Илья Салов - Иван Огородников

• Название: Иван Огородников
• Автор: Илья Салов
• Жанр: Русская классическая проза

САЛОВ ИЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1834–1903) — прозаик, драматург. Детство Салова прошло неподалеку от Пензы в родовом имении отца Никольском, расположенном в живописном уголке Поволжья. Картины природы, написанные точно и поэтично, станут неотъемлемой частью его произведений. В 1850 г. переехал в Москву, служил в канцелярии Московского губернатора. Занимался переводами модных французских пьес. Написал и издал за свой счет две собственные пьесы. В 1858–1859 гг. одно за другим печатаются произведения Салова, написанные под ощутимым влиянием «Записок охотника» Тургенева: «Пушиловский регент» и «Забытая усадьба» («Русский вестник»), «Лесник» («Современник»), «Мертвое тело» («Отечественные записки»), В 1864 г. опубликовал в журнале «Время» роман «Бутузка» антикрепостнической направленности. С середины 70-х гг. сотрудничал в «Отечественных записках» Салтыкова-Щедрина. Щедрин неоднократно обращался к Салову с просьбой присылать свои произведения: «…Редакция весьма ценит Ваше участие в журнале» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1976. Т. 19. Кн. 1. С. 104). В «Отечественных записках» с 1877 по 1833 г. Салов напечатал четырнадцать рассказов. Их главная тема — буржуазные хищники и их жертвы. Современники обвиняли Салова в подражании Щедрину, автор же утверждал, что его герои «списаны с натуры». В 80-90-е гг. рассказы Салова имели успех у читателей и были переведены на иностранные языки. В 1894 г. рецензии на новый сборник рассказов Салова появились в крупнейших русских журналах. Критики отмечали превосходное знание сельской жизни, глубокое сочувствие к деревенским людям, правдивое, лишенное идеализации изображение крестьян. А. М. Скабичевский охарактеризовал Салова как писателя «тургеневской школы», одного из самых талантливых беллетристов своего времени. По мнению А. Н. Пыпина, «некоторые из его деревенских героев могут считаться в ряду лучших народных типов», созданных русскими писателями. В то же время правдивое, лишенное прикрас изображение Саловым народа не удовлетворило критика народнического «Русского богатства», без оснований обвинившего писателя в «безучастном отношении к изображаемым явлениям». После, закрытия «Отечественных записок» Салов печатался в журналах «Русская мысль», «Северный вестник», «Неделя», «Артист», «Нива» и др.

---

И. А. Салов Иван Огородников Из летописей села Сластухи

I

По узкой лесной тропинке, соединявшей Гнилое озеро с рекою Хопром, шли двое мужчин. Наступили сумерки, но тем не менее можно было рассмотреть еще, что один из пешеходов был мужчина лет сорока, высокого роста, плечистый, сутуловатый, с серьезным и даже мрачным лицом, а другой, наоборот, низенький, юный, веселый и с чуть заметным пушком на бороде и усах. Первый был в каком-то рваном, коротеньком кафтанишке из толстого сермяжного сукна, в таких же шароварах с заплатами на коленах, в тяжелых сапогах, в которых громко хлюпала и чавкала вода; другой — в летней паре, сшитой с претензией на моду, и низенькой пуховой шляпе, надетой набекрень. Первый нес на плечах вентерь, второй холстинный мешок, наполненный, по-видимому, рыбой; поэтому можно было заключить, что пешеходы эти возвратились с рыбной ловли. Впереди их, согнув хвост кольцом и весело прискакивая, бежала небольшая собачонка. Собачонка эта то бросалась в чащу леса, то снова выскакивала на поросшую лопухами тропинку; подбегала к высокому мужчине, ласково виляла хвостом и снова пускалась вперед. Пешеходы шли молча; сумерки в окружавшем их дубовом лесу более и более сгущались… Тишина была могильная. Если бы не хлюпанье воды в сапогах мрачного пешехода да не визгливый лай собачонки, натыкавшейся иногда на ежей, то можно бы подумать, что в лесу не было ни одного живого существа, что он, закутавшись в сумерки, не только заснул, но умер под обаянием душистого вечера.

