Алексей Ливеровский - Охотничье братство

• Название: Охотничье братство
• Автор: Алексей Ливеровский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1990
• ISBN: 5-265-00581-1

Проза одного из старейших ленинградских писателей Алексея Ливеровского несет в себе нравственный, очищающий заряд. Читателя привлекут рассказы о Соколове-Микитове и Бианки, об академике Семенове, актере Черкасове, геологе Урванцеве, с которыми сблизила автора охотничья страсть и любовь к природе.

---

Лебяжье — чудесное место! — небольшая рыбацкая деревушка у мелководного берега, стоящая, если не считать маленького клочка обрабатываемой земли, в огромном сосново-еловом лесу. Дом моего отца-одноэтажный, четырехкомнатный, на берегу речки, рядом с яблоневым садом. Что касается нашего времяпрепровождения, можно привести сочиненную нами тогда частушку:

В Лебяжьем жизнь веселая,
Привольное житье,
Там лыжное катание
И крепкое питье.

Встаем не очень рано мы —
Часочка в два иль три,
Наташино сопрано
Нас будит до зари.

В окрестностях Лебяжьего. Черная Речка. 1910 г.

Здесь все достоверно, кроме фигурального крепкого питья. В те годы вино не очень употребляли и доставали с трудом. Скорее всего, дело шло о двух бутылках портвейна за все время.

Плохо было с охотой, но это никого не удручало. Мы жили в теплом доме весело, дружно. Короткие зимние дни проводили на лыжах. Лыжи в те годы были невероятно длинные, палки толщенные, бамбуковые. Вечером, как это водится, без конца спорили на самые различные темы, очень много — все наперебой — декламировали стихи: Блок, Ахматова, Кузмин, Шершеневич, Бальмонт, Брюсов. Отдыхая, слушали музыку — отлично играла и пела Наташа.

Как хорошо, как тепло вспоминаются зимние уютные вечера в лебяженском доме!

После серьезной музыки и настоящих стихов публика требует частушек. Частушки немудрящие. Нам они нравились, сочинялись тут же. Сегодня днем катались на крутом лесистом склоне в сторону старого кирпичного завода; горка крутая, снег рыхлый, лыжники так себе, а кое-кто и вовсе не мастер… Наташа у пианино, запевает с Юрием:

Глава приезжих физиков —
Пропеллер-человек,
Зимою ищет рыжиков,
Зарывшись носом в снег.

«Пропеллер-человек… зарывшись носом в снег» — не очень-то уважительно!

А Харитон наш маленький —
Турист он хоть куда:
Надел по горло валенки
И падает всегда.

И верно, невероятного размера валенки достал где-то для этой поездки Юлий Борисович Харитон.

А Виктор Николаевич
С душою удалой
Летает ясным соколом
Над елкой молодой.

Непростой характер у Виктора Николаевича Кондратьева. Сейчас в Лебяжьем — на лыжах, может быть, и впервые — усваивает это дело практически и бесстрашно, не глядя вниз: все скатываются, почему же ему мерзнуть наверху — а там что будет, то будет.

Устав от стихов, вскакивал Харитон, неистово гремел на пианино фокстрот:

Мы только негры, мы только негры —
Мы вам волнуем кровь.
Дайте нам кольца, дайте ожерелья —
Мы вам дадим любовь.

Танцевали все с увлечением и всяческие танцы.

Конечно, в компании, где две прелестные девушки и пятеро молодых мужчин, витал — неярко выраженный, но все же несомненный — мальчик с луком и стрелами. Правда, из его мишеней двое исключались: женатый Юрий и я. Тетушки наши озабоченно и лукаво говорили: «Кузинаж данжере вуазинаж»,[6] — они почти не ошиблись: я был влюблен в третью кузину.

Мы все двоились понемногу…
Какая странная картина: —
Пол-Харитона пляшет с Ниной,
А половина не тужит —
Наташе голову кружит.
………………………………………
Увы! Сердца волшебниц сих,
Как пироги, обманут их.

Пироги, действительно, девочки так и не собрались спечь, хоть обещали…

Боже, как давно это было и как памятно!

На охоту было мало надежды. Зайцы поблизости водились, но у нас не было гончей. Морозы стояли крепкие. Снега в тот год были богатые и без осадки, везде сугробы, молодые ельники и березняки — белые стены.

Мы отправились в первую же порошу, оставив дома девочек готовить обед и неохотника Люсю Харитона, который и на отдыхе выкраивал время для работы над каким-то теоретическим вопросом физики: листочки, испещренные формулами, встречались даже на подоконниках.

Руководил охотой, как это ни странно, я, самый младший.

