Амир Ваддах аль-Амири - Лунный фарш

• Название: Лунный фарш
• Автор: Амир Ваддах аль-Амири
• Жанр: Книги

---

Амир Ваддах аль-Амири

ЛУННЫЙ ФАРШ

Все персонажи этой истории, включая автора, вымышлены. Все возможные совпадения с реальностью случайны — специально для тех, кто верит в реальность и случай.

ЧАСТЬ I. ВИДИМАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

1. УЖАСНАЯ АФРИКА

«Пиздец, — подумала Терешкова, обдристанным сперматозоидом отклеиваясь от спускового аппарата с обгоревшей надписью «СССР» на борту. — Вот мы и дома, вот и ладушки».

Ясное дело, попасть в Казахстан с такой высотищи не было решительно никакой возможности (так ведь даже и простейшего карася она толком зажарить не умела, Звездный насквозь пропах паскудным говяжьим жиром, высшей, однако, категории), ну да Мокеле-Сесе-Секо — тоже озеро, хотя бы и идеологически менее выдержанное (партия указывала прыгать в Балхаш), а все ж таки — Африка, Земля, дом.

Железяка, отстрелившая Валентину Владимировну с чистенькой орбиты в какое-то говнистое озерцо, конечно же, не была виновата. Инструкция предписывала в таких случаях, во-первых, закопать партбилет (послушно вырыла ямку), во-вторых — снять пистолет с предохранителя (бля-а-а, табельный «макар» остался наверху, в «Востоке-6», в куче дырявых шлангов. «Подполковника не дадут», — всерьез огорчилась Терешкова). В-третьих — построив по возможности дружелюбное лицо, отправиться на поиски контакта с местным населением. Инструкция была — фенька не для тупых.

Тупых в здешних окрестностях, впрочем, не особенно-то водилось. Как бы это проще сказать, местные гурманы осуществляли естественный отбор, как они его понимали, глубинный гибрид учения Дарвина-Лунца с ритуалом вуду. Берется, знаете ли, такой вот внезапный тупой, макается жирной белой задницей в Сесе-Секо и, будучи в меру покусан двуустками бильгарциями, препровождается на кол, где и коптится в подливке из собственных кислых христианских слез.

Ну а наши, значит, танцуют вокруг.

Короче, Терешкова. Едва лишь негритянские окрестности озарились лучезарной улыбкой русской космонавтши1, как вмиг раздвинулися заросли настурций, а надо сказать, по берегам Сесе-Секо произрастают дивные настурции, — и вот из этих нелепых кустов пред блистающими, согласно инструкции, очами Валентины Владимировны прорисовался грязный мужской торс, но не явный маргинал, а эдакая приплясывающая светский вальсок черняшка с лиловыми губами, вывернувшимися в ответном оскале.

...А ведь сработала инструкция! Сработала, писанная в далекой нереальной Москве, на заснеженной Лубянской площади, пьяным русским медведем с двумя высшими образованиями — на «Гэ» и на «Бэ»; сработала, сука, здесь, в хрен знает каком измерении, при плюс сорока в тени, ясно, что все вокруг происходящее — вообще галлюцинация, но вот же: "Контакт, бля!" — "Есть контакт!"...

Губастый торс, между тем, пучил белки глаз, несильно испускал газы (пар, исходящий от изнутри обосранного терешковского скафандра, достиг чутких ноздрей аборигена, таким образом дипломатическое попукивание его здесь означало стремление поскорее завязать приятный диалог с прелестной незнакомкой), да вот, именно что испускал газы, застенчиво при том ковыряя песок пляжа пальцем татуированной ноги...

Как вдруг! Из кустов! Неожиданно! Внезапно, то есть, из кустищ... Такое, бля, вылезло!

На самом интересном месте.

2. ЧТО ТАМ ВЫЛЕЗЛО ИЗ КУСТОВ

А вы что подумали? Ледокол "Ермак"? Или девочка на шаре? А может быть, черный квадрат Малевича с вымаршировывающим из его нутра стадцем ручных бронзовеющих пионериков а-ля Комар-Меламид? Ну-ну. Это гадское уё, так по-хамски разбившее своим резвым появлением зачинавшуюся (чу!) эротическую сцену, даже в пристальном рассмотрении было бы с трех раз не угадать: гриб не гриб, сушеная такая африканская поганочка, нечто тысячу лет немытое, косматое (а лицо на нем было железное), поднимите-ка мне веки, бля, сказал он глухо. Вуайерист хренов.

В общем, стало их трое на бережку.

И тут-то у Терешковой тихо-тихо поехала крыша, что как бы гипотетически ожидалось с первой же секунды ея пребывания в сих неродных, с позволения сказать, палестинах, дык вот ведь что значит закалка-тренировка, отметил бы старичок-академик Лурье, он еще до космоса, в периметре Звездного, отечески поучал приму дамской аэронавтики, мол, кады дристун тя проберет, Валюша, дык эт невелика беда, наукой сие весьма допускается, но вот коль мужика дикого зеленого встрешь, али экую иную страшилищу неземную небесными очами своими узреть сподобишься — тут, стало быть, и пиздец тебе, дочура.

И будто припечатал диагноз суровою витиеватой фразой на другой, подлинной уже латыни, — слева направо пятым словом, разобрала Вэ Вэ, было "мозговая". И эдак ласково ее по коленке потрепал, душка.

А хрен его знает, что там такое повылазило из кустов! Может, и впрямь все смешалось в голове простой русской бабы, больная душа ее потусторонним светом замерцала со дна скруглившихся от неправдоподобия жизни глаз, тотчас вскипевших пронзительной слезою (как два чистых пруда, глаза, — сравнил один плохой поэт)... а сама, не будь дурой, от поганки сушеной бочком-бочком... шасть за черного губастика! Хотя, вроде, между губастым и сушеным всего только и разницы было, что в анатомии. Ну и Лурье про диких черных ничего страшного, кажется, не говорил.

— Cela n'est pas plus fin que ca2, — как бы невзначай заметила вслух поганка, комментируя это ее испуганное телодвижение. — Je n'ai pas le coeur assez large3, к несчастью, чтобы полюбить первую же свалившуюся на меня с Луны обкаканную девочку. — И (с грустным, доверчивым даже выражением на сделавшемся вдруг осмысленным лице) добавила: — cela ne m'a jamais reussi4.

Терешкова от охуения так и хлопнулась в обморок.

3. ЗНОЙНЫЙ ДЕНЁК

— Prostration complete5, — констатировал сушеный поганец, выпростал невесть откуда суковатые человечьи руки и, подтянув добычу поближе, обнюхал ее. От скафандра более не парuло6, "tant mieux, tant mieux"7, — с удовольствием промяучил подлец на мотивчик "Ты мой покой", музыка Шуберта, слова Рюккерта (губастый невозмутимо наблюдал); ловкие руки-ветки, переламываясь в самых неожиданных местах, рассекали горячий воздух, как бы отбивая такт веселой песенки, но в то же время, не останавливаясь ни на секунду, туго пеленали бездыханную космонавтшу полосами джутовой мешковины, выламывали из земли гибкий и прочный бамбук (в зарослях настурций случайно рос бамбук), прилаживали к бамбучинам джутовый кокон, наконец, трижды сухо щелкнули друг о друга, что означало конец трудам, и разом куда-то сгинули, пропали совсем, будто и не было никаких рук.

— Un bijou8! — Поганка, смеясь, обернулась к губастому за одобрением, выказав широкий ряд удивительно сплошных зубов (на вид-то ей, ему, этой поганке, было лет двести, не меньше). — Wuncht man Fkusni Obets, so hat man auch Golofa Pizdets... J'adore l'allemand9, — мило заключил он. И тут же, спохватившись, густо рявкнул губастому: "Allons!"10

(Как уже, кажется, видно из вышеописанной сцены, Поганка и Губастый — для ясности будем называть их так — повязаны между собою некими, покуда еще не совсем для нас понятными отношениями, при том что первый явно превосходит второго — как причудливым интеллектом, так и крутым норовом; Губастый зато подкрепляет шуструю мысль мумифицированного экселенца физической мощью, и если кому любопытно, отчего при таком здоровье он всю дорогу скромно молчит, сообщим, что, как и Герасим, был он немым, но не от рождения, а всего только по причине отсутствия во рту языка. А что приключилось с этой частью тела Губастого, мы скоро узнаем.)

Ну вот, allons. Пошли, раз такое дело, — посерьезневший африкан, крякнув, взвалил на плечи сверток с Валентиной Владимировной Терешковой, в недалеком будущем — женщиной-героем Советского Союза, и быстрым пружинистым шагом скрылся в настурциях.

Поганка же, наоборот, чуток обождал, недобро зыркнул туда-сюда, подцепил ногтем с земли блестящие часы-браслет "Командирские", кряхтя оторвался от грибницы и сдернул в том же направлении.

В этом месте, согласно законам жанра, всякий нормальный автор просто обязан дать отвлеченное описание пейзажа, мол, ах, как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге; все как будто умерло в этом зное, лишь где-то вдалеке, меж редкими, обожженными не ведающим жалости солнцем деревами, с упоительной неспешностью пылят две истомленные дорогою фигурки, побольше и поменьше... что прибило их к этой горячей пустынной земле? уж не властная ли тяжесть порока пудовою цепию сковала их беззаботные движенья, в ослепительном сиянии полдня бросив на открытые лица их черную, как ночь, тень?.. Хуй его знает...

4. АФГАНСКИЙ СУФИЙ

А был он не кем иным, как афганским суфием.

Тот, кого мы здесь для ясности называем Поганкой, происходил из влиятельного багдадского рода Бану Найбахт, что, впрочем, никаких особых достоинств к нему не прибавляет — за неимоверные, по молодому делу, беспутства историки рода соскоблили ножичками с пергаментов его знатное имя и в дальнейших хрониках именовали анонимно: алчный, пьяница, попрошайка, приставала, низкий душою, зловредный, горький плач сестры, скупой, отвратительной наружности, позор рода, скверной веры. Все это было чистой воды враньем (за исключением, может быть, наружной некрасоты — еще в детстве к нему прилипло прозвище Аль-хуттайя, переводящееся двояко — "коротышка", "карлик" и, во-вторых, "испускающий кишечные газы", а попросту — пердун11). Вот. Сколь непривлекательным он казался внешне, а это продолжалось недолго, каких-нибудь 80-90 лет, позже антропоморфизму в нем поубавилось, гриб, как это часто бывает в жизни, взял верх над человеком, — столь же добр и прекрасен был он в душе. Просто об этом мало кто подозревал.