Вячеслав Подкольский - Три ночи

• Название: Три ночи
• Автор: Вячеслав Подкольский
• Жанр: Русская классическая проза

(псевдоним, настоящая фамилия — Пузик) — русский писатель рубежа 19–20 веков. Обстоятельства жизни не установлены. Крайние даты прижизненного публичного творчества — 1891–1903 гг.

---

— Не беспокойтесь, барышня, мы ваше положение знаем! — ухмыльнулся парень.

Войдя в калитку, хозяйка с гостем по чистенькой аллейке садика отправились к балкону, вокруг которого расстилался замечательно красивый и пышный ковёр махрового мака.

— Как просто и как мило! — искренно сказал Крупицын.

— Цветами-то заниматься некогда, а совсем отказать себе в этом удовольствии не могу, вот и сею каждый год газон мака! — пояснила польщённая замечанием гостя хозяйка.

Когда Пелагея Игнатьевна с Виктором Петровичем стали подниматься по ступенькам балкона, навстречу им попалась, звонко стуча босыми пятками, бежавшая стремглав тётка Домна, огромная, несуразная баба, неопределённых лет, похожая скорее на мужика, и притом кривая на один глаз. При встрече с господами она на одно мгновенье умерила свой стремительный бег и, в знак приветствия, неуклюже мотнула шеей.

— Ну, слава тебе, Господи! С приездом! — соблюдая церемонию, ещё раз приветствовала хозяйка гостя, когда они вошли в первую довольно большую комнату, игравшую роль гостиной и столовой.

Она сразу бросалась в глаза своей безукоризненной чистотой и была заставлена множеством цветов и полевыми букетами. Чистоту нарушали только зёрна, разбрасываемые двумя канарейками в клетках, висевших на окнах. Мягкая мебель была покрыта белыми чехлами. Такие же вязаные салфетки красовались на столах и столиках, занятых старинными альбомами. На стенах висели портреты и карточки в рамах, украшенных степным ковылём и сухими цветами. В доме сильно пахло жасмином и каким-то особенным, специфическим запахом не то духов, не то какого-то снадобья, которым в былое время всегда пахло в комнате Пелагеи Игнатьевны, когда она жила у Крупицыных.

Едва гость выбрал помягче кресло и уселся, как из внутренних комнат появилась маленькая, шарообразная старушка в белом фартуке и платке, со скатертью в руках. Степенно и низко поклонившись гостю, она тихонько спросила барышню:

— Где прикажете на стол накрывать?

— Да на балконе бы лучше… — ответила Пелагея Игнатьевна.

Но Виктор Петрович, которому в эту минуту ревматизм опять напомнил о себе, заметил:

— Не сыро ли там? Если позволите, то лучше в комнате…

— Накрывай, Марьюшка, здесь, да поживее, пожалуйста! — распорядилась хозяйка и добавила, — а цыплят поставила разогреваться? Ну, хорошо. Вот тебе ключи от кладовой, достань варенья из той банки, что в углу тарелкой прикрыта… Это в одну вазу положи, а в другую абрикосового из непочатой, что на полке стоит… Там есть ещё маленькая такая баночка, с чёрной малиной… Помнишь, мне Далматовская попадья прислала?.. Так ту не развязывай, а сюда принеси, я сама наложу.

— Господи, Боже мой! — с улыбкой ужаснулся Крупицын. — Да, что вы, Пелагея Игнатьевна, засахарить, что ли, меня хотите?

— У нас ведь, голубчик мой, не в Питере: купят фунт, да одну вазу и поставят гостям, — срамота!

— А мне бы умыться пока… — попросил Виктор Петрович.

— Я вам комнату давно приготовила, там и умывальник есть… Пойдёмте, я провожу вас.

Отведённая гостю комната, выходившая окнами в огород, который служил продолжением садика, блистала той же безукоризненной чистой и теми же вязаными салфетками на комоде и столике. Тот же запах, «запах Пелагеи Игнатьевны», как назвал его про себя Виктор Петрович, был и в этой комнате.

Успевшая внести багаж и расплатиться с ямщиком, тётка Домна сбегала к роднику за холодной водой и стала подавать гостю умываться.

Когда через четверть часа, освежённый умыванием и переменивший запылённый костюм, Крупицын вышел в гостиную, Пелагея Игнатьевна сидела уже за столом, уставленным всевозможными деревенскими угощениями, с кипевшим самоваром.

— А вот я вам от Балле конфет захватил… Я думаю, ещё не успели высохнуть… — сказал он, кладя перед Пелагеей Игнатьевной большую коробку.

— Благодарю вас за память, Виктор Петрович, садитесь, закусите с дороги-то… — пригласила она.

Садясь на придвинутое кресло, Крупицын, вдруг, весь сморщился и издал глухой стон.

— Что вы? — с беспокойством спросила его Пелагея Игнатьевна.

— Ревматизм даёт себя чувствовать… Должно быть, к дождю…

— Это в ваши-то годы? Что же вы не лечитесь? Разве можно так запускать?

— Ох, уж лечился, всё толку нет!

— Уж ваши доктора!.. — с пренебрежением махнула рукой Пелагея Игнатьевна. — Разве они когда что-нибудь вылечат? Вот руку или ногу отрезать, это — их дело! А не пробовали вы, Виктор Петрович, муравьиным спиртом растирать ноги?

— Всякой гадостью растирался!

— Ну, да у вас, поди, какой спирт: одно название, что муравьиный!.. А вот у нас в третьем году такой случай был… Да вы кушайте, пожалуйста!.. Вот и цыплят несут… Свои собственные! Пирожка с рыбой попробуйте… Что вы так мало грибков-то берёте?

— Совсем бы не следовало, Пелагея Игнатьевна, да уж очень я шампиньоны-то люблю!

— Ну, и народ пошёл: того нельзя, этого нельзя! — с укоризной покачала она головой и вспомнила. — Да, я стала вам рассказывать! Так вот. В трёх верстах от меня хуторок есть, крестьянина одного… Жена у него славная такая!.. И схоронила она в ту зиму сыночка, единственного… Уж очень она его любила и убивалась по нём… Каждый Божий день ходила к нему на могилку, да часа по три там и просиживала… Ну, вот ноги-то и простудила! Да так простудила, что они совсем отнялись у неё! Возил её муж и в земскую больницу, и в город к частным врачам… Нет толку! Что же бы вы думали? Домна моя вылечила!

— Скажите пожалуйста! — сделал изумлённое лицо Крупицын и с усмешкой спросил. — Заговор, что ли, она какой-нибудь знает?

— Вы не смейтесь, а лучше сами попробуйте! — серьёзно посоветовала Пелагея Игнатьевна. — А средство это вот какое: надо отыскать в лесу муравейник и посадить больного так, чтобы ноги попали в самую глубину муравейника… Ну, действительно, надо потерпеть, пока муравьи хорошенько накусают, и чтобы кожу-то на ногах натянуло, как от шпанской мушки… Всё как рукой снимет! Домна приписывает это тому, что муравьи высасывают болезнь, ну, да ведь они — народ тёмный!.. А что яд муравьиный благотворно действует на ревматизм — это верно! Чайку вам можно налить? — заключила она свой рассказ.

— Пожалуйста. Да, может быть, средство это и хорошее, но только уж очень дикое!.. — произнёс гость. — Помилуйте, отдать себя на съедение муравьям! Вдруг я, статский советник, начальник отделения, усядусь на муравьиную кучу!.. Согласитесь сами, это немножко…

— Да что, батюшка! — перебила его Пелагея Игнатьевна. — Муравьям-то разве не всё равно: статский вы советник или не статский? Они своё дело сделают!.. Малинки чёрной попробуйте! Это редкостная ягода, душистая!