Зеленая морозная зорька — градусов не меньше двадцати — перешла в ясный день. Невысокое солнце сумело ослепительно зажечь снега. Поскрипывали лыжные ремни, индевели брови и шарфы. Вошли в лес. Он старый, высокоствольный, еловый, с небольшой примесью вековечных сосен. Им много за сто: чешуя в нижней части ствола овальная, розовая. Красивый лес, дремучий, и стволы деревьев — как колонны неведомых древних зданий. Все притихли.

Мне не до красот природы. Знаю, что в таком лесу заяц держаться не любит, веду на Ванькино поле — небольшой покос вдоль Казанцева ручья. Только подошли туда — малик, четкий, свежий, ночной, — жиры. Попросил обождать, обошел большим кругом — выхода нет. Расставил людей вдоль просеки, что поперек ручья, и сам стал. Юрия послал пошуметь, поднять. Не надеялся на успех. Так и оказалось: беляк прошел между Николаем Николаевичем и мной без выстрела, мелькнув черными кончиками ушей над сугробами.

Вышел на просеку Юрий как в белом халате — столько снега нахватал на куртку. Решили взять зайца гоном. Я вместо гончей. Стрелки расположились полукругом у лежки, а я, подняв воротник и затянув капюшон, прикрыв карманы, пошел следом, изредка вскрикивая, и, чтобы было совсем похоже на гон, взлаивал: «Ау! Ау! Ау!» Расчет был, что беляк, хоть не так точно, как это водится у русаков, все же на лежку выйдет. След был четкий, я надеялся его не потерять, даже если по пути встретится малик другого косого.

Первый круг заяц сделал совсем маленький, вокруг Ванькина поля, и — вот незадача! — подшумели его у самой лежки: кто-то не успел еще угомониться на лазу, шевелился, отаптываясь, или просто еще ходил, выбирал место. Как ни прост косой, но затревожился и кинулся назад почти своим следом. Я шел по спокойным прыжкам в сторону лежки, не понимая, почему нет выстрела, заметил встречный гонный след — сообразил, в чем дело, досадливо чертыхнулся и повернул вдогон: «Ау! Ау! Ау!»

Кажется, такое простое дело идти по следу, если пороша четкая, чуть не печатная, — на деле не так. Подшумленный беляк ушел напрямую не меньше чем на километр, спустился в тальниковую низинку и попал на жиры другого зайца; он уже не мчался длинными тонными прыжками, а шел обычно, и различить на рыхлом снегу его след от следа другого зайца было не так-то просто: везде двойки, скидки, даже тропы. Попробуй разберись! К тому же пригнутые снегом ветки ивняка как белые дуги-шлагбаумы преграждают путь. Зайцу в самый раз, а мне — ползком. Жарко! Лыжи закапываются глубоко, прямо проваливаются в какую-то бездну, ноги вырываются из креплений. Долго, долго я возился в проклятой низине и, наконец, с торжеством, уверенный, что не сменил след и гоню своего зверя, выбрался в высокоствольный лес. Малик потянулся приблизительно в сторону лежки. Тут только сообразил, что мои стрелки, недвижные на номерах, наверно, замерзли, — но что поделать? Бросить нельзя. Вдруг кто-нибудь упрямый, надежный мерзнет, а я брошу? Не может такого быть — позор! «Ау! Ау! Ау!» И опять скрипят лыжи, и тянется, тянется след… Чтоб он пропал, этот зайчишка, — в какую задутую гущару опять правит!

След был четкий, я надеялся его не потерять.

Гнал я этого беляка, наверно, еще час полный. Солнце село. На спине у меня ледяная корка, самому еще жарко, а пальцы в мокрых рукавицах подмерзают… и совершенно потерял ориентировку. Где Ванькино поле? Да что там — не представляю, где север. Молчаливая лесная чаща, ниточка следа — и больше ничего.

И надо же так случиться: рядом, совсем рядом грянул выстрел. Я окликнул, кто-то ответил. Через минуту подошел к Виктору Николаевичу и поздравил: в руке он держал большого беляка. Лицо у охотника радостное — губы синие. Все же выговорил, что будто Юрий уговорил Николая Николаевича уходить: «Раз гона давно не слышно — Лешка, конечно, бросил, только обошелся и не может нас найти». Виктор Николаевич решил стоять: он человек упрямый, настоящий охотник и в меня верил.

Вечером в рассказах о наших приключениях этот вопрос окончательно затуманился — оба беглеца упрекали друг друга в нетерпении. Николай Николаевич, узнав об упорстве Виктора Николаевича и моем, о дальнейшем ходе зайца, все же вышедшем на лежку, сказал свое любимое: «Знаете — это здорово!» Потом добавил: «Это не охота. Тут надо быть индейцем». Я его оправдывал: он единственный был в сапогах, все остальные — в валенках.

Зайца разделывать пришлось мне. Жарили сообща наши дамы. Хвостик — белая пуховочка для пудры — по жребию достался Нине.

Юрий уехал сдавать экзамен. В его отсутствие возвратился к нам бог охоты.