Михаил Погодин - Дьячок-колдун

• Название: Дьячок-колдун
• Автор: Михаил Погодин
• Издательство: Сов. Россия,
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1984

В книгу вошла большая часть художественного наследия Михаила Погодина (1800–1875), произведения, созданные писателем в ранние годы жизни. Разноплановые повести Погодина — бытоописательные, авантюрно-приключенческие, построенные на фольклорном материале, содержащие в себе элементы социальной критики и сатиры, небезуспешные попытки набросать психологический портрет — достаточно характеризуют круг тем и направление творческих поисков молодого Погодина, нередко предугадывав-ших пути дальнейшего развития русской прозы. Наряду с повестями в сборник включена трагедия «Марфа, Посадница Новгородская», получившая высокую оценку Пушкина как одна из первых в России «народных драм».

---

М. П. Погодин Дьячок-колдун Стародавнее предание

В 1764 году, когда указом блаженныя памяти императрицы Екатерины II повелено было отобрать поместья от монастырей и обратить их в ведомство вновь учрежденной Эконом-коллегии, наше черное духовенство [1], может быть не без внутреннего прискорбия, по крайней мере терпеливо, в духе истинной любви к отечеству, готовой на всякое пожертвование, лишилось значительных доходов, коими пользовалось издревле. — Но не одни, монахи понесли ущерб вследствие этого достопамятного указа — благосостояние белого духовенства в отчинах [2], перешедших в светское управление, очень изменилось, и вот по каким причинам: состоя за монастырями, каждый приход имел по пятидесяти десятин земли вместо вновь положенных тридцати; земля церковная обработывалась монастырщиною [3], и труды причетников [4] состояли только в прочном устроении закромов для принятия плодов, собранных мирянами; монастырские приказчики, управлявшие поместьями, и архирейские служки, наезжавшие для ревизии, приходились часто сродни священнослужителям и, имея в руках своих полномочие, вдали от монастырей: верст за пятьсот, тысячу и более — могли в разных случаях оказывать пособие своим родственникам: позволяли им ловить рыбу в прудах, пользоваться садовыми плодами, огородными растениями, наделяли их медом от пчел, пивом и вином, которое варилось и выкуривалось в монастырских заведениях, — по пословице: свой своему поневоле друг; духовенство, состоя в толь тесной связи с правителями, имело гораздо более важности в глазах крестьян, которые часто просили его заступления и посредничества в своих отношениях к первым, и сии услуги, разумеется, никогда не оставались без праведного воздаяния — ибо достоин делатель мзды своея.

В 1764 году выгоды сии почти уничтожились: землю должно было обработывать самим или употреблять слишком много хлопот, денег, вина на это обработыванье; от подьячих, которые, как голодные пиявицы, бросились на свою добычу, нельзя было ожидать такой скорости, как от прежних сытых служек и приказчиков; а крестьяне вскоре увидели, что они могут относиться с своими нуждами прямо к новым начальникам, совсем не спесивым, без всякого посредничества.

Таким образом, во многих селах новое постановление было громовым ударом для церковнослужителей, особенно для тех, которые, живучи в изобилии, не думали о будущем времени и не скопили запасов на черные дни, так неожиданно наступившие.

К числу их принадлежал дьячок села Рожествена (близ города Пронска) в Рязанском наместничестве, отец многочисленного семейства. Сначала, разумеется, пока оставались у него кой-какие крохи, новое устройство было ему не слишком ощутительно — но после, когда подобрались крохи, он почувствовал в полной мере нею тягость своего положения. С доходом обыкновенным при его семействе можно было не умереть с голоду, а он недавно имел все, чего душа желала, и катался как сыр в масле.

Размышляя о бедственной своей участи, лежал он в сумерки на полатях и искал в уме средств пособить своему горю. Надо предуведомить мне моих читателей, что этот дьячок был человек неглупый, но очень смирный и робкий. Итак, не мудрено, что сколько он ни переворачивался с бока на бок, сколько ни чесался в затылке, сколько ни расправлял своей окладистой бороды, однако не мог придумать ничего себе на пользу и стал досадовать, роптать… Дьявол пользуется такими минутами для уловления людей, не только слабых, но и гордящихся твердостию своего разума…

— Здорово, кум! — закричал пономарь, вошедший в избу. — Что лежишь? лежаньем города не возьмешь.

Пономарь этот, человек грубый, дерзкий, очень хитрый, пронырливый, имел над дьячком власть, какую обыкновенно имеет твердый над слабым, особливо потому, что, умев стряпать дела с прежними начальниками, приносил ему иногда лишний доход без излишнего отягощения совести.

— И рад бы взять иным, да нечем, — отвечал хозяин, обрадовавшийся гостю, как бы предчувствуя, что сей последний нашел средство выйти из общих затруднительных обстоятельств.

— Вставай с полатей да поди ко мне сюда. Эй, кума! поднеси-ка нам по чарочке пеннику, коли осталось от времени оного, и ступай в клев коров доить; мы здесь будем мерекать не о бабьих делах.

— Уж хоть бы ты постарался, умная голова Кирило Тихонович, а на моего муженька столбняк напал, так что я не знаю, что и делать с ним, — сказала дьячиха, поднося ему стаканчик на деревянном подносе. — Выкушай на здоровье.

— Маслице коровье, — отвечал пономарь, снял полштоф с подноса и поставил пред себя. — Теперь с богом. Дьячиха с улыбкою вышла.

— Ну, кум, богатый на деньги, а голь на выдумки. Я нашел средство жить богатее прежнего…

— Уж хоть бы по-прежнему. Куда еще больше. Какое же — говори, отведи душу.

— А вот какое — станем колдовать.

— Тс, наше место свято! что ты, окаянный, выговорил. Ни за что на свете не соглашуся! дружиться с дьяволом! что ты — опомнись.

— Чего мне опоминаться? Образумься ты. Кто говорил тебе о дружбе с дьяволом? Мы только похитрим немного, и то ненадолго, покамест обойдется дело, покамест оботрутся новые веники, которые, видишь, как чисто замели теперь. А там, поправившись, пожалуй, и перестанем. Ну, да ведь и молиться будем поусерднее, хоть всякий день петь по заутрене.

— Нет, Тихонович, я не согласен: грех тяжкой…

— Грех в орех, а спасенье наверх; все беру на себя. Ты только молчи да потакай мне. Раскаяться успеем и еще лучше угодим богу после.

— А как узнают прежде, чем мы оставим ремесло свое? Куда угодим мы?

— За то стою, что никто не проведает. Мы будем вести все дело тихо, крыто да шито.

Между тем соблазнитель поминутно подливал стаканчики, которые не успевали почти и опоражниваться.

— А зачем ты один не хочешь затеять колдовства?

— Одному не сподручно. Мне надо шнырить в народе, выведывать, указывать под рукою на тебя кому надо, рассказывать о твоем уменье, соблюдать, чтоб хоронилась тайна. Смотри, какая куча повалит к тебе со всякими гостинцами! Все барыши будем мы делить пополам, заживем не хуже служек и станем блины есть с маслом в обмачку.

— Да помилуй, Кирило Тихонович, — сказал полуубежденный дьячок, — ведь я не умею ворожить.

— Никакой ворожбы не надо, а только ловкость, сметка! Потому-то я и говорю тебе, что здесь греха нет. Ведь крестьяне давали нам прежде и теперь будут давать, хоть под другим видом. — Главное дело — мы скоро перестанем, лишь опериться б нам хоть немного да узнать, где раки теперь зимуют. — Ну, что молчишь, Григорий Дмитриевич, — али по рукам да за промысел?

— А миряне что об нас подумают?

— Чего думать мирянам? Олухи будут бояться, благодарить тебя. Я стану толковать им, коли хочешь, что ты до всего дошел наукою, без дьявольщины, что ты не колдун, а только знахарь, а подчас, где надо, и сам стану явно помогать тебе. Полно кобениться!

— Ин быть так, — сказал со вздохом дьячок, — на тебе руку, только бога — для не введи в напасть меня, грешного.

— Положись в том на кума. — Ладно; теперь слушай: от сего часа перестань выходить в народ, заприся, возьми угрюмый вид, походку, говори суровым голосом, ни с кем не знайся, чтоб к тебе доступа не было, а завтра я скажу тебе, как надо сделать первое дело.

Новые колдуны выпили еще по полстаканчику, оставшемуся в полштофе, поцеловались в укрепление нового своего союза и расстались. Мой дьячок сам не знал, что с ним сделалось, и еще меньше, что с ним сделается.

Между тем на другой день, лишь только занялась заря, как ни души еще не показывалось на улице, пономарь отправился на промысел, на двор к крестьянину Терентью, с намерением угнать его лошадей в потаенное место. Глядь — на его счастье бегут они сами со двора на водопой к реке. Мигом — долой он с себя веревку, которою был подпоясан, вскочил на одну лошадь, накинул петлю на другую и что есть духу по околице в поле и наконец в лес, так счастливо, что никто не увидал его из деревенских. Заехав в самую чащу, привязал он лошадей к дереву, надергал им травы, и домой. — На другой день поутру, как ни в чем не бывалый, является он к Терентью, будто просить четверть муки взаем. У Терентья весь дом в тревоге: муж кричит, бранится, жена плачет, дети прибитые по углам воют.

— Что такое?

— Чего, Тихонович, беда! Кони, что купил на ярмарке, к Миколе, здоровенные, рыжие, пропали.

— Как так? и следу нет?

— Никакого.

— Врешь!

— Вот те Христос! Мои рохли, чтоб вас пусто взяло, — перестаньте реветь, окаянные, — выпустили вчера поутру, рано поднял их лукавый, лошадей на водопой, а сами назад в избу; те и не воротились.

— Да ведь не в первой раз, — застонала из угла девчища, — они ходили одни на реку, отчего ж прежде такой беды не случалось?

— Молчи, я тебя проучу, полоротая!