Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

• Название: Харбинские мотыльки
• Автор: Андрей Иванов
• Издательство: Издательство Avenarius
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-9985-834-44-2

Харбинские мотыльки — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию. По пути в Ревель он теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии.

---

По ночам Тимофей прислушивался к железнодорожному дыханию: столкновениям вагонов, скрипу и гудкам. Он считал, что все в городе зависело от работы механического сердца, которое надо было питать, чтобы оно билось, пульсировало, гремело ночью и днем; именно поэтому в гавань спешили мужчины, а женщины торопились на швейную мануфактуру; на рынок сползались телеги с продуктами, чтобы питать рабочих, которые смазывали роторы и валы, баржи везли уголь, чтобы топить сердце. Оно было высокое, как Эйфелева башня, и широкое, как крепость, которую можно было видеть в бинокль господина Тополева; в нем было множество раскаленных печей и перекрытий с мостами; гигантская помпа качала черную кровь, разгоняя ее по трубам, что бежали под землей в каждое здание города. Однажды придумав механическое сердце, мальчик объяснил себе жизнь, оправдал смерть, войну и болезни, мир стал понятен и прост, все обрело смысл. Вслушиваясь в гул своей воображаемой машины, Тимофей засыпал, а проснувшись, подползал по кровати к окошку, чтобы проверить: спешат ли все так же люди на работу?... едут ли машины?... горят ли фонари?... слышно ли, как бьется сердце?

Во дворе с ним никто, кроме маленькой Гали Засекиной, не дружил; дети кругом были злые (когда играли в колдуна, он всегда водил, от него прятались и дразнили: Тимофей-Тимофей, на спине висит репей!). Незадолго до того, как мама потеряла работу и ей стало хуже, Галя умерла (боялись тифа, а оказалось воспаление легких). Галя была косенькая — ее тоже все дразнили. Она долго болела. Тимофей навещал, приносил рисунки. Вскоре перестали пускать. Все молча ждали. Только в двенадцатой, как обычно, пили и в карты играли, водили женщин и всем грубили. Старик Бубнов заметил, что надо бы потише. Не обратили внимания. На следующий день Галя умерла и все было тихо, только ночью Тимофей слышал, как в глубине дома скребся плач — тихо-тихо, как родничок, и кто-то выходил в коридор и шуршал чем-то, и всхлипывал. Это было ни на кого не похоже. Мальчик долго не мог уснуть. Ему было страшно. Утром мать Гали набросилась на Тамару Сергеевну, кричала, что это все из-за нее, во всем она виновата, все на свете из-за нее, и болезни, и голод, и война — всё! Стала требовать вернуть долг… и бородавчатый Державин тоже выплыл из уборной, подтянул штаны и потребовал вернуть долг… наверняка испугался, что вот сейчас мать девочки получит с чокнутой писательницы свои марки, а ему не достанется. Впились в нее и не отпускали.

— Надо бы и честь знать, соседушка! — едко и одновременно тактично надвигался Державин.

— Вы совсем совести не имеете! — тянула Засекина писательницу за рукав.

— Сходите получите ваши деньги в Кассе помощи! У вас чахотка — вам полагается…

Бубнов вступился за Гончарову. Его отпихнули. Начали толкаться. Из двенадцатой вышел Тополев, громко прочистил горло, презрительно посмотрел в их сторону, и как-то все внезапно сникли.

