Софи Бассиньяк - Освещенные аквариумы

• Название: Освещенные аквариумы
• Автор: Софи Бассиньяк
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-389-00718-5

Клер, скромная корректорша парижского издательства, искренне верит, что она — неудачница. Ни писательницы, ни переводчицы из нее не получилось, а человек, которого она любила, ее бросил. Но однажды в доме, где живет Клер, появляется новый жилец, месье Ишида. Он по-соседски приглашает Клер на чашку чаю, и она соглашается, еще не догадываясь, что ее тоскливому, но спокойному существованию приходит конец, а впереди — головокружительный водоворот приключений.

---

— Завтра я не могу, — отозвалась Клер с сожалением, потому что идея ей в принципе понравилась.

Странно, но в этот миг ей подумалось, что завтра, быть может, наступит последний день ее пребывания на этой земле. Она почувствовала огромную тоску по Дитриху и бросилась его обнимать — ни дать ни взять свихнувшаяся от любви дурочка. Пошел мелкий дождь, заставив тротуары заблестеть масляным блеском. Они шагали, чуть пошатываясь, по мокрым и пустынным в этот час улицам, пока не добрели до дома, где жил Дитрих. Наступал час ласки, час удовольствия, час телесного наслаждения. Дитриху в такие минуты приходилось прятать свое нетерпение от этой неуловимой женщины. Он знал: чтобы ее разнежить, с ней надо разговаривать — так сказочный флейтист завораживал детей музыкой, чтобы увлечь их за собой. О том, чтобы наброситься на нее вот так, с бухты-барахты, не могло быть и речи. Прежде чем перейти к любви, следовало преодолеть определенное число этапов — по-другому с Клер не получалось. «Большинство женщин точно такие же», — утверждала Клер. Но Дитрих никогда не встречал ни одной настолько же щепетильной.

Они смешали себе коктейль из джина, гренадина и колы — так называемый private joke cocktail, которые привел их в благостное расположение духа. Клер скинула туфли, вытянулась на синем диване и сказала:

— А я сегодня обедала с Леграном.

Она решила не рассказывать про встречу с Жан-Батистом, но, слово за слово, выложила все — так, отщипывая по крошке от корочки, незаметно съедаешь весь ломоть.

— Хм, — отозвался Дитрих. Ему не очень хотелось выслушивать историю мужчины, который когда-то занимал в жизни Клер так много места.

— Я его совершенно не понимаю, — пожаловалась она на своего издателя. — Я ему чуть ли не в рожу плюю, а он все терпит. Можно подумать, ему даже нравится.

— Подожди, в один прекрасный день ему это надоест и он тебя вытурит, — предсказал Дитрих.

Усевшись на валик дивана, он массировал Клер плечи — один из необходимых этапов трудного любовного паркура. В то же время нельзя было дать ей уснуть, хотя, учитывая, сколько они выпили, это казалось более чем вероятным.

— Что хочешь послушать? — спросил он.

— Перголезе. Stabat Mater.

Он предпочел бы джаз, Майлза Дэвиса или даже Баха, в фортепианном исполнении. В последний раз, когда они слушали Перголезе, это завело их, особенно Клер с ее ассоциативным мышлением, в дебри рассуждений о безумии, которое она довольно-таки грубо приравнивала к измененному состоянию человеческой глупости, тогда как Дитрих с его агностицизмом считал все это чушью и злился. Спор закончился ссорой, потому что Клер ни с того ни с сего обозвала его «фашистом несчастным». В таких обстоятельствах о телесном сближении можно было уже не мечтать.

— Ну его. Послушай лучше вот это.

Он не дал ей возможности настоять на своем, и комнату, утопающую в полумраке, заполнил незнакомый строгий английский голос, в котором слышалось что-то кошачье. Клер отдалась музыке, и они, к великому удивлению Дитриха, занялись любовью прямо на диване, не погасив свет и даже толком не раздевшись.

— Секс — это прекрасно, — сказал Дитрих чуть позже. Его рука покоилась у Клер на животе. — Ты обожаешь заниматься любовью, но лишаешь себя этого. Ты любишь, когда я рядом, а сама бежишь от меня, — добавил он, второй рукой поглаживая ей спину. Он смотрел на профиль молодой женщины, лежавшей с закрытыми глазами, на ее маленькое ухо правильной формы, на мимолетную улыбку, застывшую на губах. — Ты создана для такого человека, как я. Здорового, твердо стоящего на своих волосатых ногах, прямо держащего голову, заметь, не отягощенную излишками интеллекта, на тренированных гибких позвонках! Обладающего исключительным чувством юмора и полового гиганта! — Клер никак не отреагировала на эту тираду, хотя обычно она в таких случаях всегда смеялась. Он помрачнел и обиженно добавил: — Ну да, тебе больше нравятся всякие козлы, всякие брехуны. Лощеные блондины! — Клер по-прежнему молчала. Он опять заговорил, но теперь в его голосе прорывались нервные ноты: — Ты знаешь, я никогда тебе не рассказывал, но мир, он тесен, и твой Жан-Батист как-то приходил ко мне на прием, когда ты еще была с ним. Я очень хорошо его запомнил. У него болела лодыжка — старый недолеченный вывих. Он говорил о себе, как будто описывал какой-нибудь механизм вроде швейцарских часов. Понимаешь, о чем я?

Клер медленно повернула голову и ледяным, замогильным, не допускающим возражений тоном категорически приказала ему заткнуться. Что он и сделал, ибо чуял, что она способна в один миг, простым мановением руки, навсегда лишить его своего присутствия. В глубине души он не сомневался, что эта женщина вообще ни в ком не нуждается.

Он придвинулся к ней, но она соскользнула с дивана на ковер. Взяла плед, обернулась им наподобие тоги и поднялась. Потом подошла к нему, поставила ему на живот ногу, как будто она была охотником, а он — мертвым львом, и торжественно продекламировала: «Noli те tangere[25]» И вдруг захохотала. От смеха она снова свалилась на диван, где почти моментально и уснула под свой любимый дуэт Перголезе. Дитрих стоял у окна и наблюдал, как она удаляется от него — порой римлянка, завтра — японка, вчера — итальянка, а сегодня — просто слегка перебравшая женщина.

На улице какой-то мужчина в клетчатой рубашке курил под дождем, расхаживая туда-сюда. Дитрих сочувственно подумал о всех бедолагах, которым не разрешают дымить дома.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Яркий белый свет вырвал Клер из сна, в котором она плавала в каком-то бассейне. На голубоватой стене гостиной Дитриха, словно иконки на экране монитора, одна за другой возникли образы ее забот. Она окликнула Дитриха — тщетно, обошла квартиру и быстро собралась. После безуспешной попытки связаться с месье Лебовицем она набрала номер мадам Куртуа.

— Да здесь он, куда ему деваться? — раздраженно ответила старушка. — Что вы за него беспокоитесь? Только что его видела, выходил со своей тележкой. Сегодня рыночный день, вы же знаете.

Повисла странная тишина.

— Вы что, не одна, мадам Куртуа? — спросила Клер.

— Скажете тоже! Разумеется, я одна.

Снова непонятная пауза.

— Вы чего-то недоговариваете, мадам Куртуа.

— Представьте себе, у меня вчера вечером был гость. Ваш сосед! Очень вежливый молодой человек. Спрашивал меня, не знаю ли я, где вас найти. У него в ванной труба протекла, и он боялся, что вас зальет.

— Ясно. И вы, конечно, ему сказали… — Клер слышала астматическое дыхание мадам Куртуа, которая совсем съежилась на том конце провода. — Ничего глупее вы сделать не могли! — крикнула Клер и швырнула трубку.

Она бросилась к окну. Улица была пуста. Голову ей словно сжало тугим обручем. Спина после ночи в чужой постели болела, а сердце грызла тревога. Она захотела позвонить Монике.

— Ее нет на месте! — торжествующе объявила секретарша, которой в этот раз даже не пришлось врать.

Захлопывая за собой дверь квартиры, Клер решила, что не станет прятаться.

На улице начинался зной, обволакивающий дома и прохожих густым ароматным сиропом. Клер вспомнила летние дни своего детства в Ла-Боле, всегда горячую кожу матери. Она дошла до метро и села в вагон. От ее рук пахло телом Дитриха. Память о недавнем удовольствии заставила голые руки покрыться мурашками. На какой-то миг она поверила, что когда-нибудь сможет жить с этим человеком. Она вышла на станции «Варенн» и чуть не ослепла от безжалостно яркого солнца, заливавшего стены зданий этого прекрасного квартала. Обычно она приезжала сюда по направлению Моники, чтобы проконсультироваться с одним из бесчисленных врачей, специализировавшихся каждый по какой-нибудь части ее тела. И вдруг, даже не оборачиваясь, она поняла, что Росетти здесь, совсем рядом, стоит за портиком или в стенной нише, затаился в тени, отбрасываемой открытой дверью, или курит за рулем припаркованной машины. Искать его бесполезно, все равно не найдешь, и она, как и решила заранее, отбросила всякие попытки затевать игру в кошки-мышки.

И все-таки, заметив возле газетного киоска рукав клетчатой рубашки, она, не рассуждая, сорвалась с места и побежала. Срывая дыхание, промчалась мимо роскошных магазинов. В голове у нее беспорядочно вспыхивали обрывки каких-то мыслей, например о том, что дорогой район можно сразу узнать по тяжелым шторам на окнах домов — единственная уступка любопытному глазу прохожего — и, кстати, по обилию заведений, торгующих тканями для штор. Она подумала о Поле Моране — писателе, особо почитаемом Жан-Батистом, — и о том, что тоже имеет право его любить, он его не монополизировал. Не очень понимая, куда бежит, она свернула не на ту улицу и теперь не приближалась к Музею Родена, а удалялась от него. На бегу она ни разу не обернулась. Прохожие обращали на нее внимание, потому что в Париже не принято носиться по улицам — это недопустимое нарушение естественного хода вещей. Издалека она увидела вывеску парикмахерской и устремилась к ней, переходя на шаг, так что в заведение вошла как ни в чем не бывало, вот только дышала слишком тяжело. В салоне ее встретили улыбками три молодых парня.