— Не угощайте, пожалуйста, всего попробую!

— Ну, а Варюша как поживает? Здорова? — переменила она разговор.

— Ничего; живёт, по обыкновению, в Павловске, здорова…

— Деток-то у неё четверо?

— Да, четверо. Славные такие ребята, здоровые!

— А вы-то что же, Виктор Петрович, до сих пор не женитесь?

— Кто за меня, Пелагея Игнатьевна, пойдёт? Посмотрите-ка: голова-то наполовину седая! — пошутил Крупицын.

— Нынче все что-то скоро седеют. Это не может послужить препятствием. А пора бы вам, право, пора!

— За делами некогда всё, Пелагея Игнатьевна, а теперь вот у нас преобразования в министерстве — какая уж тут женитьба! — нашёл другую отговорку Крупицын.

— Не верю я этому, чтобы дела могли помешать, а просто сами не хотите! — возразила хозяйка и, прислушавшись к чему-то, добавила, — коров гонят, надо бы бабам сказать.

— Так вы, пожалуйста, не стесняйтесь со мной, Пелагея Игнатьевна, — сказал Виктор Петрович, вставая из-за стола и подходя к растворенным балконным дверям. — Идите и распоряжайтесь по своему хозяйственному департаменту, а я пока посижу здесь…

Он вышел на балкон и сел на соломенное кресло, а Пелагея Игнатьевна отправилась на скотный двор.

Кругом стояла невозмутимая тишь, нарушаемая только чуть слышным, вялым перед сном, щебетом птиц и отдалёнными женскими голосами со скотного двора. Лёгкие тюлевые облака всевозможных оттенков застыли на синем небе причудливыми группами.

— Как красиво! — невольно вырвалось у Крупицына, и, забыв под обаянием природы про Петербург, про свои годы и солидное положение, он перенёсся в невозвратное детство.

Вспомнились ему такие же вечера в их милом, давно уже проданном в чужие руки, Подгорном, когда они с сестрёнкой так же сидели на балконе и слушали, как Пелагея Игнатьевна рассказывала им их любимую «летнюю» сказку про Царевну-Ночь, как эта Царевна, выходя замуж, раскладывала по небу свой лёгкий венчальный наряд. — «Это вот фата, — показывала пальцем Пелагея Игнатьевна на белое, воздушное облако. — А золотое, — поворачиваясь в сторону зари, говорила она, — это её платье». — «А где же сама Царевна?» — спрашивали они, дети, затаив дыхание в надежде, что вот-вот Пелагея Игнатьевна укажет им на неё рукою, и они увидят Царевну. — «А Царевна, — медленно вещала Пелагея Игнатьевна, — пошла собирать звёзды себе на корону… Но всей короны ей не собрать!.. Главной, самой большой звезды, которая должна украшать самую середину короны, она достать не успеет… Взойдёт солнце, звёзды померкнут, и Царевна зальётся слезами… Видали поутру на цветах и траве блестящие капельки? Это и есть царевнины слёзы, а люди их называют росой… И так каждый вечер!» — «А когда-нибудь найдёт она главную звезду?» — любопытствовали дети. — «Нет, никогда не найдёт!» — вздыхала Пелагея Игнатьевна. — «Почему же?» — «Да потому, что звёзд-то очень много. Пока она их собирает, рассматривает, да примеряет, глядь, уж солнце взойдёт, и звёздочки, что она собрала, потускнеют!..» — «А я бы в середину-то короны вставила не самую большую звезду, коли её так трудно найти!..» — мечтала Верочка. — «А я бы, — припомнил про себя Крупицын, — сначала самую большую звезду нашёл, а потом уж стал бы собирать меньшие»… — «Как бы не так! — возражала Пелагея Игнатьевна. — Издали-то они все кажутся самыми большими, а пока берёшь их, да разглядываешь, ночь-то и прошла!»