Когда Тимофей оставался один, он усаживался поудобнее у окна и принимался гадать. Так как мама ему запрещала прикасаться к колоде Райдера (ею Гончарова пользовалась в особых случаях), он придумал свой способ гадания. Картами для него были люди, которые появлялись на улице. Он громко объявлял: «начинаю!» — и с этого мгновения неотрывно следил за всем, что происходило возле часовни. Любой прохожий мог стать картой из младшего аркана (в каждом человеке мальчик видел букву или какой-нибудь знак), разве что повозка была определенно Колесницей, велосипед — Фортуной, а дьякон — Смертью; старшего аркана в его колоде составляли заранее выбранные люди, в основном соседи и их гости. Шутом был посетитель 12-й квартиры, странный человек в черном пальто и низко надвинутой на глаза шляпе; про него говорили, что он был когда-то актером, а теперь сошел с ума и нюхал кокаин. Иногда его просто вышвыривали за дверь и он отчаянно барабанил. Эта карта, как считал Тимофей, не сулила ничего хорошего, но и навредить Шут тоже не мог. Иногда разыгрывал спектакль: встанет посередине дороги и декламирует что-нибудь, громко кричит, машет руками, — соседи высовывались в окна и свистели, хлопали в ладоши, он кланялся, глубоко, до самой земли, надевал шляпу и уходил с гордым видом. Тополев и Солодов, к которым приходил Шут, были Любовниками: они водили женщин и веселились, — если Шута не выкидывали, если он, молниеносно войдя, столь же стремительно уходил, сверкнув острыми локтями, то у них начиналось веселье, ночной кутеж. Шут попадался нечасто. Он был нищий (беднее нас, думал мальчик). Несколько раз, когда они с мамой ходили в ломбард, Тимофей видел его там. Шут стоял и, приложив шляпу к груди, шептал что-то, время от времени протягивая руку с шляпой в сторону прохожих, носком ботинка он ритмично постукивал о пятку другой ноги, — это походило на заклинание, но на самом деле, прислушавшись, Тимофей понял: он читал стихи. Каждый раз выпадал Отшельник — Державин, толстый хромой старик, у него была дочка, которую он гонял, как служанку; тонкие изогнутые брови и большой перекусанный рот. Отец круто корил ее за каждую мелочь, придумывал работы, говорил, что она неряшлива, одеваться заставлял до того бедно, что она была похожа на нищенку, и пальтишко у нее было маленькое, серенькое, почти детское, ей приходилось сутулиться, чтобы не порвать его, и туфли носила безобразные, а чулки толстые, старушечьи. Державин работал счетоводом в том же акционерном обществе, где работала Тамара Сергеевна и Иван Венедиктович Бубнов. Там же работала и дочь; по вечерам она зубрила эстонский, по выходным убирала у генерала Васильковского, который владел этим предприятием. Она была Луной в колоде Тимофея, он ей очень радовался. Державин постоянно был пьян — сильно ругался, когда перепивал. Если за Отшельником следовал Жрец или Жрица (Засекины), у мальчика портилось настроение. Жрец был похож на циркового атлета, вся одежда в обтяжку, на животе блестящие пуговицы, из кармана бордовой шелковой жилетки свисала цепочка. Его жена была похожа на песочные часы, цыганку и хрустящую булочку, от которой во рту остаются царапины, и еще, внутри нее вертелось зубчатое колесико, которым она распиливала людей: подходила вплотную и стиснув зубы принималась говорить, говорить, говорить, и Тимофей себя чувствовал доской, которая кричит, фонтанируя стружкой. Хозяином был хозяин, от него всегда пахло розовой водой, он был немец, и был он немногословный (спрашивал: «ну, что, сегодня будете платить?» — и уходил). У Бубнова всегда под мышкой была толстая книга, в которой, как шутили, он хранил свои деньги, и книгу соседи называли «банк»; Бубнов был Иерофантом; если заявлялся доктор, то доктор становился Иерофантом, и тогда Бубнов становился Повешенным. Бубнов тоже был пьяницей, как Державин, только он был добрым пьяницей. Однажды Тимофей нашел его на улице: Бубнов сидел на скамейке с открытым ртом, закинув голову далеко назад, будто высматривая что-то в небе, — он спал так. Тимофею очень нравилось, когда мама работала с ним в развесочном цехе, упаковывала чай, крупы, соль, сахар, которые прибывали в мешках и коробках с различными гербами, на них было написано по-английски. Тимофею нравилось играть с весами; некоторые коробки пахли морем и приключением — особенно те, что приходили из Америки.

Тимофей изобрел дополнительные карты, которых не было в колоде Райдера, например, Обида — собака, которую пинали все кому не лень; Скука — кошка на заборе; Неизвестное — пожилая женщина в смешной круглой шапочке с зонтиком. Увидев ее в окно, Тимофей завороженно следил за тем, как она, спотыкаясь, доходила до конца улицы, и думал: теперь может случиться все что угодно, и это будет Неизвестное. Самым главным в колоде был Маг, но эта карта выпадала очень редко.

С тех пор как Тамару Сергеевну уволили, она много болела, с наступлением осени ей становилось хуже, и она все время сидела дома. Тимофей почти не играл: некогда было — надо было много писать. Вчера снова был приступ, шла кровь. Было страшно. Всю ночь писали, а за стенкой шла карточная игра, пьянство, привели девиц и хихикали; под утро кончились чернила, мама сказала, чтоб тогда он ложился спать. За стенкой ссорились и играли, — так, под карточный бой, он и уснул. Проснувшись, увидел, что мать, прильнув ухом к двери, к чему-то прислушивалась; руки ее дрожали, и стул, о который она опиралась, тихонько поскрипывал. Она была похожа на летучую мышь. Раздраженные веки вздрагивали. В коридоре шептались. Тимофей лежал в кровати, не зная, подниматься ему или оставаться в постели. Он пытался понять, что там такое происходит…

За дверью были слышны голоса; однако слов разобрать ему не удавалось. С улицы доносился стук колес. Трамвай. Стук заполнял собой голову. Мальчик лежал и с удовольствием двигал язычком, в ритм. Грохотали какие-то ящики. А может, кто-то рубил дрова и, кажется, вскрикивал. В комнате было светло. На полу везде были набросаны бумаги в чернилах и тряпочки с пятнами крови. Голоса в коридоре звучали то громче, то уходили в пустоту (может быть, по коридору прохаживались). Морщины на лице писательницы натягивались и дрожали от напряжения. Она не могла расслышать каждое слово: