Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

• Название: Харбинские мотыльки
• Автор: Андрей Иванов
• Издательство: Издательство Avenarius
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-9985-834-44-2

Харбинские мотыльки — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию. По пути в Ревель он теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии.

---

Вера Аркадьевна Гузман. Расскажите об антисоветской деятельности, которую проводило «Русское Студенческое Христианское Движение» в Эстонии и Вы лично. Нашей целью было воспитать русскую молодежь в Эстонии прежде всего русской, сохранив ее от денационализации, а потом верующей православной. В чем именно проявлялась антисоветская деятельность в работе этой организации и в чем заключалась Ваша роль лично? В этой работе приходилось сталкиваться с основными вопросами христианства и коммунистического мировоззрения, а именно вопрос свободы личности, свободы совести, отношение личности и коллектива. Мною лично и другими активными работниками Движения проводилась точка зрения, противная той, что проводится в Советском Союзе. Таким образом, можно сказать, что Движение проводило антисоветскую деятельность во всех вопросах, касавшихся религии, и не признавало права государства вмешиваться в дело совести человека как свободной личности.

Алексей, боюсь, что нечем мне вас порадовать. Сам я почти ничего не знаю. Меньше прочих о вашем брате. Да и ни с кем я не поддерживаю связь. Последнее, что я слыхал об Иване, было то, что прочел в записках Тимофея, сына оккультной писательницы, который был близок с Иваном, и жили они все вместе с соратниками по борьбе вашей на одной Богом заброшенной ферме у черта на куличках, и случилось там нечто невероятное. Слух фантастический настолько, что Тимофей за это угодил в сумасшедший дом, где поныне и пребывает без возможности выйти. Потому пишу как есть в его записках: Иван стал механическим мотыльком диковинного размера и улетел вместе с прочими соратниками по партии в Харбин. Так пишет Тимофей. Опровергнуть сей слух я не могу и не хочу, настолько он волшебный и прекрасный. Скажу искренне, что сам его предпочел бы для вашего брата, да и для себя тоже. Это лучшее, что можно пожелать не только ему, а любому человеку. И бросил письмо в реку. Ведь жизнь есть сон, и он один на всех.

7

На следующий день пришел доктор. Рассказал, что в городе повальные аресты, такие массовые, каких свет не видывал. Люди прячутся. Переодевание и конспирация. Кое-кого укрыли в больнице…

— Теперь неизвестно, что с вами делать, — сказал он. — Соловьевым самим не мешало бы в Финляндию. Думаю, даже подделка паспортов теперь не имеет смысла. Никого никуда не выпустят без особого разрешения. В порту такой контроль, что хуже тифозного карантина в двадцатых! Ладно, паспорт вам сделаем. Будете жить. Ваш пациент потихоньку… хм… Надо ехать. Но как?

— Уехать можно, — сказал Борис твердо, хотя его трясло. — Есть баркас и человек, который переправит.

— Да? Надежный? Русский?

— Эстонец, островитянин, контрабандист… Я его давно знаю… Он живет на барже, он переправит в Швецию.

— Почему не в Финляндию?

— Все-таки в Швецию лучше, у меня там есть знакомый швед, ценитель искусства, его зовут Грегориус Тунгстен, — проговорил художник заветное имя, перебирая в нем звуки, как волшебные четки, — Грегориус Тунгстен, — повторил он, видя, какое сильное впечатление производит на доктора, — да, вот он — богатый коллекционер, покупал у меня много раз, у него магазин и галерея в Стокгольме на Конгенсгатан, в самом центре. Надеюсь, поможет, если обратиться.

— Это хорошо, — залепетал старик, как околдованный, — это просто прекрасно! А этот контрабандист? Как думаете, надежен?

— Я у него жил на барже. У него мои вещи остались. Там и картины есть. Мы крепко пили.

— Так, может, еще кого возьмет?

— Надо с ним поговорить. Наверняка денег попросит.

— Деньги найдем, собирайтесь. Поживете в больнице. Все-таки давайте сделаем вам паспорт с немецкой фамилией на всякий случай.

— Да какой из меня немец?

— Очень даже сносный немец. Я их столько на своем веку видел, и таких, которые совсем по-немецки не говорят. Вот сам я, например, наполовину немец, а говорю через пень колоду…

— Я и не думал, доктор, что вы — немец.

— Немец… А что вы думали?

Глупая заминка. Борис смолчал.

— На Бога надейся да сам не плошай. Нельзя вам здесь оставаться, Борис Александрович, сердцем чую — нельзя. Сами посмотрите: письма носят… Сегодня письмо, завтра арест. Черт побери, что за люди! Все про всех всё знают. Живем, как в стеклянных домах. Никуда не спрятаться! Пока в больнице полежите.

— Хорошо, в больнице тоже можно. — Борис начал собираться. Задумавшись на секунду, он спросил: — Доктор, скажите, а вы могли бы меня к нему?

— К кому?

— В палату к этому немцу поселить?

— Зачем это вам? Что за странная фантазия! А впрочем, какая разница…

— Как его зовут?

