Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

• Название: Харбинские мотыльки
• Автор: Андрей Иванов
• Издательство: Издательство Avenarius
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-9985-834-44-2

Харбинские мотыльки — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию. По пути в Ревель он теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии.

---

Борис поддакнул. Предложила стул. Сел.

— Кого у нас тут только нет! — продолжала она. — Многие занимали почетные должности, а теперь — работают у мануфактурщиков, и то ладно. Люди, если надо, в кого угодно превратятся. Все зависят от солнца, луны, звезд. Но больше друзей, чем врагов! У нас так много друзей, сочувствующих, которые понимают, в каком мы неожиданно оказались положении. Помогают… Все из-за моей глупой болезни. Как жаль! Какой, однако, это нонсенс! Вся жизнь такой нонсенс! Но все это пустяки. Не обращайте внимания! Пейте чай!

Она говорила много и быстро, почти не глядя на него, показывала ему записи, приглашала на сеанс (это ничего не стоит, заметила она мимоходом), подарила несколько открыток, которые выпали откуда-то — она взяла блюдце, и они посыпались, и все ему под ноги: девочка с котенком, мальчик-амурчик, женщина с образцово пухлым младенцем. Разглядывая их, он вдруг почувствовал знакомое тепло, — из-за плеча в комнату заглядывало солнце. Предметы в комнате плавно преображались. Беспорядок складывался в узор. Вещи сползались к ногам писательницы. Гончарова сидела над своими бумагами вполоборота к нему. Дребезжа поджилками, время останавливалось, вязкий свет набухал, пока не вобрал ее всю (идеальный портрет). Ощущая синхронность с миром, художник замер, ожидая предельной яркости. Но все оборвалось. Солнце схлынуло, как в оттепель падает с крыши снег, как Трюде, вырываясь, шепчет: Nein, Boriss, ich bitte Sie… diesmal nicht… es ist nicht die rechte Zeit…[28] Борис отвернулся. Стыдом обдало, будто он подглядывал за ней и попался. Спешно простился. Выбежал, не застегнувшись. На улице его нагнал мальчик. Вы забыли шляпу, и вот… Писательница подарила ему свою книгу «Эликсир Парацельса». Спасибо, прошептал Борис, не открывая глаз, вслушиваясь, как волны переваривают смущение. Почему мне так неловко? Проглотил слюну. Я будто в чем-то виноват. Пирожное на столе Н. Т. Ложечка, подвешенная на ниточке собственного блеска. Накатил свет. Мальчик выплыл из волн. Это вторая книга трилогии, Борис Александрович. Да. Санкт-Петербург, 1911. Да. Слова мальчика пеной поднимаются, заворачиваясь в ушные раковины. Солнце греет веки, выбеливая негатив. Тимофей стоит перед ним в одном свитере. Ветер шевелит его нестриженые волосы. У него большой рот и раскосые глаза. Он собирает морщины на лбу и смотрит в глаза художника с робостью попрошайки. Вот, возьмите, пожалуйста. Пальцы в чернилах. Спасибо, беззвучно произносит художник. Он смущен. Ему хочется спрятаться. Провалиться сквозь землю. Но он смотрит, не смеет отвести глаз. Мальчик обращается в искривленный узор, который что-то символизирует. У мамы три книги о Братстве Бессмертных. Да, говорит Борис, продолжая смотреть на его волосы, гадая, что мог он символизировать. Куда я его спрячу от себя? Можно ли такое хрупкое существо утаить от себя и жить с этим вот так? Так, будто никогда не видел… Прошел мимо и забыл. Смогу ли? Тимофей улыбается и запальчиво пытается рассказать ему сюжет. В первой книге Супрамати проникает в тайный чертог Сфинкса. Его преследуют служители Люцифера. Да, понимаю, говорит ему художник. Там, в камере пирамиды, есть магическая лаборатория, которую построили жрецы Лемурии. Хорошо, говорит Борис, интересно, я почитаю, спасибо. Я потом могу вам принести и первую и третью, только первую сейчас не нашли, завалилась куда-то, наверное. Да, да, я почитаю, сказал Борис в голос, обязательно прочитаю, спасибо, и открыл глаза.

Два ряда зарешеченных окон делали крепость похожей на сомкнутые челюсти. Серый песок. Положил газеты на камень. Сел. Снял ботинки. Вытянул ноги. Холодок бодрил. Море шуршало. Бежали мурашки по спине.

Прежде чем зайти к Николаю Трофимовичу, Борис всякий раз придумывал какой-нибудь пустяковый предлог. В этот раз — забрать старые газеты.

— Мне нужны старые газеты для папье-маше, — объяснял он за кофе, — свои отдал теософке.

— Какой теософке? — спросил Николай Трофимович.

— Писательнице, Гончаровой, которая в Коппеле с сыном живет. Они там совсем пропадают, вот я зашел, помочь…

— И чем же ты помог, интересно?

— Отнес немного хлеба, одежды для мальчика… газеты заодно… они там в полной тьме! Ничего не видят!

