Константин Мурзиди - Южный Урал, № 1

• Название: Южный Урал, № 1
• Автор: Константин Мурзиди
• Издательство: ОГИЗ — Челябинское областное государственное издательство
• Жанр: Публицистика
• Год: 1948

---

Не верилось, чтобы два преданных друг другу существа внезапно стали смертельными врагами.

Молчаливый и Пясинец! Эти два имени всегда произносились вместе, как нечто целое. Пясинец — вожак упряжки — позволил своре напасть на хозяина! По всему Северу ходила молва о глубокой и преданной дружбе каюра со своим лучшим передовым. Никогда не разлучались они. Где был Егор — там всегда был Пясинец. Не было у Молчаливого более близкого существа, чем вожак. Пёс был его собеседником, хранителем самых сокровенных мыслей, неизменным передовым в каждом путешествии. А для собаки Молчаливый был и матерью, вскормившей её, и хозяином, который даёт ей пищу и свет солнца, и, наконец, тем, кто один понимал душу собаки-полуволка. Они шли всегда рядом, они делили горести, лишения и радости поровну. И никогда не было случая, чтобы каюр ударил своего вожака!

И вдруг Пясинец рвал грудь и лицо человека, которого любил!

Через час я сидел в кабине гидросамолёта, направляющегося к Крестам. В заднем помещении расположился хирург с больший пакетом бинтов, лекарств и инструментов.

Когда самолёт, легонько стукнувшись грудью о волны и пробежав по воде сотню метров, мягко сунулся в тину берега, к машине подбежали зимовщики. Ещё издали они кричали все сразу:

— Кровищи-то, крови-то!

— Скорей, товарищ доктор!..

— Застрелить собак!

— Он вышел…

По дороге к зимовке взволнованный, красный от беготни, завхоз зимовки, захлебываясь и заикаясь, рассказывал о происшествии:

«Он вчера, безусловно, приехал. Входит в каюту… Входит, безусловно, к нам. Ну, мы чего — здорово, мол, Егор Иваныч! А собаки-то у него, собаки-то — тигры из зарослей. Поместили мы их в котух в общий. Большие собаки, а жрут, безусловно, мало…

Сегодня стали бензин на берег из склада грузить: самолёт ждали! А он тут стоит, Егор-то Иванович. Мы с Сергеичем катим бочку, а она возьми, да на ногу мне и навались. Ну и придавила, безусловно. Больно стало, я охнул, а этот собачник прыг к нам, да как навалился брюхом на бочку — она, безусловно, и скатилась с ноги. Он смеётся: «Сердце, говорит, у тебя, парень, близко». Безусловно, близко станет, когда бочка такая.

«Ну мы, значит, катим бочку к берегу, а он, знать, в котух пошёл. Вдруг слышим визг и лай. Слышим рвут кого-то тигры. Я думал наша Натка — свинья у нас живёт, безусловно, заползла к ним. И шасть туда.

Прибег, а там, ма-а-ма! Свалили они его в котухе, да рвут, да и рвут. А сами как бешеные! Да все к нему на грудь кидаются. А он только зовёт: «Пясинец, Пясинец, тубо!»

«Я давай созывать ребят. А он всё лежит да лицо руками закрывает и зовёт: «Пясинец, тубо!»

Пока бежали наши, вдруг вижу: собака одна черномордая, безусловно, — ка-а-к начнёт рвать своих тигров. Рванёт — собака в сторону, рванёт — нет собаки! А сама визжит, как плачет.

Так и отогнала всех. Егор Иванович лежит, как покойник, тихо, а глаза открыты. Собака эта стоит над ним и воет. Когда пришли все, Мишка с винтовкой прибег и целит в собаку. А он вдруг садится и руку поднял: «Не сметь!» — говорит. Безусловно…»

В комнате, на полу, в лужах крови, лежал Молчаливый — неподвижный, тихий, какой-то торжественный. Лица, рук, груди не было видно под кровавыми бинтами, полотенцами, рубахами…

Доктор стал снимать повязки. Мы тихо вышли из комнаты, в которую вскоре должна войти смерть.

V.

Егор Молчаливый не умер. Смерть только приоткрыла в комнате дверь и снова ушла от ложа Молчаливого. Через два дня старик открыл глаза. Доктор, увидев на себе осмысленный взгляд ясных здоровых глаз, прошептал.

— Это не человек, а сама жизнь.

Молчаливый остановил взгляд на мне: в глазах у него засветилась улыбка. Я подошёл к нему, нагнулся и как можно веселее сказал:

— Мы ещё поживём, каюр. Хой!

Вдруг бесцветные губы его зашевелились, и я с трудом услышал еле уловимый шопот:

— Ты погоди, погоди… Собак не давай… убить… они… хотят… Сам виноват.

Силы оставили старика, и он впал в забытьё.

Всё время, пока Молчаливый был прикован к постели, я был стражем и утешителем его своры.

Когда доктор первый раз начал перевязку больного, я пошёл посмотреть собак. Я шёл вольно, не сдерживаясь, и, конечно, они слышали мои шаги. Но ни одна из них не зарычала. Обычно же, почуяв постороннего, свора предостерегающе рычала. Я подошёл к котуху и заглянул в щель. Никогда я не видел более потрясающей картины! Собаки явно были объяты ужасом. Они разошлись порознь, словно стыдясь, не смея взглянуть друг на друга! Вероятно после совершённого преступления убийца чувствует себя так же.

— Пясинец, — тихо позвал я.

Он с трудом поднял с лап могучую голову и сейчас же вновь опустил. Глаза были закрыты.

— Пясинец, — снова позвал я его.

Собака-полуволк ползком на животе, как набедокуривший щенок, приползла к двери. Просунув руку в щель, я погладил передового по голове. Почувствовав ласку, даже чужую, собака — свирепая, ездовая, полуволчьей крови — заскулила жалостливо, как комнатная…

Несколько дней я не мог заставить их есть. Лакомые куски оленины, привычная юкола, оставались нетронутыми. Мрачные псы сидели по своим углам и не выходили к пище, не откликались на зов. Они хотели знать, жив ли каюр, и только от него получить пищу, как прощение.

Тогда мы стали хитрить: с вечера рассовывали мясо и рыбу в одежду Молчаливого, а утром я нёс собакам пищу, посланную хозяином, пахнущую им. Собаки выражали радость звонким лаем и с жадностью набрасывались на еду.

Через десять дней Молчаливый встал на ноги и впервые после болезни вышел к дверям зимовки. Раны на груди, животе и руках зарубцевались и заживали. Едва только он вступил на порог избы, как в котухе раздался звериный рёв, и досчатые стены собачьего сарая затрещали под дружным напором псов.

— Уйдите все с улицы, — потребовал каюр.

Мы стали торопливо уходить под защиту стен избушки. Вдруг завхоз всполошился:

— Наташку, Нату разорвут, безусловно, тигры из зарослей!

Забрали с собой и Натку.

— Ты пойди выпусти их, — остановил, меня Молчаливый.

Заметив, что я просто боюсь его собак, он добавил:

— Они тебя теперь никогда не тронут: из твоих рук ели. Ступай, пусти.

Долго сидел искатель потерянного покоя и страны, которая исчезла, окружённый своими собаками.

Они слушали его слабый голос и махали пушистыми хвостами. Каюр поучал:

— Я старик стал, собаки. Дурной стал. Худо учил вас, собаки. Теперь по-другому знать всё будем…

Выздоровление подвигалось быстро. Молчаливый уже совершал далёкие прогулки в тундру. Понемногу снимались одна за другой повязки. Старик выпрямлял свою сгорбленную, стянутую бинтами фигуру, и в глазах стали появляться прежние блеск и быстрота.

В одну из таких прогулок он позвал меня с собой; там, под небом, голубым и спокойным, под гусиный гогот из соседнего тундрового озерка, рассказал Молчаливый ошибки своей старости, одна из которых чуть было не стоила ему жизни.

VI.

…Бродя в тщетных поисках тихой страны, удивляясь, завидуя и многого не понимая, Молчаливый, сам того не желая, стал сторониться нового, что пришло в снега. Людей он уважал, но не любил всё, что привезли они с собой: машины, тракторы, шум, какую-то пищу в банках. Он не любил, когда люди, приехав в снега первый раз, начинали жить совсем иначе, чем жил он, Молчаливый, его отец и предки.

Люди приезжали и сразу появлялись электричество, высокие дома, мягкие стулья, музыка, радиостанции.

Люди приезжали и начинали строить заводы, копать шахты, перегораживать реки — шумели, орали…

Наконец, люди не стали приезжать на пароходах и на оленях. Они стали прилетать на самолётах. Они привезли с собой тракторы, автомобили. И машины прошли по глубокому снегу лучше, чем лёгкая собачья упряжка.

— Один раз я почуял, что снег стал пахнуть! Да! Снег имел запах. И куда ни направлю упряжку — везде пахло бензином. Железная птица гремит-летит. Большая машина идёт по снегу. Пройдёт и потом нельзя здесь проехать: следа нет. След стал пропадать в бензине. Песец ушёл от запаха, дикарь убёг от шума, куропатки запрятались…

Пусть он, Молчаливый, потерял землю, к которой привык, но и упряжка потеряла под ногами землю. Каюр стал учить собак презирать этот запах и ненавидеть до исступления.

Мне сразу понятно стало, почему семь лет назад он отказался приезжать на Маре-Сале и спрашивал начальника зимовки про склады и запах. Он чуял бензин. Мне ясны стали причины травли своры на острове Бегичева: каюр бросал в них снегом, пахнущим бензином.

— Слушай, Молчаливый, так неужели они тебя кусали за то, что…

— Да, парень, да! Я совсем дурным стал. Я думал победить запах, забывая, что этот запах теперь везде. Все дни наши, все люди пахнут бензином. И я тогда, помогая парию освободить ногу, испачкался в бензине, потом вошёл к ним.