велась не воспитателями, а самими беспризорниками.

Это была, выражаясь современным языком, «дедовщина» в самом чистом виде. Старшие как могли изощрялись в издевательствах над младшими. У нас заправляли всем Царек — Валька и его подруга — Царица — Настя. Кормили нас кое-как: суп варили на рыбных костях с картофельной шелухой. Куда исчезали рыба и картофель, мы точно не знали, но догадывались. К такому, с позволения сказать, обеду еще полагался кусок черного хлеба, половину которого мы были обязаны отдавать Царьку. Он, в свою очередь, раздавал часть «чернушки» своим сатрапам, из числа старших по возрасту ребят. Малышам приходилось тяжело: свою порцию похлебки они должны были проглотить в один миг, иначе можно было остаться голодным. Многие ребята, словно фокусники, с помощью каких-то неуловимых приемов (например, неожиданного удара по плечу) незаметно «уводили» твою миску, и ты оставался ни с чем. «Качать» права было совершенно бесполезно, а плакать — даже опасно. В лучшем случае на плач могли отреагировать смехом, а то и пинка можно было схлопотать от старших по возрасту. Я привык есть настолько быстро, что, уже будучи взрослым, не мог отделаться от этой вредной привычки, вызывая удивление и осуждение тех, с кем приходилось сидеть за одним столом. В приемнике существовали свои, чаще всего жестокие правила: младшие не только платили дань Царьку, но и обязаны были выполнять любые приказы своего мучителя. Особенно свирепствовала Царица: девочки мыли ей ноги, причесывали, стирали ее белье. В случае неповиновения Царица жестоко избивала ослушавшихся.