— Ах, да, слышал про нее. У нас знакомые ходили на ее выступление. Она, кажется, работала на мукомольне, в конторе…

— Теперь не работает. У нее что-то с руками. Совсем ничего не может делать. Надо бы помочь… Может быть, придумаем что-нибудь?

— Кто? Мы? Что мы придумаем? Надо обратиться в Oma Abi[29] к Богданову. Он, кажется, занимается такими делами. Она у него работала, если не ошибаюсь…

— Не знаю, вряд ли она из тех, кто станет просить.

— Да, да, — продолжал копать ложкой пирожное Николай Трофимович, — а ежели больная, то в Общество помощи больным эмигрантам к этой… Марианне Кирхбаум, они многим помогли…

— Я ей посоветую.

— Непременно посоветуй.

Николай Трофимович хотел сменить тему, но Ребров сказал:

— Она и ее сын в таком состоянии… в таком ужасном состоянии…

Николай Трофимович отложил ложечку, прочистил горло и спросил:

— А что Терниковский не взялся помочь? Он с ней носился, как с торбой писаной, даже в газете писал про нее. Сама она пописывает время от времени…

— Писать она больше не может, — сурово сказал Борис, — она сыну диктует.

Николай Трофимович отставил кофе, пошел собирать газеты, на ходу бурчал, на что в них следует Борису обратить внимание, прежде чем пустить под папье-маше. Ребров слушал: отставка Каарела Пуста[30]; выставка Добужинского; новые подробности декабрьского восстания[31]; дебаты вокруг выселения отца Дмитровского; Пиль-ский о трагедии Лунца… и так далее…

Ребров слушал с каменным лицом; он был оскорблен тем, как Николай Трофимович резко забыл про Гончарову. Comme il a tourne la page…[32]. С азартом рассказал анекдот о какой-то женщине, которая бежала от большевиков и перешла границу два раза, потому что заблудилась в тумане, попала обратно к большевикам, снова бежала, на этот раз перешла в правильном месте.

— Недалеко от деревушки Кайболово. Под Кингисеппом.

Борис сухо сказал, что знает, где это. Покоробило, но промолчал.

— Что это за граница, которую может перейти такая клуша?! — продолжал смеяться Николай Трофимович.

Борис не улыбнулся, молча допил кофе, не притронулся к пирожным, отказался от ликера. Внутри все остановилось, и до сих пор — так и стоит. Ямбург. Кайболово. Пройдет еще двадцать лет, а я все так же буду вздрагивать от этих названий… Да, теперь так будет до конца. Смерч из пыли и кусачих мух гонит меня дальше. Позади каменная определенность, полная бессмыслица впереди. Я буду бродить по этим улочкам, завтракать по выходным у Николая Трофимовича, обсуждать с ним всякие глупости: эмигрантскую возню, склоки, какого-нибудь нового Муссолини, какую-нибудь новую войну, слушать анекдоты про перебежчиков, он мне будет переводить, что пишут в эстонской прессе о большевиках! Тайфун в Тихом океане! Умопомрачительное изобретение немцев! Американцы совершили перелет через Атлантику! Я буду сидеть на этих камнях, видеть отсюда себя, как сижу там, прикидываюсь, и будет мне противно… как сейчас… пройдут двадцать лет, и ничего не изменится… камень останется камнем, море — морем, тюрьма — тюрьмой, во мне будет все то же отвращение и ничего больше. Под Кингисеппом…

Он все-таки сходил в Общество помощи беженцам к Марианне Петровне. Попал на заседание комитета, готовились к лотерее… На веревках сушили бельё, гладили платья, рубашки, стоял пар, и мелькали нитки с иголками. Все ему весело улыбались. Он сразу узнал генерала фон Штубендорфа, и генерал припомнил:

— Мне ваше лицо будто знакомо…

— В «Русской книге» Байова, — напомнил Борис.

— Ах, да, конечно.

— И на базаре как-то…

— Ах, вы тот самый родственник того самого, с мебельного завода…

— Племянник Николая Трофимовича.

— Верно, — сказал генерал и сел крутить лотерейные билетики.

Пригласили к столу. Напоили чаем. Борис мялся, не знал, как объяснить, кое-как выдавил. Выслушали, повздыхали, сказали, что займутся, дали записку к врачу.

— С этой запиской она может пойти к доктору Мозеру — он примет бесплатно, — сказала Марианна Петровна. Попросили помочь с лотерейными билетиками.

— Курите? — спросил генерал.

— Да. — Полез за табаком. Тот остановил его.

— Это проще, чем крутить сигаретки, — усмехнулся генерал. — Вот так подгибаешь, раз-два и резинкой вокруг, понятно? — и улыбнулся.

Он был не таким, как тот полковник. Он улыбался приветливо, и все вокруг тоже. Борис смутился. Включился в работу. Попутно рассказал в деталях про Гончарову. Все вздыхали — таких было много, много… всем трудно, — говорили они, — все ради таких, как она. Куклы, пеналы, карандаши, всякая всячина. Ушел с подписным листом; обещал набрать хоть сколько-нибудь. Держал лист при себе. Сначала думал подойти к французу, но какое дело французу до русской? Тогда к Тидельманну. А ему что? Так и не решился.