Наконец молчание, как видно, надоело высокому пешеходу. Он остановился, вынул из кармана брюк кисет с табаком, коротенькую трубочку в медной оправе, набил ее табаком и, чиркнув по рукаву спичкой, обратился к своему юному спутнику:

— Ну, что, — спросил он, закуривая трубку, — продал дом?

— Продал, слава богу! — ответил юноша.

— Гм, «слава богу»! — передразнил его мрачный мужчина. — Отец наживал, а сынок радуется, что все отцовское наследие распродал!.. «Слава богу», говорит!..

— Что ж? ведь я деньги-то не прожил!..

— Нет, нажил! — проворчал высокий, сплевывая. — И все так-то наживают! Кому овцу, кому лошадь, кому погребицу!.. Кто же дом купил — батюшка, что ли?

— Он?

— Я так и знал!.. Так и знал, что все твое добро к нему перейдет. — И, переменив тон, прибавил презрительно: — Эх! бить-то тебя некому!..

— Пора и перестать, — заметил юный пешеход, — достаточно, кажется, был бит.

— Хорошо еще, что ни сестер, ни братьев нет у тебя…

— Конечно, хорошо! Будь братья да сестры, много ли бы мне досталось? Пустяки самые! а теперь все-таки капиталец маленький сформировал. Я все-таки честь честью поступил: и сорокоуст по батюшке покойнике справил, и памятничек ему на могилку поставил… Один чугунный крест десять рублей обошелся…

— А велик капитал-то?

— Рубликов семьсот скопилось…

— Гм, семьсот! Имения-то тысячи на две было!.. Эх ты, голова с мозгом! — И вдруг, взглянув на юношу, спросил: — А корову рыжую дорого спустил?

— За тридцать рублей.

— А она семьдесят была заплачена! Молочища этого по ведру в удой давала! Кому же продал-то?

— Да все ему же, батюшке отцу Егорию…

— Плохо! плохо!..

— Что же делать! Никто дороже не давал, а мне необходимость была поскорее все в капитал обратить. Сам знаешь: дом на церковной земле стоял… Приехал на отцовское место новый дьячок; купить такой большой дом не мог, денег не было; а батюшка, отец Егорий, отдыха не давал мне, каждый день приходил: «Сноси, говорит, дом живей, поместье очищай, новому дьячку ставить хату негде». Что же оставалось делать! Дом продал, а корову не за рога же держать!..

— Так. Ну, что же — теперь дом твой разломали?

— Зачем! В нем батюшка живет.

— А новый дьячок где же?

— А новый дьячок у батюшки поместье купил.

— Вот что! Ничего, ловко вышло! — И, снова оглядев юношу, спросил: — А не знаешь, приятель, дорого он дьячку свою-то усадьбу продал?

— Не знаю. Только слышал, что как-то с рассрочкой, на года…

Мрачный пешеход докурил трубку, снова набил ее, закурил и опять обратился к своему спутнику.

— А сам-то ты, — спросил он, — не мог на отцовскую должность проситься?

— Ах, Иван Игнатьич! — чуть не вскрикнул молодой человек. — Тебе известно, что я даже покойному отцу не раз говорил, что не имею расположения к духовному званию. Сколько раз я честью просил его взять меня из семинарии и в реальное училище определить, а батюшка, вместо того, псалтырем меня по башке! «Хочу, говорит, чтобы ты священником был, перед престолом всевышнего стоял!» А у меня к тому ни малейшего расположения не было. Бывало, товарищи мои сидят и богословие долбят, а я где-нибудь польку откалываю! Бывало, те-то в рваных сюртучишках шатаются, тихонько в душнике махорку курят, а я недопивал, недоедал, чтобы только баночку помадки купить либо галстучек новенький… Танцевать я готов был по целым суткам!.. И отец ректор тоже неоднократно увещевал: «Как тебе, говорит, не совестно! Готовишься, говорит, ты в духовное звание, а сам все пляшешь!..» Но что же мне было делать, когда у меня иное было на уме… Вот и кончилось тем, что покойному батюшке приказано было взять меня из семинарии. И вышло, что я — ни туда, ни сюда!..

— Ну, брат, плохо же твое дело! — заметил высокий мужчина.

— Чем же плохо?

— А тем, что пропадешь ты, как «вошь в табаке».

— Ничуть не пропаду! У меня, по правде тебе сказать, Иван Игнатьич, совсем не такой склад ума… У меня, брат, склад ума корыстолюбивый. У меня копейки не пропадет…

— Давай бог.

— Вот теперича в городе для соборного храма регента[1] ищут… Ноту я знаю до тонкости, потому — лет пять в архиерейском хоре был… Поеду в город, сделаюсь регентом… Жалованье полагается там шестьсот рублей, а разве я шестьсот проживу!.. Мне и двухсот девать некуда.

— Известно — некуда.

— Сверх того доходы будут. По праздникам с концертами буду ездить… Затем свадьбы, похороны… а свой капитал и все сбережения под проценты буду отдавать… А коли в регенты не поступлю, так в актеры уйду. Ныне актерам этим не житье, а масленица! У меня один актер знакомый есть… Ни стать, ни сесть не умеет, рожа прескверная, а тридцать карбованцев[2] в месяц получает!..

— Деньги хорошие.

— Еще бы! а коли это не удастся, так аферами займусь… Товарищ у меня был, тоже, как я, остался после смерти родителей один-одинешенек, тоже, как я, распродал все свое наследие и скопил капиталец рубликов в полтораста. Деньги, кажется, не велики, а посмотрел бы ты, как он распорядился ими!.. Смешно сказать: толченым кирпичом торговал!..

— Как так?..

— Очень просто! Заказал наделать коробочек с видом московского Кремля, напечатал на крышках: «Универсальный порошок для чистки самоваров и всякой медной посуды», насыпал в эти коробочки кирпича толченого, заклеил глухо-наглухо, да по полтинничку и начал их продавать…

— Ну, братец, за это, пожалуй, и в шею накладут! — проговорил высокий мужчина.

— А то так женюсь на богатой купчихе… Я, братец, этих купчих увлекать отлично умею!.. — проговорил молодой человек; но, заметив, что мрачный спутник не слушал его, замолчал и сам.

Действительно, высокий мужчина не обращал уже никакого внимания на его болтовню. Шел он, понурив голову, насупив брови, и думал, по-видимому, совершенно об ином. Шагал он так широко, что молодому человеку, с коротенькими ножками, приходилось чуть не бежать, чтобы не отстать только от рослого и могучего своего товарища. Так шли они минут пятнадцать. Вдруг молодой человек, изнеможденный непривычной быстрой ходьбой, остановил своего спутника.

— Иван Игнатьич, — крикнул он, — нельзя ли потише… Тебе хорошо с длинными-то ногами, а мне хоть ложиться так впору…

Иван Игнатьич сократил шаги.

— О чем ты задумался?

— Да вот думал, как бы и мне разбогатеть… А разбогатеть легко… Тоже вот, как и ты, в торговлю пуститься хочу…

— Уж не кирпичом ли толченым? — рассмеялся юноша.

— Кирпичом не кирпичом, а вроде того!.. — И, помолчав немного, проговорил: — Хочу я, братец ты мой, масленку себе выстроить… масло делать задумал.

— Что ж, это хорошо! — подхватил юноша. — Сам я этих делов, конечно, не знаю, а говорят — выгодно. У нас здесь по округе и подсолнухов, и горчицы, и сурепки, всего вдоволь… Только построй масленку, завалят…

— Нет, все это, братец, не то!.. Не такое масло на уме у меня…

— Какое же?

— Ни подсолнухов, ни сурепки — ничего этого мне не требуется… Я погоню масло из такой дряни, на которую никто и вниманья-то не обращает… Я уж пробовал… с полведра сделал… Такое, братец, вышло, что лучше всякой олифы… Густое, жирное… Смазал этим маслом мельницу свою, — так снастей-то не слыхать было…

— А на вкус как?