— Штамм. Густав Штамм. Надо будет поговорить с вашим контрабандистом.

— Сами вы тоже едете?

— Поеду, только не сразу. Дел у меня много. Люди от меня зависят. Ладно. Я за вами заеду. Завтра и в больницу оформим. Завтра, все завтра.

На следующий день он приехал на огромной машине графа Бениг-сена. Ребров простился с Соловьевыми, попросил хранить стихи Тимофея. Был нелеп. Чуть не расплакался.

— Ну, ну, — бурчал доктор, — что вы… Может, сейчас покатаемся и вернемся…

Прозвучало это фальшиво. Голос доктора дрогнул. Соловьевы взволновались. Анна Михайловна сказала, что, может быть, и ехать не стоит…

— Едемте, едемте, Борис Александрович, — настаивал доктор Мозер.

— Ну, что вы, в самом деле?

Граф Бенигсен сидел на заднем сидении, вид у него был отсутствующий, точно он случайно оказался в машине и не имел к ней никогда никакого отношения; за рулем был молчаливый усач, который тоже когда-то водил такси, вид у него был самый отрешенный. Несмотря на то, что граф сбрил усы и не был в своем нелепом кожаном наряде, Борис его сразу узнал. Теперь он был одет очень просто: серый костюм, кепка. Как рабочий в выходной день, подумал Борис. Даже ботинки были квадратные, сбитые, словно он в них всю жизнь простоял у станка. Ни за что не скажешь, что граф! И выражение лица у него, как у слегка выпившего эстонца. Таких по городу ходят сотни!

Поехали в гавань. Всю дорогу Ребров рассказывал про Ильмара. Все внимательно слушали. Голос художника дрожал. Он сам себе казался лгуном, сам себе не верил… Тополев, Солодов, Лева Рудалев — все знали Ильмара, зачем-то убеждал он, чем вызвал подозрения.

— Тополев исчез, других нет в живых, — заметил доктор. Граф покашлял в кулак и сказал:

— Давайте искать. Там видно будет.

Баржи в заливе не было. Катер эстонца пустовал. Несколько пивных бутылок каталось на дне, поблескивая. Чешуя и вода в корыте. Никакого Ильмара не знали рыбаки в соседних лодках. Они пили водку, смеялись, курили ядовитый табак и Ильмара знать не хотели.

Поискали в порту и поехали в город. Объездили все питейные заведения, в которых художник видел Ильмара. Борис дергался. Надвигал шляпу на глаза.

— Не надо нервничать, — заметил ему сзади граф, — сидите прямо! Вы привлекаете внимание. Откиньтесь себе, словно вы банкир и на всех плюете! Расслабьтесь!

Художник снял шляпу, расстегнул несколько пуговиц.

— Так-то лучше, — сказал граф и похлопал художника по плечу.

В ближайшем кафе граф купил Борису водки. Ильмара не было. На улицах царил беспорядок. Шаталось много пьяных. Бродили люди в фуражках с красным околышем. Наконец-то, попался! Ильмар сидел на скамейке в сквере, пил пиво и смотрел, как на площади Эстонии готовится выступить ансамбль песни и пляски советских войск. Он был сильно пьян, настолько пьян, что его с трудом заметили на скамейке, и даже заметив, Борис не сразу узнал: так его исказила пьянка. Его трясло от выпитого. Он был весь серый, в мелу.

— Три дня пью, — говорил он. — Пропиваю все, что есть, пока не поздно.

Отошел и помочился на кусты. Его усадили в машину. Объяснили суть дела. Предложили деньги.

— Зачем мне деньги? Какие деньги? — смеялся Ильмар. — Разве теперь крона что-то значит?

С ним было бессмысленно говорить. К тому же Ильмар порывался отлить. Граф предложил ему поговорить с глазу на глаз.

— Высадите нас, — сказал он строго, — мы прогуляемся…

И они вышли. Борис был в отчаянии.

— Что делать? Что делать? — сокрушался он. — Проклятый пьяница! Бестолочь!

— Доверьте это дело графу, — сказал угрюмый шофер. — Куда вас отвезти?

— В больницу, — вздохнул доктор, — познакомлю вас с господином Штаммом.

Он был еще ничего. И не скажешь, что умирает. Кроме них двоих, в палате никого больше не было. Пустые койки. Несколько дней Борис и Штамм вместе прогуливались по больничным коридорам, играли в шахматы, пили чай, развязывали узелки памяти. Штамм знал много анекдотов, но было заметно, что он угасает, как пламя в лампе, в которой кончается керосин. Тихий, вежливый человек. Когда с ним заговаривали, на его лице сразу расцветала улыбка. Всегда говорил «доброе утро», днем обязательно говорил «добрый день», а вечером, даже если виделись до того, он непременно говорил «добрый вечер». На ночь Борису желал «приятных сновидений». Голос у него был мягкий и гладкий. Голос человека, который ожидает хороших новостей. Он всегда был в таком благостном состоянии духа, какое Борис замечал разве что у людей перед Рождеством или путешествием, отпуском или днем рождения. Штамм владел ломбардом: